Смерть - Венеция

Сейчас облик и дух Венеции кажутся неразрывными. Бесконечный процессумирания и воскрешения запечатлен в цветущей мелкими водорослями зеленойводе, в покрытых легким пухом мха камнях, в торчащих из трещин палаццотравинках. То, что разрушается, живет своей, другой, жизнью. И животворноевливание людских толп напрямую порождено ежегодным погружением Венеции насколько-то миллиметров в воду. Сюда съезжаются, как на богатые похороны, -где можно завести приличные знакомства и со вкусом поесть. Сейчас, при взгляде почти из третьего тысячелетия, Венеция сливается вединый гармоничный образ, хотя построена она была - в своем нынешнем виде -к концу XV века, а "той самой" Венецией стала в XVIII столетии. Тогда накальи и кампи вышли маски, и город так обрадовался им, как будто давнонетерпеливо ждал, когда же, наконец, ему принесут костюм к лицу и поразмеру. С этого времени Венеция начала долго и красиво умирать на глазах увсех. Знаменитые карнавалы и были прорывами в иной мир, попыткамипотустороннего бытия с заменой плюса на минус, верха на низ, добра на зло. Вкарнавал было дозволено все: любовные свидания назначались через минутупосле знакомства, мужья не узнавали жен, невесты женихов. Раздолье было дляпрофессиональных наемных убийц с подходящим именем "браво", потому что еслисреди музыки и пляски человек вдруг падал, стеная и хрипя, вокруг толькогромче хохотали, наблюдая этого умелого комедианта. Более шести месяцев в году венецианцам было позволено носить маску.Очевидец пишет: "Все ходят в маске, начиная с дожа и кончая последнейслужанкой. В маске исполняют свои дела, защищают процессы, покупают рыбу,пишут, делают визиты". Все женщины оказывались красавицами, причемблондинками: рецепт известен - золототысячник, гуммиарабик, мыло,вскипятить, промыть и сушить под солнцем на алтанах. Венецианское золотоволос - если и фантазия, то не художников, а парикмахеров. Но главное - самамаска. Нынешний карнавальный наряд грешит позолотой, бубенчиками,причудливым мавританским рисунком, тогда как настоящая венецианская баута -предел строгости и лаконизма. Белая трапеция с глубокими глазными впадинами,к которой полагается широкий черный плащ. Никаких украшений, только двацвета: слишком серьезен повод, по которому одет костюм. При всем весельепраздника, при всех его безумствах и дурачествах, каждая отдельная баута -напоминание о бренности. Маска - посмертный слепок. Карнавал - жизнь послесмерти. Словно все население города выходит на постоянную костюмированнуюрепетицию будущего бытия. Два века сделали свое дело: Венеция запечатлела в мировом сознании свойумирающий образ, о чем здесь напоминает все. Прежде всего - запах. Тонкийострый аромат гниения и разложения ударяет сразу, как только выходишь свокзала к Большому каналу. Новичок вглядывается в воду, пока не понимает:пахнет не вода, а город. Пройдет несколько часов, и запах исчезнет, но стоитсъездить, скажем, в Падую - полчаса пути - и вернуться, как он возникнетснова. В виду венецианского великолепия это поначалу поражает, как АлешуКарамазова тлетворный дух от тела старца Зосимы. Но потом становитсяпонятно, что здесь не просто явление природы, а напоминание, указание -такой же смертный признак Венеции, как гробовая гондола. На мысль об иной - быть может, потусторонней - жизни наводит этотсдвинутый в воду транспорт. Длинные и черные гондолы - как гробы. Или - какакулы вокруг погружающегося корабля. Как раз в XVIII веке местные властипресекли рост габаритов и пышности гондол, постановив, что они могут бытьтолько черными, размером 11 на 1,4 метра, - такими, как сегодня. Двести лет назад гондольеры исполняли октавы из "ОсвобожденногоИерусалима" Торквато Тассо, потом перешли на более легкие темы, а в наши дниобычно лишь бросают реплики, кивая на примечательные здания. И при всеймедлительности движения гондолы вертишь головой, потому что с венецианскойплотностью культуры сравнится только флорентийская. Такое восхищает иподавляет. На окраине города - церквушка, в которую и заходишь толькопотому, что стал накрапывать дождь: в алтаре - Тинторетто, на плафоне -Тьеполо. В маленьком монастыре спрашиваешь единственного служителя насчетуборной и слышишь в ответ: "По коридору и от Беллини налево". И снова - райское изобилие красот настраивает на меланхолический лад,потому что для земной жизни это явный перебор. Ветхие палаццо - сами произведения живописи. Это заметно не сразу.Сначала в глаза бросается образцовая венецианская графика: окна, арки,колонны, порталы. Все удвоено водой, но не только за эффект удвоения Венециядолжна быть благодарна лагуне. Вода - уникальный фон, на которомнеожиданными цветами и светотенями проступает портрет Венеции. Не картина, аволшебный фонарь, ведь фон - живой, изменчивый, подвижный. Влага раскрасилаи стены палаццо. В этом парадоксальном городе первые этажи, где нельзя житьот сырости, выглядят самыми ухоженными: они вымыты волнами до белизны бауты.А выше, где плещутся занавеси, мерцает свет, проплывают силуэты -прихотливые пятна всех оттенков, от черного до розового, зеленые вкраплениямха, рыжие зияния опавшей штукатурки, и под красной черепицей салатовыепроблески травы. Такой бьющей буквально не из чего живописностью, бытьможет, объясняется, почему город почти без деревьев и цветов породил великуюшколу колористов. Надетая городом маска за два века приросла, и если сорвать ее сВенеции, то, как в пантомиме Марселя Марсо, под ней обнаружится все та жебаута. Умирающий город хранит свой образ. Здесь красивейший на свете этап,пересылка на тот свет - кладбище Сан-Микеле. Сюда посылают умирать героевлитературы и кино. Но облик неуловим, и разгадки Венеции нет ни в книгах, нив фильмах. И когда приросшая маска окончательно превратится в посмертныйслепок, Венеция так и опустится неопознанной на дно лагуны, как замедленныйКитеж, со всеми ста восемнадцатью островами и четырьмя сотнями мостов. Но зато пока - пока хватит жизни, своей и Венеции - можно сидетьгде-нибудь на Славянской набережной за стаканом вина и местными лакомствами- телячьей печенкой или кальмарами с полентой, - глядя, как погружается вводу лучший в мире город. - 72 -