Глава 1. День первый

Амадо со всей прытью, какую позволяли его короткие ножки, пересек западные ворота Ками-ньи. Дыхание его, учащенное из-за бега, стало еще более частым: на улице валялись, как глиняные болваны, старики и старухи. Обезумевшие пчелы летали между ртами, раскрытыми в форме буквы «О», и слизывали с языков отдававшую болотом слюну. Жители города разделяли пчелиную нервозность: созерцая мертвые тела легендарных, бессмертных предков, они ощутили себя башнями, рухнувшими от удара молнии. Блеклое море сухих останков убедило население городка в том, что они - приговоренные к смерти, которых сгрузили на баржу. Невозможно достать ни одного осла у Пинко! Каждое животное доставляло по три-четыре трупа на торжествующий костер, горевший посреди кладбища. Волокнистая плоть и ссохшаяся кожа посылали в небеса густой черный дым, который, казалось, распадался на стаи грифов: хищники снижались, копались в кострище, ракетами взмывали ввысь, унося в когтях пористые кости. Опустелое кафе-храм было пронизано столбами света: бежавшие из заключения попугаи пробили клювами крышу. Перед тем, как покинуть здание, они - вероятно, в знак протеста, - дружно опорожнили кишечник. Ковер из синих навозных жуков, прибывших на зловещее пиршество... Амадо, зажав ноздри двумя пальцами, наполнил большую бутыль водой, захватил железную трость, три крошечных слитка золота, завещанные ему отцом, и с этим грузом, думая, что больше сюда не возвратится, вышел из дому. Следом увязалась кучка женщин, кидавшихся в него туфлями:

- Ты предал их, мерзкий карлик, а они предали смерть, ты виноват во всем! Посмотри, во что превратились наши мужья!

Осыпаемый проклятиями, Амадо видел мужчин: забившись в темные уголки, сидя на корточках, они опирались на костяшки пальцев и двигали руками, словно звери передними лапами. На обнаженных торсах пробивались волосы, губы растягивались из-за сильно выросших челюстных костей. Шляпник заметил, что и сам он испытывал подобное превращение: лицо вытягивалось в рыло, кожа покрывалась шерстью, уши заострялись. Внизу позвоночника обозначалась выпуклость - намек на будущий хвост. Теперь болезнь проявлялась не только под покровом ночи, но бесстыдно осмеливалась овладевать людьми при свете дня. Скоро все они станут стопроцентными псами.

Не без труда, сгибаясь под тяжестью трости и бутыли, Амадо начал подъем по изломанной тропе. Женщины, опасаясь идти разутыми по усыпанной острыми камнями земле, не преследовали его. Через короткое время за ним устремилась группа мужчин с криками, постепенно переходившими в лай. Шляпник припустил со всех ног, но на равнине свора нагнала его. Коротышка, в страхе быть сожранным, попытался вращать в воздухе тростью, но оказался не в силах даже поднять ее. Он моментально с горячим восхищением вспомнил Каракатицу, вертевшую тяжелым оружием, точно перышком. Уродцы, не обращая на него внимания, брызжа слюной, устремились на равнину. Близ горизонта, уже слабо различимые, они принялись рыть руками-лапами норы, чтобы защититься от солнца и переждать, пока не задует свежий ночной ветер. Со вздохом облегчения Амадо пустился на поиски своих компаньонок. Их не было! Черт возьми, он ведь почти не опоздал, ну разве что на четверть часа, и ни секундой больше! Он еще понимал, как могла так поступить Альбина, высокомерная, далекая полубогиня, но Каракатица! Женщина, которой он доверил бесценное сокровище - свою надежду, не простила ему нескольких минут опоздания! Душу его словно вырвали с корнем. Нет, это просто немыслимо! Она ведь знает, что безжалостные вихри с Анд заметут все следы, что сделать три шага в этой пустыне - значит погубить свою жизнь! Что-то подсказывало ему, что его преданность нашла отклик у Каракатицы, что сердца их связаны невидимой золотой нитью, что ее крепкая дружба не могла уступить минутному капризу. Амадо был твердо уверен: его дама оставила где-нибудь весточку о себе. Он принялся неутомимо искать эту весточку между скал. И наконец издал торжествующий возглас: под стрелой, выведенной на граните куском соли, стояли два слова: «Река Камаронес».

В этом адском котле - песок заполнял всю перспективу, сливаясь на горизонте с желтоватым небом, кожа, избегая соприкосновения с камнями, прилипала к костям, - полчаса равнялись полувеку. Только лишь прошли условленные тридцать минут, Альбина не сдержала гнева, которым дышала каждая клетка ее иссохшего организма:

- Этот трусливый карапуз никогда не вернется: сколько надо мужества, чтобы двигаться по пустыне! Если хочешь поджариться, можешь ждать его, но меня удивляет твое пристрастие к этому недомерку. Что ты в нем нашла?

Каракатица покраснела, стараясь отогнать образ котелка, возникающего из лабиринта морщин и поспешила возразить:

- Ничего такого! Глупый коротышка, вот и все! Дай мне пописать, и мы пойдем!

Она присела за небольшим утесом в форме верблюда, помочилась, извлекши из своего мочевого пузыря маломощную струйку, и попыталась - безнадежно - родить идею. Решение пришло вместе с последней каплей, пролившейся на стайку пауков, которые резвились в желтоватой земле. Улыбаясь - горячий ветер, будто гигантская рука, ласкал ей

ступни, заставлял ее ощущать себя женщиной, - она подобрала комок соли и написала на верблюжьем горбу, под направленной на север стрелкой: «Река Камаронес». Радость Каракатицы была прервана свистом ее нетерпеливой подруги.

- Альбина, я уже иду! Пока я писала, мне пришла одна мысль. Гляди на броненосца: его морда все время указывает на север. Знаешь, почему? Амадо говорил нам, что возле Каминьи течет река Камаронес. Улавливаешь? Корни кактуса тянутся на много километров в поисках воды. Я уверена, что хотя бы один из них доходит до реки. Вместо бессмысленного кружения мы можем поискать, что нам нужно, на речном берегу. Киркинчо поможет нам отрыть корень. Пошли?

Альбина глубоко вдохнула, как если бы воздух внезапно стал свежее, и улыбнулась:

- Я знала, что могу на тебя положиться! Ты родилась с яйцами, не то что недомерок! Пойдем, любовь моя!

Ее подруга, зная, что Альбина - совсем не та, кем кажется, и страшась другой, настоящей Альбины, чувствовала себя как бы сидящей между двух стульев. Это не улучшало ее характер, как не улучшает его гвоздь в башмаке. Если же говорить о сердце, то приходилось признать, что оно, точно капризный маятник, колеблется между двумя крайними точками - карликом и великаншей, такими несходными, что примирить их было невозможно. Два эти существа, близняшки ее любви, нежно спутывали ей руки, ставя перед выбором. Оставалось отдаться на волю случая, смиренно поедая остатки угощения, даже если то были одни крошки; кидаться в пламя, плыть вслепую, обратиться в покорный флюгер, безмолвно принимая повеления ветра, признать, что существуют разные виды привязанности, что в обоих случаях ее любовь была безграничной, но неодинаковой, что одна взаимная страсть не исключала другой. «Я всей душой желаю разделиться надвое, словно клетка! Только надвое?.. Не знаю! Может быть, со временем появится кто-то еще, и меня будет четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два и так до бесконечности...» Каракатица сделала глубокий вдох, наслаждаясь терпким воздухом: впервые она поняла, что это такое - любить жизнь. В ее груди будто возник источник, который слал лучи вплоть до границ космоса, лучи, достигавшие давнего прошлого и отдаленного будущего. У ее ног бесконечность скрещивалась с вечностью. Наконец-то она вступила в настоящее! Внезапно Каракатица ощутила все прекрасные ароматы: строго-медовый - воздуха, густо-сливовый - скал, гераниево-мускусный, что тянется за роем насекомых, ладанную морось, падающую с невидимых звезд, миррово-янтарное дуновение, приносимое с солнца мощными крыльями, и сверх того - несказанный запах ее собственного тела, радостно умиравшего и возрождавшегося ежесекундно... Ей стал невыносим ее прежний облик Каракатицы: она послала ко всем чертям свою драгоценную сущность, спрятанную под фальшивым горбом, расстегнула созданный ее воображением корсет уродки, выпрямилась и, рыдая от счастья, принялась широко шагать позади сверкающей Альбины.

Бутыль весила двадцать кило, железная палка - столько же. Путешествие с таким грузом по разъедающей все почве, этому гигантскому языку, пересохшему от вековой засухи, готовому впитывать с необычайной жадностью мельчайшую частичку влаги, почве, сосавшей плоть, дабы превратить ее в вяленое мясо, - и вдобавок жара, падавшая сверху многопудовой хищной птицей,- все это делало дорогу настоящим крестным путем. Превозмогая мучения, Амадо тащился на север, проклиная свои короткие ноги. Тело его превратилось в сплошную язву, и он не раз валился на вампирскую пустошь. Но желание свернуться комочком в тени Каракатицы - таинственного пятна, продолжавшего его собственное тело, стебля, связующего с реальностью, - поднимало Амадо, как марионетку. Это желание приходило из неопределенного будущего, тянуло его к счастливой судьбе: войти в эту женщину, стать ее любовником... Мать, наделяющая душой, единственная, для кого он - настоящий мужчина. Мираж нарисовал в раскаленном воздухе каравеллу. Амадо протер глаза. Нет, это не видение! Корабль, двадцать пять метров в длину, восемь в ширину, три мачты которого были превращены в кресты с распятыми, на манер Христа, тремя святыми Петрами. Надпись «Санта-Мария» на носу свидетельствовала о том, что это - точная копия Колумбовой каравеллы, выполненная из железобетона. Амадо взобрался на палубу по веревочной лестнице. Вместо моряков на шканцах, на носу, на корме стояли статуисвятого Петра в различных позах, имитирующих матросские занятия. Святой-рулевой стоял за штурвалом, расположенным под капитанским мостиком. Оттуда не было видно, куда движется корабль, и потому еще один святой Петр стоял на мостике, видимо, отдавая приказания. В небольшой носовой каюте на узких койках спали пятьдесят святых. На камбузе святые-повара кормили овощными очистками из бетона гипсовых свиней, коров, коз и кур. Один Петр распоряжался всем, другой нарезал ветчину, третий разбивал

яйца. Ниже, в помещении над килем, громоздились гипсовые бочки, ящики, кули, изображая балласт, придающий судну устойчивость. Со всех сторон святые Петры вязали узлы, вили канаты, поедали железных раков и фаянсовых рыб, чинили латунные робы, перебирали струны немых гитар, терли палубу, вглядывались в горизонт. В центральном помещении у корабельного флага - «церкви святого Петра, покровителя рыбарей» - располагался алтарь, а перед ним - семь деревянных бочек с настоящей водой. На бочках виднелись слова: «Путник, пересекающий смертоносную пустыню жизни, ты смог добраться до этого храма. Знай, что святой Петр хранит тебя. Утоли свою жажду немногими глотками воды с думой о тех, кто придет в это священное убежище после тебя, и осознай смиренно, что ты не одинок в своем странствии по свету: святой Петр повсюду с тобой. Доверься своей судьбе: это также и наша судьба. Мы вместе плывем в поисках нового мира». Амадо, не притронувшись к своей бутыли, припал ртом к крану одной из бочек и пил, пока жажда не прошла. Возвращение телесных сил породило в нем чувство вины. Через считанные часы настанет ночь, и Бочконогий с остальными мужчинами-псами устремится по следу его подруг. Перед такой угрожающей перспективой он мог лишь молиться. И молился, пока веки не налились свинцом. Он изгнал одного из Петров с койки, потом его пробрала дрожь, тут же он почувствовал резкий толчок и заснул, как гипсовый святой.

Бешеные лучи умирающего солнца падали под все более острым углом, отскакивая от земли, как пущенные по водной глади камешки, порождая затем трепетные миражи, наполнявшие пустыню призрачной водой. Наконец, черный взрыв погрузил все вокруг в тишину. Под холодным андским ветром стих громкий смех непослушных пауков.

Шляпника разбудил хруст соленой корки под усталыми шагами. Он торопливо и неловко натянул брюки, побежал на корму и увидел, как к судну приближаются две точки - две крысы - две морские черепахи - две голодные самки - два мрачных бандита - и наконец, да будет благословен Господь, из причуд миража возникли Альбина и его драгоценная Каракатица! Амадо расплакался от радости. Каракатица тоже, но, чтобы никто не заметил две вытекших на селитряную поверхность слезы, она разразилась ругательствами:

- Клянусь геморроем непорочной девы Марии, ты просто чурбан безмозглый! Что ты вылупил на нас свои глаза болотной жабы? Сейчас же пошевели костылями и принеси воды! У нас в горле сухо, как в дыре у монашки!

Альбина, шумно дыша, присела рядом с подругой. Язык ее потрескался точно так же, как почва. Удерживая бутыль у себя на голове, Амадо соскочил на землю и побежал к женщинам, изо всех сил сохраняя равновесие. Каракатица, чей живот вздулся, как у беременной, настояла, чтобы первой пила Альбина. Та поглотила не меньше четырех литров. Порция воды была выплеснута и на Киркинчо. Изумленный внезапным дождем, тот высунулся из панциря и принялся слизывать капли языком. Когда бутыль наконец перешла к Каракатице, коротышка шепнул ей на ухо:

- Как жаль, что в этом животе не мой ребенок!

Каракатица, притворяясь рассерженной, толкнула его локтем в бок, словно и не перерождалась. Но слова, произнесенные мужественным и нежным голосом, упали прямо внутрь нее, заставив обе груди немного приподняться. Твердые соски кофейного цвета выпятились и порозовели.

- Сеньориты, сделайте небольшое усилие и поднимитесь со мной на корабль. Храм святого Петра предоставит нам надежное убежище.

Женщины стянули со святых картонные одеяла и попытались с их помощью защититься от холода, вытянувшись на неудобных ложах. Альбина, раздраженная присутствием карлика, спряталась с головой под фальшивую шерсть и заснула. Каракатица разрешила Амадо устроиться рядом с ней, но так, что их разделял один из святых Петров. После чего начала рассказывать:

- Представьте, мой друг, какая досада! Мы шли по шерсть, а вернулись стрижеными. Вам известно, что такое идти по этой пустыне, среди паучьего смеха, под палящими лучами. Альбина ведь считает, что хотеть - значит мочь. Так вот, когда мы приблизились к кораблю, источнику воды и тени, она скорчила презрительную мину и не захотела остановиться. Через несколько часов рот у нас обеих превратился в сплошную рану, а легкие были объяты пламенем. Я несла броненосца, тяжелого, как слон. Полумертвые, мы взобрались на какой-то холм и увидели долгожданный Камаронес. У скудной струйки толпилось множество оборванцев. Мужчины, женщины, дети, все с зонтиками от солнца, промывали в корытах песок речной в поисках крупинок меди. На крыше стоящего рядом грузовика был укреплен флаг с эмблемой компании «Чукикамата». Охранники с ружьями и нагайками присматривали за изможденными рабочими, точно за преступниками или рабами. Между ними ходил кто-то черноволосый, похожий на скелет - в жокейских штанах на английский манер, кепке военного образца, с коротким хлыстом, свисавшим с запястья, револьвером на поясе - обтянутый кожей цвета мочи, на лице неяркая косметика. Высоким голосом он отдавал приказы и ругался с североамериканским акцентом...

- Судя по вашему описанию, сеньора, это мог быть только гринго по имени Эчмит, помесь индейца, испанца и обезьяны, который изо всех сил пытается походить на своих хозяев. Он так хочет выслужиться и взобраться вверх по лестнице из долларов, что, по слухам, не противится главному управляющему мистеру Нилли, неравнодушному к заднему отверстию. Этот двуполый лжеянки обогатился за счет рабочих: он продает им сгнившие продукты, поставляет сифилитичных девок, строит для них грязные бараки, где люди живут не лучше скотины! Мне рассказали, что этот корыстный клоун решил прибрать к рукам приносимый рекой металл. Но я и не подозревал, что он заручился поддержкой жандармов. Ведь эти ребята сперва стреляют, а уже потом спрашивают: «Кто

это был?» Они наводят ужас на бандитов... Так что же вы сделали, сеньора?

- Ах, Амадо - предупреждаю сразу: я просто называю вас по имени, и никаких сантиментов! - что же мы могли сделать? Разве можно было идти к реке, где броненосец начал бы все обнюхивать и искать таинственный корень? Во-первых, нас приняли бы за сумасшедших, а во-вторых, заподозрив бог знает в чем, стали бы пытать или попросту прикончили... Мы решили вернуться, передохнуть на корабле и подождать утра, а там обдумать, как взяться за поиски корня.

Шляпник приложил ладонь к груди, нащупал кошелек с тремя крупинками золота, и вдруг ему в голову пришла идея. С криком «Эврика!» он хотел было сообщить ее Каракатице, но его остановил лай собачьей своры. В окно каюты просочился серебристый лунный свет. Каракатица высунулась наружу:

- Только этого не хватало! Сегодня полнолуние!

Увидев, что Альбины нет в постели, Каракатица вихрем помчалась на палубу. Шляпник кое-как последовал за ней. Великанша, раздевшись, поводила бедрами, возбуждая мужчин-псов; те прыгали вокруг корабля, но не осмеливались приблизиться из страха перед столькими святыми. Кожа ее уже покрывалась шерстью, позвоночник терял гибкость, заставляя опускаться на колени. Длинный слизистый язык свешивался между острых клыков, а над вихляющими ягодицами пробивался хвост.

- Амадо, помоги мне связать ее! Пока что она больше женщина, чем собака. Она не укусит нас. Возьмем у святых несколько кожаных поясов. Этого хватит...

Альбину привязали к грот-мачте. Когда луна полностью взошла, женщина окончательно превратилась в суку. Изнемогая от жестокой течки, она воем завлекала разгоряченных псов. Те, обнаружив, что матросы гипсовые, подпрыгивали все выше и выше, закидывали передние лапы на борт, но забраться на палубу не могли. Амадо с Каракатицей убрали веревочную лестницу и задраили все люки. Между ног у самки пахло так, что самцы пришли в неистовство. Могучие красные отростки их распрямлялись и напоминали ломти мяса на гриле. Лай звучал все призывнее. Каракатица размахивала железной палкой, но отогнать псов не удавалось. Звериное желание не оставляло места для страха. Чтобы войти в самку, они были готовы сложить здесь свои кости. Каракатица поглядела на недомерка:

- Их много, и они совсем рехнулись. Скоро они поймут, что смогут забраться сюда, залезая друг на друга. Чтобы завладеть своей богиней, они разорвут нас на куски.

Амадо обнял Каракатицу и зарылся лицом ей в живот, потому что выше не доставал.

- Моя повелительница, погибнуть вместе с вами - для меня великая честь!

Каракатица застыла на месте, неспособная пошевелиться: мысль о том, что кто-то считает великой честью погибнуть вместе с ней, предпочитая ее всем красотам мира, - открыла ей, что, несмотря на все внешнее уродство, она также имеет право быть в центре внимания. Прожить много лет в стороне от людей, наблюдать всех и вся издалека, покупать Альбинину дружбу преданностью и услужливостью, считать себя темной планетой близ пылающего светила, - и вдруг получить такое доказательство любви, пусть даже от безумца, развратника или маньяка!.. Каракатица осознала, что и она тоже существует. Несмотря на близкую опасность, ей захотелось смеяться, плакать, жить, быть сожранной прямо на месте: лишь бы увериться в том, что этот коротышка (больше мужчина, чем другие, нормальных размеров) готов принести себя в жертву вместе с ней, ради нее... Тут завывания прекратились, наступило непроницаемое молчание; на смену ужасу пришла смутная тревога. Сука, возбужденно приподнявшись, обнюхала свору. Ночь пронизал звук, производимый тремя здоровыми лапами и одной неполноценной. Мужчины-псы - теперь они были не прочь стать муравьями - удалились почти ползком. Четверо или пятеро отставших утратили часть своей плоти: у запаршивевшего Бочконогого была стальная хватка. С жалобными причитаниями, оставляя длинные кровавые следы, жертвы присоединились к усмиренной стае. Нападавший поскреб землю передними лапами, стряхнул каплю пота со спины, побежал к каравелле и фантастическим прыжком, с жаждой насиловать и убивать, достиг мостика. Тут он получил от Каракатицы удар палкой по голове. Вонючая тварь упала, вытянувшись, возле столь ненавистной и столь желанной самки. Та, воодушевленная запахом крови, принялась грызть кожаные ремни, освободилась, вонзила клыки во вздутую ногу неподвижного пса, угрожая сделать то же самое с лицом своей компаньонки, пустила струю в лицо шляпника и, взмыв в воздух, приземлилась на песок, чтобы настичь униженную свору, оказаться в ее середине, подставить всем свой зад. Псы, возвращая себе утраченную гордость и страстно сопя, взялись за дело.

Неистовое совокупление словно вырвало Каракатицу из крепкого сна и вернуло в мрачную действительность. Как-то сразу она ощутила все свои кости: они оказались полыми, и единственным их содержимым было невыносимое одиночество... Амадо корчился, он тоже превращался в собаку...

- Нет, мой друг, только не ты! Не покидай меня! Если и ты уйдешь от меня, я умру!

Шерстистый, с песьей мордой, уже на четырех лапах, человечек затряс головой, словно желая избавиться от длинных ушей:

- Я... тоже... не хочу... Я... для... вас... моя... повелительница... Но... сука... зовет... Идти... спариваться... надо... Иду!

- Нет, черт возьми, ты не пойдешь! Ты останешься со мной! У тебя осталось кое-что человеческое: глаза, руки, член! Пусть любовь породит в тебе сладострастие! Обрати свое желание на меня, я тоже самка!

И Каракатица, раздевшись, встала на четвереньки, повернувшись к нему задом. Собачья половина Амадо немедленно захотела кинуться на нее, но человеческая половина сопротивлялась:

- Повелительница... не... надо... такой... жертвы... Вернусь... на... заре...

- Да никакая это не жертва! Я хочу тебя, вот и все! Дай мне, наконец, познать любовь!

Сдерживая в себе животные инстинкты, Амадо, с наслаждением понюхав у нее между ягодиц, сжал челюсти, чтобы не лизать кожу, и с большой осторожностью ввел внутрь одну только головку. Так он долгое время терся о нижние губы Каракатицы, пока они не покрылись обильной влагой. После этого Амадо проник чуть глубже, усиливая давление, - и наконец, смягчившись от растущего желания, женщина вся раскрылась перед ним, подобно чашечке цветка.

- Войди в меня целиком! Твое жалкое тело мне безразлично, но я видела твои глаза, я отдала ради них свою душу, я хочу только их! - крикнула ему Каракатица новым, мелодичным голосом. Амадо, забыв о своей животной стороне и сосредоточившись на человеческой - вернее, на том, что от нее осталось, - продвигался миллиметр за миллиметром, вплоть до самого тайного предела. Наслаждение захлестывало его, Каракатица отвечала глубокими вздохами, собачьи признаки понемногу исчезали. В тот миг, когда женское лоно с трепетом новорожденной голубки приняло в себя весь член до конца, Амадо вернул себе человеческий облик. Два тела, проникая друг в друга, от кожи до самых сокровенных глубин, поворачивались - и вот оба оказались лицом к лицу. Каракатица склонила голову так, чтобы Амадо мог поцеловать ее. Языки их соприкоснулись, и начались стремительные, божественные движения; пустыня обернулась морем; надув невидимые шелковистые паруса, бетонный корабль тронулся с места, пересек линию горизонта и исчез среди звезд.