Глава 22. Дорога в один конец

Двор теперь назывался гетто, а он Борька Багров – его узником. Глядя на мать, мальчик понял: пока он путешествовал до Сапежинки и обратно, гитлеровцы со своими приспешниками не теряли времени даром. Здесь тоже что-то произошло. Почему нигде не видно отца? И тут Борис увидел Голубчика. Тот, как обычно, занимал во дворе центральное место. Сидел, словно на троне, на нескольких потертых чемоданах и о чем-то беседовал с обступившим его людьми.

Хорошо, что с Моисеем все в порядке. Он утешит, поможет. Во только что сказать матери? Как объяснить ей, что Муси больше нет? Ответ на этот вопрос мальчик искал давно, но ничего путного на ум не приходило. Он продолжал переминаться с ноги на ногу, пока мать, наконец, не заметила его сама.

- Боря, Боренька, мальчик мой!

Борис заковылял к матери, обнял ее, а она покрыла его лицо поцелуями.

- Живой, сыночек, родненький мой… А где Муся?

- В Сапежинке. С ней все хорошо, - соврал Борька и не чтобы не дать матери опомниться, сам задал вопрос. – А батя где?

- Увезли батьку полчаса назад. Его и других мужиков. Дорогу ремонтировать. К вечеру вернется.

- Вернется, как же, - буркнула сидевшая рядом с матерью древняя старуха, беззубая, со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. – Оглохла, Софья? Не слышала разве – стреляли где-то на Сабиловке[3]. Никто уже не вернется. Молись за упокой души своего Яшки… Да не волнуйся, ты. Скоро с ним встретишься…

- Не каркай, старая ведьма! – закричала Софья. – Колокола звонили. Было. Никто не стрелял. Тебе почудилось, Ханна. Не слушай ее, Борис. Совсем из ума выжила.

Заплакал потревоженный криком матери Марк. Софья принялась его успокаивать.

- Скоро пойдем домой. Там будет доить коровку. Пить молочко. Вернется отец и пойдем. Это не выстрелы. Это - колокола. Бум-бум. Бум-бум. Борис, ты выглядишь хуже поросенка. Быстро умойся! И позови сейчас же сестру. Мне надо отлучиться. Пусть присмотрит за Марком! Наверное, опять на свидание к своему летчику Витьке сбежала. Вернется – я ей покажу! Невеста!

Старушка дробно захихикала.

- Тили-тили тесто. Умойся. Как же. Воды здесь нет. И нам ее не дадут. До тех пор, пока не скажем, где спрятали золото. А мы не скажем. И воду не получим. А твоя матка спятила!

Борька не знал, что делать. Он рассчитывал найти здесь поддержку, но теперь понял: надеяться ему придется на самого себя. Папу увезли. Мать не только постарела за сутки лет на двадцать, но и была не в себе. А тут еще и эта старуха…

Борька заковылял через толпу к Моисею Голубчику. Может, хоть он что-то знает…

Старик заметил мальчика издали, поманил к себе рукой и с непривычной для него строгостью спросил:

- Почему здесь, прафесар? Ты должен быть в деревне!

- Всех убили…

- Тихо! – Моисей резко наклонился вперед, схватил Борьку за сорочку и подтащил к себе. – Тихо. Думай, что говоришь. Кого убили?

- Всех мужиков. Немцы ставили их на ящики и… Последним застрелили кузнеца.

- Брилона?

- Да. И Мусю, сестру мою, тоже…

Моисей осмотрелся, чтобы убедиться в том, что их никто не слышит и зашептал:

- Я все понял. Но больше об этом – ни-ни. Никому. Только паники нам тут не хватало. Люди вконец измучены. Им только искорка нужна. А если всколыхнутся – немцы и полицаи стрелять начнут. Все понял?

- Понял, дедушка Моисей…

- Почему хромаешь? Что с ногой? Покажь!

Борька задрал штанину. Голубчик поморщился.

- Вот с этого и надо начинать. – старик приподнялся, осматривая двор. - Гришка, подь сюды!

Борька с удивлением увидел, как расталкивая узников, к ним идет Яценко.

- Чего тебе, дядя Моисей?

- Чистую тряпку и самогон. Хлопцу рану промыть надо и перевязать. Только быстро!

- Еще чего! Самогон на этого чертенка переводить! Я сам с утра еще не опохмелимшись! Эк куда хватил. Самогон… Ладно. Принесу. Савелий, черт бы тебя подрал, где ты, мать твою?!

Мальчик не понимал, почему Гришка, люто ненавидевший евреев, относился с таким уважением к Голубчику. Впрочем старого Моисея чтил весь город и даже такой, как Гришка, мог заразиться этим уважением.

Из темного проема центральной двери замка появился Савелий. Не один. Он тащил за шиворот раввина местной синагоги. Борька помнил его имя и фамилию – Соломон Гурвиц. В свободной руке Яценко держал бутылку самогона. Время от времени прикладывался к ней, не забывая о раввине, которого то и дело встряхивал.

- Че те, Гриша? Видишь – занят я. С попом ихним беседую!

- Неси самогон сюда.

Савелий еще раз поднес бутылку ко рту, хлебнул. Отпустил Гурвица.

- Жди меня здесь, святой отец. Ни шагу с этого места!

Раввин послушно остался стоять на месте. Гришка вырвал у Савки бутылку, отдал ее Голубчику. Сам пошел к немецкому солдату, сидевшему у ворот, поговорил с ним. Немец расстегнул китель, сунул руку во внутренний карман и протянул Яценко узкий, упакованный в серую бумагу сверток. Вернувшись, Гришка швырнул его к ногам Борьки.

- Индедуальный перевязочный пакет. Вишь, жиденок, как немцы о тебе заботятся? Европа!

Голубчик позвал незнакомую Борису молодую женщину, которая занялась ногой мальчика. Когда она плеснула на рану из бутылки, мальчик прикусил губу, чтобы не закричать.

После того, как перевязка была закончена, Голубчик погладил Борьку по голове морщинистой рукой.

- Теперь отдыхай. Поспи трошки. Все образуется.

- Ага.

Борису не хотелось возвращаться к матери и опять выслушивать ее бессвязные речи. Он пойдет к ней после того, как к ней вернется рассудок. Когда она начнет понимать то, что происходит вокруг и перестанет провоцировать на насмешки и мрачные пророчества беззубую, постоянно хихикающую Ханну.

Мальчик отыскал взглядом свободное местечко в углу двора, под раскидистым дубом. Собирался идти туда, но тут заскрипели ворота. Во двор вошли Музыченко и Заячья Губа. Судя по раскрасневшимся лицам и блестящим глазам, бутылку они прикончили. На груди у Музыченко висел фотоаппарат – такой же, как тот, которым оккупанты снимались у памятника Сталину.

- Господа евреи! – завопил на весь двор Заячья Губа. – Кто желает сфотографироваться? На память!

Желающих не нашлось. Над двором повисла тишина. Музыченко расхохотался, хлопнул дружка по плечу.

- Не с того бока заходишь, дурень! Граждане жиды! Только у нас и только сегодня бесплатное фото! Налетай, подешевело! Че молчите! Вы ж любите на дармовщинку! Молчите? Ну-ну…

- Гурвиц очень хочет сняться! – подал идею Савка. – Рабби Соломон, ведь хочешь, падла, сфоткаться?

Мысль Савелия очень понравилась Музыченко и он сразу занялся организацией композиции. Передал фотоаппарат Заячьей Губе, а сам приблизился к раввину. Совсем как недавно Борьку погладил его по голове и, своим коронным жестом, вцепился в кадык. Гурвиц закатил глаза, качнулся. Ноги его подломились. Музыченко отпустил горло раввина. Тот упал на четвереньки и принялся жадно глотать ртом воздух.

- Отлично, рабби. Так и стой. А мы вот с Савкой на тебя и присядем. Эй, Савелий, а у меня для тебя подарочек. Вот ты все свои самокрутки вертишь. А мы тут у одного жидка экспроприацию проводили, - Музыченко достал из кармана курительную трубку и протянул ее Савке. – Держи. За отличную службу!

Яценко повертел трубку в руках и брезгливо поморщился.

- Да, что б я… После какого-то… Тьфу!

- Ну-ну. Чистоплюй выискался. Трубка новенькая. Никто ее до тебя в рот не брал.

- Точно?

- Стану я тебе врать. Кури, может быстрее сдохнешь. Ха-ха-ха!

Музыченко уселся на спину Гурвица, закинул ногу за ногу. Савка, сунув в рот трубку, примостился рядом. Заячья Губа приник глазом к видоискателю.

- Улыбаемся, братцы!

После того, как фото было сделано, Яценко пнул раввина ногой в живот.

- Хватит раком стоять, Соломон. Вставай. Продолжим наш разговор.

Гурвиц встал, принялся отряхивать пыль с коленей.

- Ну, рабби, что скажешь?

Соломон ничего не ответил. Только поднял голову и смерил мучителя полным ненависти взглядом.

- Молчим? Молчим. А если так?!

Савелий с разворота ударил раввина кулаком в подбородок. Потом – в живот. Когда Соломон согнулся пополам, полицай схватил его за волосы. Хрясь! Удар коленом в лицо. Рабби замотал головой, разбрызгивая кровь. На землю вместе с ее сгустками упали кусочки чего-то белого. Люди во дворе одновременно ахнули.

- А ну-ка, постой, - Музыченко оттащил Савку в сторону. – За что ты его?

- Есть за что! - прорычал Яценко, пытаясь вырваться. – Эта сука все золото жидовское спрятала. Говори, кто платок подобрал! Убью!

- Да успокойся ты, Савелий. Толком говори: какой еще платок? Куда выбросил?

- Мне все доложили! – надрывался Савка. – Он на платке что-то химическим карандашом написал, а потом из окна выбросил!

- Искал?

- Кто-то его поднять успел! Лучше скажи, Соломон. Иначе…

- Ха! Так как же он теперь скажет, если ты ему все зубы выбил! – вступил в разговор Гришка. – И все равно, братец, кто ж так бьет?

Григорий дождался пока раввин встанет. Не спеша приблизился к нему, положил руки на плечи.

- Подыхаешь, а золота все равно жалко? Сам не гам и другому не дам? А зря…

Лицо Гурвица превратилось в кровавую маску. Поэтому, когда Гришка ударил его головой, то показалось, будто бы ничего не изменилось. Но уже в следующую секунду Соломон качнулся, расставил руки, пытаясь ухватиться ими за воздух и рухнул на спину.

- Вот так, Савелий, бьют. Примерно так. Учись.

С этими словами Гришка подпрыгнул и приземлился на грудь раввина. В полной тишине треск костей прозвучал, как выстрел. По телу Гурвица пробежала дрожь. Он повернул голову набок и всем стали видны его широко раскрытые, неподвижные глаза.

- А платок мы и без него, найдем, - Григорий сунул в рот папиросу и начал шарить по карманам в поисках спичек. – В окно, говоришь, выбросил?

Найти спички изверг так и не успел. Чьи-то размеренные, тяжелые, как удары молота по наковальне, шаги отвлекли Гришку от поисков. К нему шел Стефан Одинец. Перед великаном расступались не только узники гетто, но и полицаи. Стефан втянул голову в плечи, пригнулся, словно готовясь к прыжку. Большие ладони его были сжаты в кулаки. Он смотрел на Яценко исподлобья и взгляд этот не обещал полицаю ничего хорошего. Победная улыбка сползла с лица Гришки. Он сорвал с плеча карабин и судорожными движениями задергал затвор.

- Значит, бить умеешь, душегуб? Уроки даешь? – пробасил Стефан. – Может и меня ударить попробуешь?

- Не подходи, Стефан! – завизжал Яценко. – Стрелять буду!

Одинец продолжал приближаться, не обращая на угрозы ни малейшего внимания. Руки Гришки дергались так, что ствол карабина плясал в воздухе. Лицо его исказила гримаса ужаса. Сейчас он не попал бы и в слона. Никто не пытался прийти ему на помощь. Остальных полицаев, включая самого господина Музыченко, словно парализовало. А вот лица загнанных в смертельную западню евреев стали преображаться. Исчезали усталость и покорность судьбе. Их сменяло что-то очень похожее на чувство собственного достоинства.

Толпа пришла в движение. Мужчины, отодвигали женщин и начали пробираться к центру двора, где лежал мертвый раввин, чтобы быть ближе к месту главных событий. Борька вдруг понял: полицаев во дворе – совсем мало. Немцев и того меньше. Если вспыхнет та искра, о которой говорил Голубчик, и по людям начнут стрелять, то много выстрелов сделать не успеют. Узники разорвут стрелков голыми руками.

Стефан был всего в метре от Яценко, когда у ворот послышался шум подъезжающих машин. Напряжение спало. Бунт не состоялся. Теперь взгляды узников были прикованы к воротам. У многих здесь были родственники, которых вывезли на дорожные работы. Если они вернулись, значит, не так страшен черт, как его малюют и участь тех, кто заперт в замке, еще не ясна окончательно.

Ворота распахнулись. Во двор въехала колонна из шести грузовиков. Два – крытых брезентом, четыре – обычных. Из машин выпрыгивали немецкие солдаты. Действовали они быстро, слаженно. Водители не глушили двигателей. С грохотом откидывались задние борта, а автоматчики, встав полукругом, начали зажимать толпу в клещи.

Борис до последнего ожидал, что увидит отца, но мрачные пророчества беззубой бабки сбылись – никто не вернулся с дорожных работ. И все остальные поняли: поездка на грузовиках – дорога в один конец.

- Fahrzeug! Schnell einen platz auf den maschinen[4]!

- В грузовики, скоты! – заревел Музыченко. – Залезаем в кузова. Организовано, мать вашу!

Но приказам гитлеровцев и крикам полицаев, переводивших своих хозяев, подчиняться никто не хотел. Толпа рассыпалась на группы. Все рвались в разные концы двора, стремясь спрятаться, забиться в какую-нибудь щель. Истошно вопили женщины, плакали дети, метались с перекошенными от страха лицами мужчины. Кто-то едва не сбил Борьку с ног. Мальчик искал глазами мать, но не видел ее, а паника все нарастала.

Те, кто забрался в грузовики первыми, спрыгивали на землю. Одна машина вдруг сорвалась с места. Водитель направил ее к зданию замка прямо через толпу. Упала сбитая ударом бампера цыганка в длинном цветастом платье. От удара она отлетела на несколько метров и пыталась подняться, когда передние колеса грузовика ее переехали. Еще через несколько секунд, грузовик наехал на труп Гурвица, развернулся и остановился у самой стены замка. Несколько автоматчиков вбежали внутрь здания. Теперь вопли доносились и оттуда.

Борька не понимал, зачем грузовик произвел этот маневр. Чтобы запугать людей? Но уже через несколько секунд все стало ясно. Из окна замка что-то выпало и с грохотом приземлилось на доски кузова. Мальчик с ужасом распознал в этом «что-то» ребенка лет трех. Он распластался на кузове и не подавал признаков жизни. Следующей в машину упала женщина. За ней – старик. При падении он что-то сломал. Теперь пытался встать, но лишь дергался и вопил от боли. А фашисты продолжали выбрасывать из окон тех, кто не желал усаживаться в грузовики добровольно и пытался укрыться в замке.

Люди продолжали сыпаться из окон в грузовик. Давили тех, кто упал раньше. Визг, вопли и стоны слились в общую, дикую какофонию. А гитлеровцы словно бы ничего и не слышали. Для них это были просто предметы, а шум, издаваемый ими – досадной помехой.

Борька, как зачарованный смотрел на лица фашистов. На них не отражалось никаких чувств. Разве только брезгливость. Им явно не нравилась эта работа. Но ее следовало выполнить. Так и есть. Кому нравится убирать мусор? А евреи были для гитлеровцев именно мусором. Мусором, который следовало убрать, как можно скорее…

Грузовики наполнялись. И по мере этого волна шума спадала. Вскоре уже слышались только стоны раненых, да плач детишек.

Борис опять увидел Одинца, которого трудно было не заметить – он возвышался над всеми остальными на целую голову. Стефан стоял у одного, набитого до отказа грузовика. Гитлеровец с автоматом что-то ему говорил. Когда шум стих окончательно Борька услышал, как немец кричал «Вэк!». Немец пытался оттолкнуть Одинца, но сделать это было также сложно, как сдвинуть с места скалу.

Мальчик наконец сообразил, в чем дело: в кузове сидела жена Стефана и его дети, а самого главу семьи туда не пускали.

- Вэк, рус, вэк!

На этот раз немец направил на Одинца автомат. Но великан с улыбкой отодвинул ствол рукой. Прошел к машине и одним прыжком оказался в кузове. Обнял жену за плечи.

- Куда ж вы без меня?

Откуда-то появился Гришка Яценко, уже обретший недавно потерянную уверенность.

- Да пусть едет! Если сам того хочет – окажем ему эту любезность. Туда ему и дорога.

Одинец посмотрел на полицая. Покачал головой.

- Думаешь так легко от меня отделаться? Нет, Гриша, не выйдет. Я тебя и с того света достану!

- Напугал, ой мамочки, напугал…

Яценко говорил еще что-то, но его слова заглушил шум двигателей. Грузовики, наполненные людьми, один за другим выезжали с замкового двора.

За последней машиной ворота закрылись. Борька наконец увидел мать. Она стояла неподвижно. Пустые глаза ее были устремлены в одну точку. Но она не видела ничего. И не слышала, как маленький Марк, у нее на руках, заходился от плача.

Борис проковылял к матери, взял ее за подол платья, потянул.

- Мам, идем. Слышишь меня? Идем!

Женщина не двигалась с места. Даже не посмотрела на сына.

Помог подошедший Голубчик. Он не слишком церемонился.

- Софья! Ты мне эти штуки прекрати! Малый, слышишь как заливается, а ей, видите ли, и дела нет! Ну-ка, быстренько, мне…

От толчка в спину женщина сдвинулась с места. Взгляд ее ожил, но был таким, словно она только-только проснулась.

- Где я? Моисей, что мы здесь делаем?