Промышленный подъем

Подъем петербургской империи при Екатерине Великой был частью европейской экономической экспансии XVIII столетия. Радикально преобразуется и помещичье хозяйство. Оно становится все более организованным, эффективным, его связь с мировым рынком делается более устойчивой. По мнению Покровского, экономическая жизнь русских помещиков XVII века – это «оргия наивных людей, впервые увидевших денежное хозяйство». Иное дело – XVIII век. Экономический рост на Западе означает для России «расцвет помещичьего предпринимательства». Причем помещичье хозяйство становилось в России тем крепче, «чем теснее были ее связи с Западной Европой» [398].

Иностранный торговый капитал сотрудничал непосредственно с дворянством, а русскому купечеству доставалась лишь малая часть прибылей. Отсюда и неизбежные культурные последствия: космополитизм и западничество дворян, и кондовый патриотизм купечества, запертого на внутреннем рынке. Разумеется, были и исключения. Крупные промышленники – Строгановы, Демидовы и другие – вполне успешно интегрировались в мировой рынок. Но они сами были крепостниками, а затем пополнили ряды аристократии.

К середине XVIII века европейская часть России не только восполнила чудовищные потери населения, вызванные петровскими войнами и реформами, но и столкнулась с аграрным перенаселением. Избыточная крестьянская масса, оказавшаяся под контролем помещиков, давала последним возможность попробовать свои силы в промышленности. Именно владельцы крепостнических имений, у которых есть и денежные средства и трудовые ресурсы, получают возможность наладить у себя относительно передовые для того времени производства. Строительство фабрик в России становится делом не столько буржуа, сколько крупных помещиков.

Активное создание новых мануфактур при Петре Великом требовало использования вольнонаемного труда. Мастеров нужно было привозить из-за границы или обучать там. Однако уже к середине XVIII столетия ситуация «нормализуется»: доля подневольного труда неуклонно возрастает. Заработки мастеров, снижавшиеся на протяжении XVII века, продолжали падать и после петровских реформ, с той лишь разницей, что оплата иностранцев и русских стала постепенно выравниваться.

Можно сказать, что в годы, когда развитие производства было вызвано, прежде всего, военно-политической необходимостью, труд был более свободен, чем в середине столетия, когда предприятия стали ориентироваться в первую очередь на спрос мирового рынка.

Разумеется, труд в промышленности не всегда был крепостным. Горнозаводские крестьяне на Урале не были юридически крепостными, но ни о каком свободном найме речь не шла. Людей к заводу «приписывали», оценив фабричный труд как способ отработать в пользу государства «подушную подать». В результате на Урале, где ранее крепостного права не было (как не было и феодальных вотчин), закрепощение пришло в XVIII вместе с развитием передовой промышленности.

Заводские рабочие время от времени восставали – самым крупным актом сопротивления стал Пугачевский бунт, который в советское время по аналогии с германской историей назвали крестьянской войной. На самом деле восстание было отнюдь не только крестьянским. С одной стороны, поднялись казаки – служилое сословие. С другой стороны, восстали «прикрепленные» к заводам рабочие. Именно они обеспечили повстанческую армию артиллерией.

Помещики строят в середине XVIII века суконные и полотняные мануфактуры, винокуренные заводы, шахты. Крепостной труд лежит и в основе впечатляющего роста металлургии. В свою очередь, металлургия оказывается одной из наиболее интегрированных в мировую экономику отраслей [М. Покровский, не располагавший еще полным объемом английских и русских документов, посвященных экспорту русского железа, все же сделал справедливый вывод, что эта отрасль имела «громадное международное значение» [399]].

Как отмечает Дружинин, ни насаждение промышленности абсолютистским государством, ни поддержка правительством отечественных предпринимателей сами по себе не были исключительной особенностью России. То же самое практиковалось и в Англии в годы правления Кромвеля, и во Франции во времена Кольбера, позднее то же самое делалось в Пруссии. «Однако в России, – продолжает историк, – насаждение крупного производства встретило два труднопреодолимых препятствия: недостаток частных капиталов и острую нехватку свободной рабочей силы. Несмотря на развивавшуюся неэквивалентную торговлю и пушные богатства огромной осваиваемой Сибири, Россия не имела таких богатых колоний, какими владели Англия и Франция в период восходящего капитализма; сельское население аграрной страны было прикреплено к наделам и выделяло из своей среды меньше отходников, чем этого требовала создаваемая индустрия… Форсируя развитие крупной мануфактуры, особенно на Урале с его залежами полезных ископаемых, правительство и частные заводовладельцы прибегли к экономической мере, которой не знала Западная Европа: к промышленным предприятиям были принудительно приписаны десятки тысяч государственных крестьян; предпринимателям было дано разрешение покупать крестьян и использовать их в промышленном производстве. Приписанные, посессионные «вечно отданные» и купленные крестьяне должны были отбывать крепостную барщину на вновь учреждаемых и размножающихся фабриках и заводах» [400].

Анализируя русскую фабрику XVIII и первой половины XIX веков, Струмилин сталкивается с методологическим противоречием. С одной стороны, перед ним явно не классический капитализм, ибо труд подневольный. Но с другой стороны, это явно и не феодализм: нет ни натурального хозяйства, ни системы личных обязательств, передающихся по наследству. В итоге советский академик успокаивает себя и читателя ссылкой на «переходный» характер этого явления [401]. Однако странным образом подобное «переходное» явление просуществовало полтора столетия, наложив свой отпечаток не только на облик русского капитализма, но и на мировую экономику. Более того, еще М. Туган-Барановский заметил, что по мере роста промышленности в империи происходил не переход от подневольного труда к вольному найму, а, наоборот, усиливалась зависимость работников. Положение рабочих ухудшалось прямо пропорционально развитию русской фабрики. Поскольку на заводах имелись одновременно и свободные, и подневольные работники, фабриканты упорно стремились «уравнять в правах» эти две категории тружеников, лишив свободы всех разом. Это им удалось в 1736 году, когда вышел соответствующий высочайший указ [402] [Неудивительно, что проблема русских мануфактур XVIII-XIX веков, часто рассматривавшаяся вне мирового контекста, оказалась не по зубам не только Струмилину, но и Покровскому. Покровский видел в принудительном труде на фабрике типичный пример того, как феодализм оказывается на службе у капитализма. Однако, анализируя промышленные начинания Петровской эпохи, Покровский пошел за Милюковым, рассматривавшим их как сплошное недоразумение, пример бюрократической неэффективности].

Именно в развитии мировой системы приходится искать разгадку этого, как и многих других, парадокса русской истории. «Полусвободный» труд – явление нормальное для капиталистической «периферии» не только на ранних этапах истории капитализма, но даже и в начале XXI века. Ограничение свободы работника оказывается той ценой, которую периферия платит за успешную интеграцию в систему, ее конкурентным преимуществом. Развитие «свободного» найма в «центре» не только сочетается с гораздо более жесткими формами эксплуатации на «периферии», но становится важным элементом глобального разделения труда [М. Туган-Барановский подчеркивал, что фабрики, основанные на принудительном труде, не имели ничего общего с капитализмом и работали крайне неэффективно. В свою очередь, Струмилин использовал в данном случае слабость Покровского, стремясь доказать несостоятельность всего его подхода к экономической истории. Советский академик признает, что «внутреннее содержание гибридной формы оказалось целиком капиталистическим» [403] Однако без ответа остается главный вопрос: почему развитие капиталистических форм производства в Англии требует свободного работника, а в России – полукрепостного? И почему рост русской промышленности стимулирует развитие передовых форм капитализма не на родине, а на Западе? Без понимания общих закономерностей развития мировой экономики невозможно оказывается понять и природу русской «гибридной» формы капитализма].


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



double arrow
Сейчас читают про: