2017-11-30
328
Его романтический порыв настолько стремителен и увлекателен, что даже в обычной рыбьей чешуе поэт видит «зовы новых губ». Каждая вещь и каждое блюдо буквально преображаются под взглядом автора, приобретая новый смысл и раскрывая свои тайны. И в этом стремительном постижении нового, еще неизведанного мира, который скрывается под маской серости и безразличия, Владимир Маяковский видит удивительную гармонию, которая наполняет его сердце радостью и неким детским восторгом. Поэтому неудивительно, что в порыве вдохновения он обращается к неизвестному собеседнику, а, точнее, ко всем читателям с вопросом о том, смогли бы они сыграть ноктюрн на «флейте водосточных труб»?
Сам по себе вопрос звучит весьма поэтично, возвышенно и романтично. Однако автор убежден, что окружающие его люди поймут, о чем идет речь. Ведь достаточно лишь присмотреться повнимательнее к окружающим нас предметам, чтобы увидеть в них таинственное очарование. Главное, захотеть в душе преобразить этот серый и ничем не приметный мир, состоящий из банальностей и условностей. И именно это предлагает сделать поэт в надежде на то, что таким образом он сможет обрести единомышленников, которые, как он предполагает, по достоинству оценят тот удивительный дар, который он бросает к их ногам. Он заключается в умении преображать мир в соответствии со своими желаниями и ощущениями, видеть не только внешнюю оболочку вещей, но и их суть, разгадывать их тайны и читать их, словно увлекательную книгу.
|
|
|
Однако, несмотря на то, что стихотворение «А вы могли бы?» написано в очень возвышенном мажорном ключе, в ярких и образных фразах сквозит одиночество, от которого страдает поэт. Он не может найти понимания среди людей, которые его окружают, поэтому придумывает себе забаву в виде поиска несуществующих образов. Облаченные в поэтические строки, они становятся доступны каждому из нас и словно бы сближают с поэтом, вызывая некоторое удивление. Ведь вряд ли кому-то в повседневной суете придет в голову идея искать среди обычного и прозаического нечто возвышенное и романтическое. Однако Владимир Маяковский заставляет пересмотреть свое отношение к мелочам, что позволяет стать людям более счастливыми, добрыми и оптимистичными.
«Поэт и поэзия»
«Юбилейное»
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Дайте руку
Вот грудная клетка.
Слушайте,
уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал,
что столько
тысяч тонн
в моей
позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой.
|
|
|
У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?!
Будто бы вода -
давайте
мчать, болтая,
будто бы весна -
свободно
и раскованно!
В небе вон
луна
такая молодая,
что ее
без спутников
и выпускать рискованно.
Я
теперь
свободен
от любви
и от плакатов.
Шкурой
ревности медведь
лежит когтист.
Можно
убедиться,
что земля поката,-
сядь
на собственные ягодицы
и катись!
Нет,
не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
ни с кем.
Только
жабры рифм
топырит учащенно
у таких, как мы,
на поэтическом песке.
Вред - мечта,
и бесполезно грезить,
надо
весть
служебную нуду.
Но бывает -
жизнь
встает в другом разрезе,
и большое
понимаешь
через ерунду.
Нами
лирика
в штыки
неоднократно атакована,
ищем речи
точной
и нагой.
Но поэзия -
пресволочнейшая штуковина:
существует -
и ни в зуб ногой.
Например,
вот это -
говорится или блеется?
Синемордое,
в оранжевых усах,
Навуходоносором
библейцем -
"Коопсах".
Дайте нам стаканы!
знаю
способ старый
в горе
дуть винище,
но смотрите -
из
выплывают
Red и White Star'ы
с ворохом
разнообразных виз.
Мне приятно с вами,-
рад,
что вы у столика.
Муза это
ловко
за язык вас тянет.
Как это
у вас
говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
из письма
Онегина к Татьяне.
- Дескать,
муж у вас
дурак
и старый мерин,
я люблю вас,
будьте обязательно моя,
я сейчас же
утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.-
Было всякое:
и под окном стояние,
письма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
и горевать не в состоянии -
это,
Александр Сергеич,
много тяжелей.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь -
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
не старость этому имя!
Тушу
вперед стремя,
я
с удовольствием
справлюсь с двоими,
а разозлить -
и с тремя.
Говорят -
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous...
чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам -
говорят -
видали
даже
двух
влюбленных членов ВЦИКа.
Вот -
пустили сплетню,
тешат душу ею.
Александр Сергеич,
да не слушайте ж вы их!
Может,
я
один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых.
Мне
при жизни
с вами
сговориться б надо.
Скоро вот
и я
умру
и буду нем.
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
Кто меж нами?
с кем велите знаться?!
Чересчур
страна моя
поэтами нища.
Между нами
- вот беда -
позатесался Надсон
Мы попросим,
чтоб его
куда-нибудь
на Ща!
А Некрасов
Коля,
сын покойного Алеши,-
он и в карты,
он и в стих,
и так
неплох на вид.
Знаете его?
вот он
мужик хороший.
Этот
нам компания -
пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
за вас
полсотни отдав.
От зевоты
скулы
разворачивает аж!
Дорогойченко,
Герасимов,
Кириллов,
Родов -
какой
однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь...
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
чтоб поэт
и в жизни был мастак.
Мы крепки,
как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
Так...
ничего...
морковный кофе.
Правда,
есть
у нас
Асеев
Колька.
Этот может.
Хватка у него
моя.
Но ведь надо
заработать сколько!
Маленькая,
но семья.
Были б живы -
стали бы
по Лефу соредактор.
Я бы
и агитки
вам доверить мог.
Раз бы показал:
- вот так-то мол,
и так-то...
Вы б смогли -
у вас
хороший слог.
Я дал бы вам
жиркость
и сукна,
в рекламу б
выдал
гумских дам.
(Я даже
ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
быть
приятней вам.)
Вам теперь
пришлось бы
бросить ямб картавый.
Нынче
наши перья -
штык
да зубья вил,-
битвы революций
посерьезнее "Полтавы",
и любовь
пограндиознее
онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
Старомозгий Плюшкин,
|
|
|
перышко держа,
полезет
с перержавленным.
- Тоже, мол,
у лефов
появился
Пушкин.
Вот арап!
а состязается -
с Державиным...
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы
по-моему
при жизни
- думаю -
тоже бушевали.
Африканец!
Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
- А ваши кто родители?
Чем вы занимались
до 17-го года? -
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
что ж болтанье!
Спиритизма вроде.
Так сказать,
невольник чести...
пулею сражен...
Их
и по сегодня
много ходит -
всяческих
охотников
до наших жен.
Хорошо у нас
в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
Только вот
поэтов,
к сожаленью, нету -
впрочем, может,
это и не нужно.
Ну, пора:
рассвет
лучища выкалил.
Как бы
милиционер
разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
подсажу
на пьедестал.
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
- ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
В 1912 году Владимир Маяковский наряду с другими поэтами подписал манифест футуристов под названием «Пощечина общественному мнению», который развенчивал классическую литературу, призывал ее похоронить и найти новые формы для выражения своих мыслей, чувств и ощущений. В 1924 году, как раз накануне помпезного празднования 125-летия поэта Александра Сергеевича Пушкина, Маяковский создал стихотворение «Юбилейное», в котором пересматривает свое отношение к русской поэзии, отмечая, что она не настолько уж плоха, как пытались представить это футуристы.
Стихотворение «Юбилейное» построено в форме монолога, в котором автор обращается к Пушкину. Причем, достаточно панибратски, ставя себя с ним на один уровень. Однако если учитывать содержание манифеста, то подобное отношение к классику русской литературы можно считать более, чем лояльным. Во всяком случае, Маяковский признает, что Пушкин внес значительный вклад в развитие русской поэзии, обладал великолепным слогом, хотя и не умел писать стихи речью «точной и нагой», отдавая предпочтение «ямбу картавому».
|
|
|
Это произведение начинается с того, что Маяковский, подойдя к памятнику Пушкина на Тверской, представляется поэту и стягивает его с пьедестала. Не ради смеха или из-за неуважения, а для того, чтобы поговорить по душам. При этом себя Маяковский считает если и не классиком русской поэзии. То вполне достойным ее представителем. Поэтому и отмечает, что «у меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?», приглашая Пушкина к разговору на равных. В весьма завуалированной форме поэт извиняется перед классиком за манифест футуристов, признаваясь, что он теперь «свободен от любви и от плакатов». Кроме этого, Маяковский действительно много размышляет о литературном наследии, оставленном потомками, и приходит к выводу, что порой «жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду».
Единственное, с чем не может смириться Маяковский – лирика в общепринятом смысле, которой, как считает поэт, не место в революционной литературе. По этой причине он отпускает довольно колкие и едкие замечания в адрес Сергея Есенина, считая, его «коровою в перчатках лаечных». Однако к Некрасову, в творчестве которого тоже немало лирических и даже романтических произведений, Маяковский относится весьма уважительно, утверждая, что «вот он мужик хороший», так как «он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид».
Что до своих современников, то к ним Маяковский относится с большой долей иронии и пренебрежения, считая, если поставить всех поэтов алфавитном порядке, то нишу между буквами «М» (Маяковский) и «П» (Пушкин) попросту некем будет заполнить. К самому же Пушкину поэт испытывает уважение, сожалея о том, что тот жил в другое время. Иначе «стали бы по Лефу соредактор» и «я бы и агитки вам доверить мог». Анализируя поэзию как социальное и общественное явление, Маяковский утверждает, что она «пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой», намекая на то, что от рифмованных строк никуда не деться. Однако в силах каждого поэта создавать такие произведения, чтобы они действительно приносили пользу обществу, а не являлись лишь отражением чьих-то душевных терзаний.
Обращаясь к Пушкину, Маяковский отмечает: «Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых». Но при этом подчеркивает, что и он сам не вечен, однако «после смерти нам стоять почти что рядом». Однако автор не хочет себе той посмертной участи, которая постигла Пушкина, ставшего кумиром многих поколений. Он категорически против всяческих памятников, считая, что чтить поэтов нужно тогда, когда они еще живы. «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!», — эта финальная фраза произведения также относится и к литературе, которая, по мнению Маяковского, должна быть актуальной, яркой и оставляющей след в душе.
«Нате!»
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я — бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот
Литературный мир на рубеже 19 и 20 веков претерпевает существенные изменения, появляется множество различных течений и направлений, которые не вписываются в общепринятые каноны. Но даже в этом хаосе и сумбуре, из которого лишь спустя несколько десятилетий предстоит выкристаллизоваться настоящим бриллиантам русской поэзии, фигура Владимира Маяковского изначально играет весьма эпатажную роль. Слог, чувство ритма, построение фраз – эти отличительные особенности позволяют безошибочно узнать произведения поэта в море литературных экспериментов. При этом каждая рифмованная строчка Маяковского несет в себе определенную смысловую нагрузку, которая порой выражается в достаточно грубой и шокирующей форме.
Стихотворение «Нате!», созданное в 1913 году, относится к раннему периоду творчества поэта, у которого еще только начинает формироваться общественное мировоззрение. Данный этап поэтических экспериментов Маяковского по праву можно назвать бунтарским, так как форма для него имеет второстепенное значение, а вот содержанию автор уделяет особое внимание. Его излюбленный прием – противопоставление, которым поэт владеет мастерски, что позволяет создавать яркие и многогранные литературные образы. «Нате!» — это своеобразный вызов буржуазному обществу, для которого поэзия по-прежнему является аморфным искусством, призванным услаждать слух. Поэтому автор, которому приходится зарабатывать себе на жизнь публичным чтением собственных стихов, весьма возмущен таким потребительским отношением к литературе. Его стихотворение «Нате!» как раз таки и посвящено всем тем, кто видит не суть поэзии, а лишь ее оболочку, пустую обертку, в которую можно вложить любое лакомство, вкуса которого обыватели так и не смогут почувствовать.
Уже с первых строчек своего произведения Владимир Маяковский обращается к толпе, пытаясь ее спровоцировать, задеть побольнее и расшевелить. Его цель проста и ясна – заставить людей, которые причисляют себя к касте истинных ценителей искусства, взглянуть на себя со стороны. В итоге вырисовывается весьма ироничная и карикатурная картина, которая заставляет улыбаться даже тех, кто в образе мужчины, у которого «в усах капуста» или женщины, смотрящей «устрицей из раковины вещей», узнают самих себя.
Но это – лишь начала фантасмагории и куража, которым решил предаться поэт, бунтуя против окружающей его действительности. Себя он считает транжиром и мотом бесценных слов, подчеркивая тем самым, что в данный момент тратит талант на тех, кто не способен оценить его по достоинству. Для него все почитатели литературы являются толпой, которая напоминает стоглавую вошь и паразитирует на теле и душе истинного поэта. Спрятаться от этой пестрой массы человеку, который вынужден регулярно выступать перед публикой, невозможно. Равно как и отказаться от того, чтобы писать стихи, выплескивая в них все свои чувства. Однако Маяковский не намерен просто так сдаваться, поэтому оставляет за собой право «радостно плюнуть» в лицо многотысячной толпе, выражая ей свое презрение.
Подобная нарочитая грубость является не только стремлением выразить презрение тем, для кого посещение литературных чтений является данью моды. Таким нехитрым способом молодой Маяковский, ко всему прочему, хочет привлечь внимание к своему творчеству, неординарному, лишенному романтики и сентиментальности, но обладающему несомненным шармом и притягательностью. Эпатажные выходки для поэта являются вполне обычным явлением, однако за напускным безразличием, язвительностью и сатирой прячется очень ранимая и чувственная натура, которой не чужды возвышенные порывы и душевные терзания
«Дешевая распродажа»
Женщину ль опутываю в трогательный роман,
просто на прохожего гляжу ли —
каждый опасливо придерживает карман.
Смешные!
С нищих —
что с них сжулить?
Сколько лет пройдет, узнают пока —
кандидат на сажень городского морга —
я
бесконечно больше богат,
чем любой Пьерпонт Морган[2].
Через столько-то, столько-то лет
— словом, не выживу —
с голода сдохну ль,
стану ль под пистолет —
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора разучат до последних йот,
как,
когда,
где явлен.
Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе.
Склонится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете —
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.
Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она
не забудет над стихами моими замлеть.
Я — пессимист,
знаю —
вечно
будет курсистка жить на земле.
Слушайте ж:
все, чем владеет моя душа,
— а ее богатства пойдите смерьте ей»! —
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече,-
все это — хотите? —
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.
Люди!
Пыля проспекты, топоча рожь,
идите со всего земного лона.
Сегодня
в Петрограде [3]
на Надеждинской [4]
ни за грош
продается драгоценнейшая корона.
За человечье слово —
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй,—
как же,
найдешь его!
Владимир Маяковский неоднократно говорил о том, что считает себя гением, и пророчил собственным стихам бессмертие. Однако он готов был отдать все, что имеет, за возможность обычного разговора по душам. И не важно, кто стал бы в этом случае его собеседником. Гораздо ценнее для Маяковского было бы то. что его воспринимают не только как модного поэта, но и как обычного человека, наделенного душой, чувствами, мыслями и желаниями.
В 1916 году Маяковский написал стихотворение «Дешевая распродажа», в котором весьма точно предсказал свое будущее, но при этом очень четко дал понять, что собственные литературные достижения его нисколько не интересуют. Понимая, что является неординарным и очень талантливым человеком, он просто констатировал этот факт, но никогда не превращал собственное дарование во что-то сверхъестественное. Тем не менее, в стихотворении «Дешевая распродажа» автор подчеркивает, что он «бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган», подшучивая над людьми, каждый из которых «опасливо придерживает карман», опасаясь, что его обворуют.
Маяковский не знает точно, какая судьба его ждет. Он предполагает, что может умереть с голода или стать под дуло пистолета (что, в конце концов, и произошло). Однако поэт уверен в том, что через много лет «будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе», то есть о нем – человеке, имя которого впишут в русскую литературу золотыми буквами. Но к подобным перспективам сам Маяковский относится совершенно равнодушно, так как его, убежденного атеиста, в данный момент интересует бессмертие души. Точнее, все те чувства, которые он испытывает по отношению к окружающему миру, справедливо полагая, что это и есть настоящее богатство, измерить и посчитать которое никому не под силу.
Весь свой внутренний мир, пестрый и разнообразный, Владимир Маяковский готов швырнуть к ногам первого встречного, если почувствует в этом человеке родственную душу. Именно поэтому, обращаясь случайным прохожим, он обещает им: «Сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье». И в этой фразе нет позерства, так как поэт действительно чувствует себя очень одиноким и никому не нужным. Он готов подарить всю теплоту и богатство собственной души незнакомым людям, считая, что это — «дешевая распродажа». Но даже столь заманчивое предложение не вызывает у прохожих интереса, им жаль ласковых слов для поэта который так нуждается в сочувствии и понимании.
Поэт и поэзия
«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» (философское)
(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему,-
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь — не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась,-
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко.
— Поди, попробуй! —
А вот идешь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты — свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!
