Глава 18 Три пророчества 6 страница

 

{2} Произнеся эти и еще много других яростных слов своему я, я заметил, что могу выносить бытие наедине с собой. Но раздражительность все еще часто меня волновала, и мне приходилось хлестать себя так же часто. И я делал так, пока даже тень удовольствия от самоистязания не исчезла.[544]

[545]И тогда однажды ночью я услышал голос; он пришел издалека, и это был голос моей души. Она говорила: «Как ты далеко!»

Я: «Это ты, моя душа? Из каких высот и далей ты говоришь?»

Д.: «Я над тобой. Я отдельный мир. Я стала солнцеподобной. Я приняла семя огня. Где ты? Я едва могу найти тебя в туманах».

Я: «Я внизу, на мрачной земле, в темном тумане, который нам оставил огонь, и мой взор тебя не достигает. Но твой голос звучит ближе».

Д.: «Я чувствую. Тяжесть земли пронзает меня, сырой холод обволакивает меня, мрачные воспоминания прежней боли овладели мной».

Я: «Не опускайся в дым и тьму земли. Я хочу быть тем, кем я есть, работая здесь, чтобы оставаться солнцеподобным. Иначе я утрачу смелость дальше жить здесь, во тьме земли. Дай мне просто слышать твой голос. Я не хочу снова увидеть тебя во плоти. Скажи что-нибудь! Возьми слова из глубин, из которых, возможно, ко мне поднимается страх».

Д.: «Я не могу, ведь твой творческий источник бьет отсюда».

Я: «Ты видишь мою неуверенность».

Д.: «Неуверенный путь – хороший путь. На нем лежат возможности. Будь решительным и твори».

Я слышал рев ветров. Я знал, что птица поднимается выше, за облака, в огненном блеске распростертого Божественного.

[546]Я обратился к своему брату, моему я; он стоял печально и смотрел на землю, вздыхая, и лучше был бы мертв, ведь тяжесть невероятного страдания легла на него. Но голос возник во мне и произнес:

«Это трудно – принесенное в жертву повсюду – и ты будешь распят ради жизни».

И я сказал моему я: «Брат мой, как тебе эти слова?»

Но он глубоко вздохнул и простонал: «Они горьки, и страдание стало сильнее».

На что я ответил: «Я знаю, но это не изменится». Я не знал, что это было, ведь все еще не знал, что таило будущее (это случилось на 21 мая года 1914).

Переполненный страданием, я взглянул в облака и позвал свою душу и спросил ее. И услышал ее голос, счастливый и радостный, и она ответила:

«Со мной случилось много радостного. Я поднимаюсь выше, мои крылья растут».

Меня охватила горечь этих слов, и я вскричал: «Ты живешь кровью человеческого сердца».

Я услышал ее смех – или она не смеялась? «Для меня нет напитка приятнее алой крови».

Бессильный гнев охватил меня, и я воззвал: «Если бы ты не была моей душой, последовавшей за Богом в вечный мир, я бы назвал бы тебя ужаснейшей карой для людей. Но кто движет тобой? Я знаю, что божественность – это не человечность. Божественное поглощает человека. Я знаю, что это суровость, что это жестокость; тот, кто ощутил тебя в руках, никогда не смоет с них кровь. Ты меня поработила».

Она ответила: «Не злись, не жалуйся. Пусть с твоей стороны будут кровавые жертвы. Это не твоя жестокость, это не твоя суровость, это необходимость. Путь жизни усеян павшими».

Я: «Да, я вижу, это поле боя. Брат мой, что с тобой? Ты стонешь?»

Тогда мое я ответило: «Почему же мне не стонать и не жаловаться? Я загрузился мертвецами и не могу вынести их число».

Но я не понял мое я и потому сказал ему: «А ты язычник, друг мой! Разве ты не слышал, как сказано, предоставь мертвым погребать своих мертвецов?[547] Почему ты хочешь отяготиться мертвыми? Ты поможешь им, если будешь тащить их с собой».

Тогда мое я завыло: «Но я жалею павших, им не достичь света. Может, если я потащу их?»

Я: «Что это? Их души свершили столько, сколько могли. Затем они встретили судьбу. Это случится и с нами. Твое сострадание болезненно».

Но моя душа обратилась издалека: «Оставь ему сострадание, сострадание связывает жизнь и смерть».

Эти слова обожгли меня. Она говорила о сострадании, она, вознесшаяся вслед за Богом без всякого сострадания, и я спросил ее:

[548] «Почему ты это сделала?»

Ибо моя человеческая чувствительность не могла охватить отвратительность этого часа. Она ответила:

«Быть в твоем мире было не для меня. Я пачкала себя испражнениями твоей земли».

Я: «А я не земля? Я не испражнение? Я совершил ошибку, из-за которой ты последовала за Богом в высшие миры?»

Д.: «Нет, это была внутренняя необходимость. Я принадлежу Вышнему».

Я: «И никто не мучился от невосполнимой утраты после твоего исчезновения?»

Д.: «Напротив, ты извлек великую пользу».

Я: «Если бы я обратился к человеческим чувствам, на меня снизошло бы сомнение».

Д.: «Что ты заметил? Почему то, что ты видишь, всегда должно быть неподлинным? Это именно твоя вина в том, что ты постоянно строишь из себя дурака. Ты не можешь хоть раз оставаться на своем пути?»

Я: «Ты знаешь, что я сомневаюсь из-за любви к людям».

Д.: «Нет, ради своей слабости, ради своего сомнения и неверия. Стой на своем пути и не убегай от себя. Есть человеческое намерение и божественное. Они пересекаются в глупых и позабытых людях, к которым ты и сам время от времени принадлежишь».

Поскольку я не мог увидеть того, на что указывала моя душа, и не мог увидеть, от чего страдало мое я (ведь это случилось за два месяца до того, как разразилась война), я хотел понять все это как личный опыт во мне, и, следовательно, не мог ни понять, ни поверить во все это, ведь моя вера слаба. И я считаю, что в наше время лучше, если вера слаба. Мы переросли те детские времена, когда сама вера была наиболее подходящим средством для приведения людей к доброму и разумному. Потому, если бы мы захотели сегодня иметь твердую веру, мы бы так вернулись в детство. Но у нас столько знания и жажды знаний в нас, что знание нам нужно больше веры. Но сила веры помешала бы нам достичь знания. Вера определенно может быть сильна, но она пуста, и малая часть всего человека может быть в нее вовлечена, если наша жизнь с Богом основана только на вере. Следует ли нам, прежде всего, и в главных поверить? Мне кажется, это слишком недостойно. Люди с пониманием не должны просто верить, они должны изо всех сил бороться за знание. Вера – это не все, но и знание таково. Вера не дает нам безопасности и благополучия знания. Желание знания иногда отнимает слишком много веры. И то, и другое должно находиться в равновесии.

Но опасно также верить слишком сильно, потому что сейчас каждый должен найти свой путь и обнаруживает в себе потустороннее, полное странных и могущественных вещей. Он легко может принять все буквально, если веры слишком много, и стать никем иным, как сумасшедшим. Детскость веры рушится перед лицом наших нынешних необходимостей. Нам нужно различающее знание для очищения от путаницы, которую принесло открытие души. Потому, возможно, лучше ожидать лучшего знания, прежде чем легко принять вещи на веру.[549]

После этих размышлений я сказал душе:

«Все следует принять? Ты знаешь, что я имею в виду. Совсем не глупо и безверно спрашивать о таком, это сомнение высшей степени».

На что она ответила: «Я понимаю тебя – но это следует принять».

На что я откликнулся: «Одиночество этого принятия пугает меня. Я ужасаюсь безумию, что выпадает на долю одиночки».

Она ответила: «Как ты уже знаешь, я давно предсказывала тебе одиночество. Тебе не нужно бояться безумия. То, что я предсказываю, верно».

Эти слова наполнили меня беспокойством, ведь я чувствовал, что почти не могу принять то, что предсказывала моя душа, потому что я этого не понимал. Я всегда хотел понять это в отношении себя. Потому я сказал своей душе: «Какой непонятный страх мучает меня?»

«Это твое неверие, твое сомнение. Ты не хочешь верить в размер требуемой жертвы. Но все будет продолжаться до горького конца. Величие требует величия. Ты все еще хочешь быть слишком дешевым. Разве я тебе не говорила об оставленности, об отпускании? Ты хочешь в этом отделаться лучше других?»

«Нет», – ответил я, – «Нет, это не так. Но я боюсь поступить несправедливо с людьми, если пойду своим путем».

«Чего ты хочешь избежать?» – сказала она; – «избежать не удастся. Ты должен идти своим путем, не заботясь о других, неважно, хорошие они или плохие. Ты коснулся божественного, которого у них нет».

Я не мог принять эти слова, поскольку боялся обмана. Потому я также не хотел принять этот путь, принуждавший меня к диалогу с душой. Я предпочитал говорить с людьми. Но я чувствовал себя принужденным к одиночеству и в то же время боялся одиночества моего мышления, которое удалилось с привычных путей.[550]

Когда я понял это, душа сказала мне: «Разве я не предсказывала тебе темное одиночество?»

«Я знаю», – ответил я, – «но я на самом деле не думал, что это случится. Должно быть именно так?»

«Ты можешь только сказать да. Ты не можешь сделать ничего, кроме как позаботиться о своих делах. Если что-то должно случиться, оно может случиться только так».

«Так значит, это безнадежно», – вскричал я, – «сопротивляться одиночеству?»

«Это совершенно бесполезно. Ты должен вернуться к своей работе».

Когда моя душа сказала это, ко мне приблизился старик с белой бородой и изможденным лицом.[551] Я спросил его, чего он от меня хочет. На что он ответил:

«Я безымянный, один из многих, живших и умерших в одиночестве. Дух времен и признанная истина требовали этого от нас. Посмотри на меня – ты должен этому научиться. Все было для тебя слишком хорошо».[552]

«Но», – ответил я, – «разве иная необходимость в нашем столь отличающемся времени?»

«Она так же верна сегодня, как вчера. Никогда не забывай, что ты человек и потому должен истекать кровью ради цели человечества. Усердно и безропотно практикуй одиночество, чтобы ко времени все было готово. Ты должен стать серьезным, и потому прими свой уход из науки. В ней слишком много детскости. Твой путь лежит в глубины. Наука слишком надменна, лишь язык, лишь инструменты. Но ты должен взяться за работу».[553]

Я знал, что у меня за работа, ведь все было темно. И все стало тяжелым и сомнительным, и бесконечная печаль охватила меня и продолжалась много дней.

Затем, одной ночью, я услышал голос старика. Он говорил медленно, тяжело, и его высказывания казались бессвязными и ужасно абсурдными, так что страх безумия снова меня охватил.[554] Ибо он сказал следующие слова:

[555] «Еще не вечер. Худшее придет последним.

Рука, бьющая первой, бьет лучше всего.

Бессмыслица истекает из глубочайших источников, обильна, как Нил.

Утро прекраснее ночи.

Цветы благоухают, пока не завянут.

Зрелость приходит весной как можно позднее, или же упустит свою цель».

Эти фразы, которые старик говорил мне ночью 25 мая в год 1914, показались мне ужасно бессмысленными. Я чувствовал, что мое я изгибается от боли. Оно стонало и жаловалось о ноше мертвых, которая на нем покоилась. Казалось, оно должно нести тысячи мертвецов.

Эта печаль не уходила вплоть до 24 июня 1914 г.[556] Ночью моя душа сказала мне: «Величайшее приходит к малейшему». После этого ничего больше не было сказано. И затем разразилась война. Это открыло мои глаза на то, что я пережил раньше, и также дало мне смелость сказать обо всем, что я написал в ранних частях этой книги.

 

{3} С этого времени голоса глубин молчали целый год. И вновь летом, когда я один был на водах, я увидел, как скопа нырнула недалеко от меня; она схватила большую рыбу и, сжав ее, взлетела обратно в небо.[557] Я услышал голос моей души, и она сказала: «Это знак того, что бывшее внизу вознеслось наверх».

Вскоре после этого осенней ночью я услышал голос старика (и на этот раз я знал, что это ΦΙΛΗΜOΝ).[558] Он сказал:[559] «Я хочу развернуть тебя. Я хочу управлять тобой. Я хочу вычеканить тебя, как монету. Я хочу сделать на тебе бизнес. Тебя нужно купить и продать».[560] Ты должен переходить из рук в руки. Самовольство не для тебя. Ты воля целого. Золото не владеет собой по своему усмотрению и, тем не менее, управляет целым, презренное и жадно требуемое, безжалостный правитель: оно лежит и ждет. Тот, кто видит его, жаждет его. Оно ни за кем не следует, а тихо лежит, в ярко сверкающем спокойствии, самодостаточное, царь, которому не нужны доказательства силы. Каждый ищет его, немногие находят, но даже малейшая его часть высоко ценится. Оно не отдается и не расточает себя. Каждый берет его там, где найдет, и тревожно проверяет, не потерял ли малейшей его части. Каждый отрицает, что зависит от него, но тайно тянет руку к нему. Должно ли золото доказывать свою необходимость? Она доказана желаниями людей. Спроси его: кто берет меня? Тот, кто берет его, имеет его. Золото не шевелится. Оно спит и сияет. Его сверкание смущает чувства. Без слов, оно обещает все, что человек считает желанным. Оно разрушает то, что должно быть разрушено и помогает восходящему вознестись.[561]

Сверкающие запасы сгрудились, ожидая берущего. Каким бедам люди себя не подвергнут ради золота? Оно ждет и не умаляет своих бедствий – чем больше бедствия, чем больше проблемы, тем более оно ценно. Оно растет из подземелья, из горячей лавы. Оно медленно сочится, скрываясь в жилах и камнях. Люди изощряются в хитрости, чтобы выкопать его, чтобы его поднять».

Но я в испуге обратился к нему: «Какая двусмысленная речь, о ΦΙΛΗΜOΝ!»

[562]Но ΦΙΛΗΜOΝ продолжал: «Не только учить, но и отрекаться, иначе, зачем я учил? Если я не учу, я не должен отрекаться. Но если я учил, я, следовательно, должен отрекаться. Ибо если я учу, я должен давать другим то, что они должны взять. Приобретаемое им – благо, но дар не обретенный – зло. Растратить себя значит: желать подавить многих. Обманчивость окружает дающего, ибо само его предприятие обманчиво. Он принужден отозвать свой дар и отказаться от добродетели.

Ноша безмолвия не тяжелее ноши моего я, которую я хочу возложить на тебя.

Потому я говорю и учу. Да защитится слушатель от моих уловок, которым я отягощаю его.

Лучшая истина также столь искусный обман, что я и сам запутываюсь в ней, пока не понимаю ценности успешной уловки».

И я снова был поражен и закричал: «О ΦΙΛΗΜOΝ, люди обманывались насчет тебя, потому ты обманываешь их. Но понимающий тебя понимает и себя».

[563]Но ΦΙΛΗΜOΝ умолк и удалился в мерцающее облако неопределенности. Он оставил меня наедине с моими мыслями. И мне подумалось, что высокие стены все еще нужно возвести между людьми, в гораздо меньшей степени скорее для того, чтобы защитить их от взаимных добродетелей, чем от взаимной ноши. Мне казалось, будто так называемая христианская мораль нашего времени создана для взаимного околдовывания. Как кто-то может вынести ношу другого, если все еще величайшее, что можно ожидать от человека – это что он вынесет собственную ношу.

Но грех, вероятно, обретается в околдовывании. Если я принимаю самозабвенную добродетель, я сделаю себя эгоистичным тираном другого, и также вынужден снова сдаться, чтобы сделать другого своим господином, что всегда оставляет у меня дурное впечатление не в пользу другого. Следует признать, это взаимодействие поддерживает общество, но индивидуальная душа повреждается, потому что так человек всегда учится жить из другого, а не из самого себя. Мне кажется, что, если это возможно, не следует сдавать себя, как этого требуют, даже силой, и пусть другие поступают так же. Но что случится, если каждый отдаст себя? Это будет глупость.

Не то, чтобы так уж прекрасно и приятно жить с самим собой, но это служит искуплению себя. Вообще говоря, можно ли отдать себя? Так можно стать собственным рабом. Это противоположность принятию себя. Если человек становится собственным рабом – а это случается с каждым, кто сдает себя – человек проживается самим собой. Он живет собой; оно живет само.[564]

Добродетель самозабвения – это неестественное отчуждение от собственной сущности, развитие которой таким образом подавляется. Это грех – невольное отчуждение другого от своей самости посредством собственной добродетельности, например, через обременение себя его ношей. Этот грех возвращается к нам.[565]

Достаточно того подчинения, вполне достаточно, если мы подчиняем себя собственной самости. Работу по искуплению в первую очередь нужно проводить над собой, если осмеливаться произносить столь громкое слово. Эту работу не сделать без любви к себе. Следует ли ее делать вообще? Определенно нет, если можно вынести данные условия и нужды в искуплении не ощущается. Утомительное чувство нужды в искуплении, в конечном счете, может стать слишком сильным. И человек ищет от него избавления и так приступает к работе по искуплению.

Мне кажется, большой пользой было бы отделить всякое чувство красоты от мысли об искуплении, и даже нужно это сделать, или мы снова обманемся, потому что нам нравится слово и потому что оно придает вещам прекрасный ореол. Но следует усомниться, может ли работа по искуплению быть такой прекрасной вещью. Римляне не нашли повешенного еврея особенно приятным, и мрачный избыточный энтузиазм катакомб наряду с грубыми, варварскими символами в их глазах, вероятно, не обладал приятным ореолом, даже с учетом их возросшего извращенного любопытства ко всему варварскому и средиземноморскому.

Я думаю, что вернее и пристойнее всего будет сказать, что человек наталкивается на работу по искуплению ненамеренно, так сказать, если ищет избежать того, что кажется невыносимым злом непреодолимого чувства нужды в искуплении. Этот шаг в работу по искуплению ни прекрасен, ни приятен, и не блещет привлекательным видом. Это вещь столь трудная сама по себе и полная мучений, что человек считает себя больным, и совсем не как обладающий чрезмерным здоровьем, ищущий поделиться своим избытком с другими.

Следовательно, мы не должны использовать других для нашего предполагаемого искупления. Другой – не камень преткновения под нашими ногами. Гораздо лучше остаться с самим собой. Нужда в искуплении скорее выражается в увеличении нужды в любви, которой мы предполагаем сделать других счастливыми. Но тем временем нас переполняет стремление и желание изменить собственное положение. И мы любим других до самого конца. Если мы уже достигли своей цели, другой оставит нас безразличными. Но истинно, что другой также нужен нам для нашего спасения. Возможно, он добровольно предложит нам свою помощь, раз уж мы больны и беспомощны. Наша любовь к нему, и она не должна такой быть, бескорыстна. Это была бы ложь. Ибо ее цель – наше искупление. Бескорыстная любовь истинна, только пока требование самости может быть поставлено только в одном направлении. Но однажды придет и очередь самости. Кто захочет отдать себя любви такой самости? Конечно же, только тот, кто еще не знает, какую горечь, несправедливость и яд скрывает я человека, забывшего свое я и сделавшего из этого добродетель.

В терминах я, бескорыстная любовь – подлинный грех.

[566]Нам, вероятно, часто следует идти к самим себе, чтобы восстановить связь с собой, ведь она слишком часто разрывается, не только нашими пороками, но и добродетелями. Ибо пороки, как и добродетели, всегда хотят жить снаружи. Но из-за постоянной внешней жизни мы забываем себя, и так становимся тайно эгоистичными во всех своих начинаниях.[567] То, что мы отрицаем в себе, тайно подмешивается в наших действиях по отношению к другим.

Посредством единения с собой мы достигаем Бога.[568]

Я должен сказать это, не ссылаясь на мнения древних или авторитетов, потому что пережил на собственном опыте. То есть это случилось во мне. И это определенно случилось так, как я не ожидал и не хотел. Хотел бы я сказать, что это был обман, и с радостью отверг бы собственный опыт. Но я не могу отрицать, что он охватил меня сверх всякой меры и неуклонно продолжает работать во мне. Так что если это обман, тогда обман – мой Бог. Более того, Бог в обмане. И если бы это была величайшая горечь, что мне доведется испытать, я должен признаться в этом переживании и разглядеть в нем Бога. Нет возражения или озарения, что могут превозмочь силу этого переживания. И даже если Бог открылся в бессмысленной мерзости, я могу лишь подтвердить, что пережил в ней Бога. Я даже знаю, что не трудно сослаться на теорию, которая удовлетворительно объяснит мой опыт и присоединит к уже известному. Я могу состряпать такую теорию и сам и удовлетвориться с интеллектуальной точки зрения, и все же эта теория не сможет удалить и малейшей части знания того, что я пережил Бога. Я разглядел Бога в непоколебимости переживания. Я не хочу ему верить, мне не нужно верить, и я не могу поверить. Как в такое можно поверить? Мой разум придет в полное смятение, если поверить в такие вещи. С учетом их природы, они совершенно невероятны. Не только невероятны, но и невозможны для нашего понимания. Только больной разум может произвести такие иллюзии. Я один из тех больных людей, которыми завладело заблуждение и чувственный обман. Но я должен сказать, что Бог делает нас больными. Он наполняет нашу душу отравой. Он наполняет нас вихрящимся хаосом. Сколь многих разрушит Бог?

Бог является нам в определенном состоянии души. Потому мы достигаем Бога через самость.[569] [570]Самость – не Бог, хотя мы достигаем Бога через самость. Бог за самостью, над самостью, сама самость, когда он появляется. Но он появляется как\ наша болезнь, от которой мы должны исцелиться.[571] Мы должны исцелиться от Бога, ведь он также наша тяжелейшая рана.

Ибо в первую очередь сила Бога всецело находится в самости, ведь самость полностью в Боге, потому что мы не были с самостью. Мы должны привлечь самость на свою сторону. Потому мы должны бороться с Богом за нашу самость. Поскольку

Бог – это неизмеримо мощное движение, увлекающее самость в безграничное, к растворению.

Следовательно, когда Бог появляется в нас, мы сначала бессильны, покорены, разделены, больны, отравлены сильнейшим ядом, но пьяны высшим здоровьем.

Но мы не можем оставаться в этом состоянии, поскольку силы нашего тело поглощаются, подобно жиру в пламени. Потому мы должны стремиться освободить самость от Бога, чтобы мы могли жить.[572]

[573]Определенно возможно и даже легко нашему разуму отвергнуть Бога и говорить только о болезни. Так мы примем больную часть и также можем ее исцелить. Но это будет исцеление с утратой. Мы теряем часть жизни. Мы продолжаем жить, но как изувеченные Богом. Где пылал огонь, остался мертвый пепел.

Я считаю, у нас есть выбор: я предпочел живые чудеса Бога. Я каждый день взвешиваю всю мою жизнь и продолжаю считать огненное сверкание Бога более высокой и полной жизнью, чем пепел рациональности. Пепел самоубийственен для меня. Я, наверное, мог бы убрать огонь, но не могу отвергнуть переживание Бога. И не могу отрезать себя от этого опыта. Я и не хочу, ведь я хочу жить. Моя жизнь хочет всю себя.

Потому я должен служить своей самости. Я должен так ее завоевать. Но я должен завоевать ее так, чтобы моя жизнь стала целостной. Ибо мне кажется греховным уродовать жизнь, когда еще есть возможность прожить ее полно. Служение самости потому божественное служение и служение человечеству. Если я несу себя, я освобождаю от себя человечество и исцеляю свою самостью от Бога.

Я должен освободить свою самость от Бога,[574] ведь Бог, которого я пережил, больше, чем любовь; он также и ненависть, он больше, чем красота, он также мерзость, он больше, чем мудрость, он также бессмыслица, он больше, чем сила, он также бессилие, он больше, чем вездесущность, он также мое создание.

 

На следующую ночь я услышал голос ΦΙΛΗΜOΝ снова, и он сказал:[575]

«Подойди ближе, войди в могилу Бога. Местом твоей работы должно быть убежище. Бог не должен жить в тебе, но ты должен жить в Боге».

[576]Эти слова возмутили меня, потому что раньше я как раз думал о том, чтобы освободить себя от Бога. Но ΦΙΛΗΜOΝ советовал мне еще глубже погрузиться в Бога.

С тех пор, как Бог вознесся в высшие миры, ΦΙΛΗΜOΝ также изменился. Сначала он явился мне как маг, живший в далеких землях, но затем я ощутил его близость и, с тех пор как Бог вознесся, я знал, что ΦΙΛΗΜOΝ отравил меня и дал мне язык, который казался чужим и иначе воспринимался. Все это пало, когда Бог вознесся, и только ΦΙΛΗΜOΝ хранил язык. Но я ощущал, что он шел иными путями, нежели я. Вероятно, большая часть из того, что я записал ранее, была дана мне ΦΙΛΗΜOΝ. [577]Следовательно, я был словно отравлен. Но теперь я заметил, что ΦΙΛΗΜOΝ принял форму, далекую от меня.

{4} [578]Через несколько дней ко мне приблизились три тени. Я понял из их леденящего дыхания, что они были мертвыми. Первая фигура была похожа на женщину. Она приблизилась и издала мягкий жужжащий звук, жужжание крыл солнечного жука. Затем я ее узнал. Когда она была жива, она восстановила для меня тайны египтян, красный солнечный диск и песню золотых крыл. Она оставалась призрачной, и я едва мог понять ее слова. Она сказала:

«То было ночью, когда я умерла – ты все еще живешь во дне – еще есть дни, годы перед тобой – что ты начнешь – Позволь мне взять слово – о, то, которое тебе не услышать! Как трудно – дай мне слово!»

Я ответил в смятении: «Я не знаю слова, которое ты ищешь».

Но она закричала: «Символ, посредник, нам нужен символ, мы жаждем его, пролей на нас свет».

«Откуда? Как я могу? Я не знаю символа, который ты требуешь».

Но она настаивала: «Ты можешь, дотянись до него».

И именно в этот момент знак лег в мою руку, и я смотрел на него в безграничном изумлении. Тогда она громко и радостно сказала мне:[579]

«Вот он, это ХАП, символ, который мы хотели, который был нам нужен. Он ужасно прост, изначально туп, поистине богоподобен, иной полюс Бога. Нам был нужен именно этот полюс».

«Зачем вам нужен ХАП?»[580] – ответил я.

«Он в свете, иной Бог пребывает в ночи».

«О», – ответил я, – «что это, возлюбленная? Бог духов в ночи? Это сын? Сын лягушек? Горе нам, если он Бог наших дней!»

Но мертвая сказала, полная триумфа:

«Он – плотский дух, кровавый дух, он выделение всех телесных соков, дух спермы и внутренностей, гениталий, головы, ног, рук, сочленений, костей, глаз и ушей, нервов и мозга; он дух слюны и испражнений».

«Ты от дьявола?» – воскликнул я в ужасе, – «Где останется мой сверкающий божественный свет?»

Но она сказала: «Твое тело останется с тобой, мой возлюбленный, твое живое тело. Просветляющая мысль приходит от тела».

«О какой мысли ты говоришь? Я не осознаю такой мысли», – сказал я.

«Она вползает, как червь, как змея, то здесь, то там, слепая ящерица из Ада».

«Тогда я должен быть погребен здесь. О ужас! О гнилость! Должен ли я полностью присосаться, как пиявка?»

«Да, пей кровь», – сказала она – «высасывай, высоси тушу, внутри сок, конечно, отвратительный, но питательный. Ты не должен понимать, но соси!»

«Проклятый ужас! Нет, трижды нет», – кричал я в ярости.

Но она сказала: «Это не должно тебя раздражать, нам нужна эта пища, жизненные соки людей, раз мы хотим разделить с тобой жизнь. Так мы можем к тебе приблизиться. Мы хотим дать тебе приливы того, что ты хочешь знать».

«Это ужасно абсурдно! О чем ты говоришь?»

[581]Но она смотрела на меня так, как когда я видел ее еще среди живых, когда она, сама того не осознавая, показала мне некоторые тайны, оставшиеся после египтян. И она мне сказала:

«Сделай это для меня, для нас. Ты вспоминаешь мое наследие, красный солнечный диск, золотые крылья, венок жизни и длительности? Бессмертие, о нем кое-что нужно знать».

«Путь, ведущий к этому знанию – Ад».

[582]От этого я погрузился в мрачные раздумья, поскольку подозревал тяжесть, непостижимость и неизмеримое одиночество этого пути. И после долгой борьбы со всей слабостью и трусостью во мне я решил принять на себя одиночество святой ошибки и вечно верной истины.[583]

И на третью ночь я воззвал к своей мертвой возлюбленной и попросил ее:

«Учи меня знанию червей и ползучих тварей, открой мне темноту духов!»

Она прошептала: «Дай кровь, чтобы я напилась и обрела речь. Ты солгал, когда сказал, что оставил силу сыну?»

«Нет, я не лгал. Но я сказал то, чего не понял».

«Ты везунчик», – сказала она, – «если можешь сказать то, чего не понимаешь.

Так слушай: ХАП[584] – это не основание, а верхушка церкви, которая все еще остается погруженной под землю. Нам нужна эта церковь, ведь мы можем жить в ней с тобой и соучаствовать в твоей жизни. Ты исключил нас к собственному вреду».

«Скажи мне, ХАП для тебя знак церкви, в которой ты надеешься на сообщество живых? Скажи мне, почему ты медлишь?»

Она стонала и шептала слабым голосом: «Дай кровь, мне нужна кровь».

«Так возьми кровь моего сердца», – сказал я.

«Благодарю тебя», – сказала она, – «это полнота жизни. Воздух мира теней разрежен, ведь мы реем в океане воздуха как птицы над морем. Многие выходят за границы, порхая по неопределенным путям внешнего пространства, сталкиваясь с опасностями чужих миров. Но мы, мы, все еще близкие и несовершенные, хотели бы погрузиться в море воздуха и вернуться к земле, к живым. У тебя нет животной формы, в которую я могла бы войти?»

«Что», – воскликнул я в ужасе, – «ты хочешь быть моей собакой?»

«Если это возможно, да», – ответила она, – «я бы даже была как твоя собака. Для меня ты имеешь несказанную ценность, вся моя надежда, что все еще держится земли. Я бы все еще хотела увидеть завершенным то, что оставила слишком рано.