В тот вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс
вдруг прервал на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к
ее голосу, в котором звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на
другой конец комнаты и растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал
и Хэнкок также перестали спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем,
видимо, менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то
журнала; но Дик заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы.
Уловил Дик и новую глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение.
Когда она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что
наконец-то она отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они
были уверены, что рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и
неподвижно, подперев голову ладонями. Лицо его преобразилось.
-- Это все наделали ваши разговоры, -- отозвалась, смеясь, Паола, -- и
те замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и... Дик.
|
|
Терренс потряс своей сильно поседевшей львиной гривой.
-- Это не мысли, а скорее чувства, -- поправил он ее. -- Сегодня вашим
голосом пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу.
Никогда впредь не жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и
округлый, как канат, большой золотой канат, которым крепят корабли
аргонавтов в гаванях блаженных островов.
-- За это я вам сейчас спою "Хвалу", -- ответила Паола, -- отпразднуем
смерть дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием... и, конечно, святым
Ричардом.
Дик, не пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не
желая в нем участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с
содовой.
Пока Паола пела "Хвалу", он сидел на одном из диванов, потягивал виски
и вспоминал. Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время
его краткого жениховства, и затем на яхте -- тут же после свадьбы, во время
медового месяца.
Немного погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а
когда Паола кончила, потребовал, чтобы они вдвоем спели "Тропой цыган".
Она покачала головой и запела "Траву забвенья".
-- Разве, это женщина? -- воскликнул Лео, когда она смолкла. -- Это
ужасная женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он
продолжал ее любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может
забыть свою любовь к ней.
-- А теперь. Багряное Облако, "Песня о желуде", -- сказала Паола, с
улыбкой обращаясь к мужу. -- Поставь свой стакан, будь милым и спой свою
песню о желуде.
Дик лениво поднялся с дивана, потряс головой, точно взмахивая гривой, и
|
|
затопал ногами, подражая Горцу.
-- Пусть Лео знает, что не он один здесь рыцарь любви и поэт.
Послушайте вы, Терренс, и прочие песню Горца, полную буйного ликования.
Горец не вздыхает о любимой -- отнюдь нет. Он воплощение любви. Слушайте
его.
И Дик, топая ногами и словно взмахивая гривой, на всю комнату заржал
радостно, буйно.
-- "Я -- Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны широкие долины.
Кобылицы на мирных пастбищах слышат мой зов и вздрагивают -- они знают меня.
Земля полна сил и деревья -- соков. Это весна. Весна -- моя. Я царь в моем
весеннем царстве. Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил в крови их матерей.
Внемлите! Я -- Эрос! Я попираю холмы, и, словно герольды, долины разносят
мой голос, возвещая о моем приближении".
Мудрецы в первый раз слышали эту песню Дика и громко зааплодировали.
Хэнкок решил, что это прекрасный повод для нового спора, и уже хотел было
развить, опираясь на Бергсона, новую биологическую теорию любви, но его
остановил Терренс, заметив, как по лицу Лео пробежало выражение боли.
-- Продолжайте, пожалуйста, сударыня, -- попросил Терренс, -- и пойте о
любви, только о любви; вы представить себе не можете, как звуки женского
голоса помогают нам размышлять о звездах.
Немного спустя в комнату вошел О-Пой и, подождав, пока Паола кончит
петь, неслышно приблизился к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик недовольно
покосился на слугу.
-- Кажется, очень важная, -- пояснил китаец.
-- Кто принял ее? -- спросил Дик.
-- Я принял, -- ответил слуга. -- Дежурный позвонил из Эльдорадо по
телефону. Сказал -- очень важная. Я принял.
-- Да, важная, -- повторил за ним Грэхем, складывая телеграмму. --
Скажите, Дик, сегодня есть еще поезд на Сан-Франциско?
-- О-Пой, вернись на минутку, -- позвал Дик слугу, взглянув на часы. --
Какой ближайший поезд на СанФранциско останавливается в Эльдорадо?
-- В одиннадцать десять, -- тут же последовал ответ. -- Времени
достаточно. Но и не так много. Позвать шофера?
Дик кивнул.
-- Вам действительно нужно мчаться непременно сегодня? -- спросил он
Грэхема.
-- Действительно. Очень нужно. Успею я уложиться?
-- Как раз успеете сунуть в чемодан самое необходимое. -- Он обернулся
к О-Пою: -- О-Дай еще не лег?
-- Нет, сэр.
-- Пошли его, он поможет мистеру Грэхему. И уведомьте меня, как только
будет готова машина. Пусть Сондерс возьмет гоночную.
-- Какой чудесный малый... статный, сильный, -- вполголоса заметил
Терренс, когда Грэхем вышел.
Все оставшиеся собрались вокруг Дика. Только
Паола продолжала сидеть у рояля и слушать.
-- Один из тех немногих, с кем я бы отправился к черту на рога, рискнул
бы на самое безнадежное дело, -- сказал Дик. -- Он был на судне "Недермэре",
когда оно село на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года.
Панго -- это просто необитаемый песчаный остров; он поднят футов на
двенадцать над уровнем моря, и там увидишь только заросли кокосовых пальм.
Среди пассажиров находилось сорок женщин, главным образом жены английских
офицеров. А у Грэхема болела рука, раздулась толщиной с ногу: змея укусила.
Море безумствовало, лодки не могли быть спущены.
Две уже разбились в щепки, их команды погибли.
Четыре матроса вызвались донести конец линя до берега, и каждого из них
мертвым втащили обратно на судно. Когда отвязали последнего, Грэхем,
несмотря на опухшую руку, разделся и взялся за канат. И ведь добрался до
берега, хотя волна его так швырнула, что он в довершение всего сломал себе
больную руку и три ребра, но все же успел прикрепить линь, прежде чем
потерял сознание. Еще шестеро, держась за линь, потащили трос. Четверо
достигли берега, и из всех сорока женщин умерла только одна, и то от испуга.
У нее сердце не выдержало.
|
|
Я как-то стал расспрашивать его об этом случае. Но он молчал с
упрямством чистопробного англичанина. Все, чего я от него добился, -- это,
что он быстро поправляется и нет никаких осложнений. Он полагал, что
необходимость усиленно двигаться и перелом кости послужили хорошим
противоядием.
В эту минуту в комнату с двух сторон вошли О-Пой и
Грэхем. И Дик увидел, что Грэхем прежде всего бросил
Паоле вопрошающий взгляд.
-- Все готово, сэр, -- доложил О-Пой.
Дик намерен был проводить гостя до машины, Паола же, видимо, решила
остаться в доме.
Грэхем подошел к ней и пробормотал несколько банальных слов прощания и
сожаления.
А она, еще согретая всем, что Дик только что про него рассказывал,
залюбовалась им: легкой, гордой постановкой головы, небрежно откинутыми
золотистыми волосами, всей его фигурой -- стройной, гибкой, юношеской,
несмотря на рост и ширину плеч. Когда он к ней подошел, ее взгляд уже не
отрывался от его удлиненных серых глаз с несколько тяжелыми веками,
придававшими лицу мальчишески-упрямое выражение. И она ждала, чтобы это
выражение исчезло, уступив место улыбке, которую она так хорошо знала.
Он простился с нею обыденными словами. Она так же высказала
общепринятые сожаления. Но в его глазах, когда он держал ее руку, было то
особенное, чего она бессознательно ждала и на что ответила взглядом.
Она почувствовала это и в быстром пожатии его руки. И невольно ответила
таким же пожатием. Да, он прав, между ними слова не нужны.
В то мгновение, когда их руки расстались, она украдкой посмотрела на
Дика, потому что за двенадцать лет их супружеской жизни убедилась в том, что
у него бывают вспышки молниеносной проницательности и какой-то почти
пугающей сверхъестественной способности отгадывать факты на основании едва
уловимых признаков и делать выводы, нередко поражавшие ее своей меткостью и
прозорливостью. Но Дик стоял к ней боком и смеялся какому-то замечанию
Хэнкока; он обратил к жене свой смеющийся взор, только когда собрался
проводить Грэхема.
|
|
Нет, подумала она, наверно. Дик не заметил того, что они сейчас сказали
друг другу без слов. Ведь это продолжалось одну секунду, это была только
искра, вспыхнувшая в их глазах, мгновенный трепет их пальцев... Как мог Дик
его почувствовать или увидеть? Нет, он не мог видеть их глаз, ни рук, ведь
Грэхем стоял к Дику спиной и заслонял Паолу.
И все-таки она пожалела, что бросила на Дика этот взгляд. Когда они
уходили -- оба рослые, белокурые, -- в ней возникло смутное чувство вины.
"Но в чем же я виновата? -- спрашивала она себя. -- Отчего мне надо что-то
скрывать?" -- И все же Паола была слишком честна, чтобы бояться правды, и
тут же призналась себе без всяких отговорок: да, у нее есть что скрывать.
Она густо покраснела при мысли, что невольно дошла до обмана.
-- Я пробуду там дня два-три... -- говорил между тем Грэхем, стоя у
дверцы машины и прощаясь с Диком.
Дик видел устремленный на него прямой и честный взгляд Ивэна и ощутил
сердечность его пожатия. Грэхем хотел еще что-то, прибавить, но "удержался
(Дик это почувствовал) и сказал тихо:
-- Когда я вернусь, мне, вероятно, надо будет уже по-настоящему
собираться в путь-дорогу.
-- А как же книга? -- отозвался Дик, внутренне проклиная себя за ту
вспышку радости, которую в нем вызвали слова Грэхема.
-- Вот именно из-за нее, -- ответил Грэхем. -- Должен же я ее кончить.
Я, видно, не способен работать так, как вы. У вас тут слишком хорошо. Сижу
над ней, сижу, а в ушах звенят эти злодеи жаворонки, я вижу поля, лесистые
ущелья. Селима... Просижу так без толку час -- и звоню, чтобы седлали. А
если не это, так есть тысяча других соблазнов. -- Он поставил ногу на
подножку пыхтящей машины и сказал: -- Ну, пока, до свидания, дружище.
-- Возвращайтесь и возьмите себя в руки, -- отозвался Дик. -- Раз иначе
нельзя, мы составим твердое расписание, и я буду с утра запирать вас, пока
вы не отработаете свою порцию. И если за весь день ничего не сделаете,
просидите весь день взаперти. Я вас заставлю работать. Сигареты есть? А
спички?
-- Все в порядке.
-- Ну, поехали, Сондерс, -- приказал Дик шоферу.
И машина из-под ярко освещенных ворот нырнула в темноту.
Когда Дик вернулся, Паола играла для мудрецов.
Дик лег на кушетку и снова начал гадать: поцелует она его или нет,
когда будет прощаться на ночь? Не то, чтобы у них вошло в обыкновение
целоваться на ночь, вовсе нет. Очень и очень часто он виделся с ней только
днем в присутствии посторонних. Очень и очень часто она раньше других
уходила к себе, никого не беспокоя и не прощаясь с мужем, ибо это могло бы
показаться гостям намеком, что пора расходиться и им.
Нет, решил Дик, поцелует она его или нет нынче вечером, это не имеет
решительно никакого значения. И все-таки он ждал.
Она продолжала то петь, то играть, пока он наконец не заснул. Когда Дик
проснулся, он был в комнате один. Паола и мудрецы тихонько ушли. Дик
взглянул на часы: они показывали час. Она просидела за роялем очень долго.
Он знал, он чувствовал, что она ушла только сейчас. Именно то, что музыка
прекратилась и в комнате стало тихо, и разбудило его.
И все-таки он продолжал удивляться. Дику случалось и раньше задремать
под ее музыку, и всегда, кончив играть, она будила его поцелуем и отправляла
в постель. Сегодня она этого не сделала. Может быть, она еще вернется? Он
опять лег и, подремывая, стал ждать. Когда он снова взглянул на часы, было
два. Она не вернулась.
По пути к себе в спальню он всюду гасил электричество, а в голове его
тысячи пустяков и мелочей связывались между собой и будили сомнения,
наталкивая на невольные выводы.
Придя к себе на веранду, он остановился перед стеной с барометром и
термометрами, и портрет Паолы в круглой рамке приковал к себе его взоры. Он
даже наклонился к нему и долго изучал ее лицо.
-- Ну что ж... -- Дик накрылся одеялом, заложил за спину подушки и
протянул руку к пачке корректур. -- Что бы ни было, придется все принять, --
пробормотал он и покосился на портрет.
-- А все-таки, маленькая женщина, лучше не надо, -- вздохнул он на
прощание.