Война как оздоровление государства

 

Многие либертарианцы чувствуют себя неуверенно в вопросах внешней политики и предпочитают расходовать свою энергию либо на фундаментальные вопросы своей теории, либо на такие внутренние вопросы, как свободный рынок или приватизация почтовой службы и вывоз мусора. Но принципиальная критика войны и воинственной внешней политики чрезвычайно важна для либертарианцев. Причин для этого две. Одна звучит почти банально, но это дела не меняет: нет ничего более важного, чем предотвращение ядерного холокоста. Ко всем прежним возражениям нравственного и экономического плана против интервенционистской внешней политики теперь прибавилась постоянно нависающая угроза уничтожения всего живого на Земле. Если мир будет уничтожен, все прочие проблемы и все измы – социализм, капитализм, либерализм – и само либертарианство утратят какое‑либо значение. Поэтому столь важно проводить мирную внешнюю политику и отказаться от угрозы применения ядерного оружия.

Другой причиной, не имеющей отношения ни к ядерной угрозе, ни к войне, является, по словам либертарианца Рандольфа Борна, «здоровье государства». Война всегда служила поводом для существенного усиления власти государства над обществом, которое не ослаблялось и тогда, когда наступало мирное время. Война дает основание для мобилизации всех ресурсов и сил нации – под грохот патриотических барабанов, под эгидой и руководством государственного аппарата. Именно война позволяет государству стать воистину самим собой: разбухнуть от власти, от гордости и сознания своего абсолютного господства над экономикой и обществом. Общество обращается в стадо, объятое жаждой убить всех вероятных противников, искоренить и пресечь всякое несогласие с официальной военной политикой, исполненное восторженной готовности отвернуться от истины во имя предполагаемых общественных интересов. Общество превращается в укрепленный лагерь, в котором царят ценности и нравы, как выразился однажды либертарианец Альберт Джей Нок, «армии на марше».

Особая ирония в том, что война всегда давала государству возможность сплотить силы всех граждан под лозунгом защиты страны от жестокой внешней угрозы. Ведь государство имеет возможность наживаться на войне благодаря старому мифу, что в ходе войны государство защищает своих граждан. На деле имеет место обратное. Ведь если война – это здоровье государства, то она же – величайшая для него опасность. Государство может погибнуть только в результате поражения в войне или от революции. Поэтому в ходе войны государство неистово мобилизует своих подданных, чтобы они сражались за него против другого государства, но при этом предполагается, что это государство сражается для защиты своих подданных[9].

В истории Соединенных Штатов война была, как правило, главным поводом для постоянного усиления власти государства над обществом. В войне 1812 года с Великобританией, как уже было отмечено, впервые была в массовом порядке реализована современная инфляционная банковская система с частичным резервированием, а также протекционистские тарифы, федеральное налогообложение и регулярные армия и флот. Прямым следствием инфляции военного времени стало воссоздание Центрального банка – второго банка Соединенных Штатов. Война окончилась, но все созданные ею учреждения и направления политики остались. Гражданская война и фактически однопартийная система привели к утверждению неомеркантилистской политики «большого» правительства и субсидированию крупного бизнеса посредством покровительственных тарифов, безвозмездного выделения участков земли и других субсидий железным дорогам, федеральных акцизных налогов и федерального регулирования банковской системы. В ходе Гражданской войны государство впервые обратилось к воинской повинности и подоходному налогу, что явилось опасным прецедентом для будущего. Первая мировая война принесла с собой решительный и роковой поворот от сравнительно свободной нерегулируемой экономики к современной системе корпоративного государства внутри страны и интервенционизма на мировой арене. Мобилизация экономических усилий в период войны, которой руководило Военно‑промышленное управление во главе с Бернардом Барухом, оказалась воплощением мечты руководителей крупного бизнеса и прогрессивных интеллектуалов о картелизованной и монополизированной экономике, которой на плановой основе руководит федеральное правительство в тесном сотрудничестве с главами богатейших корпораций. Именно коллективизм военного времени способствовал развитию и укреплению профсоюзного движения, которое заняло место младшего партнера в экономике нового корпоративного государства. Более того, этот временный коллективизм послужил путеводной звездой и образцом для руководителей крупного бизнеса и политиков, которые сообразили, что так может быть организована на постоянной основе и экономика мирного времени. В качестве координатора продовольственных программ, министра торговли, а потом и президента Герберт Гувер способствовал становлению монополизированной огосударствленной экономики, и это позднее вновь повторилось в эпоху «нового курса» Франклина Д.Рузвельта с его военизированными ведомствами и даже военизированным персоналом[10]. Первая мировая война также усилила активность государства на международной арене в духе президента Вильсона, быстрое укрепление недавно созданной Федеральной резервной системы, оставшийся теперь уже навсегда подоходный налог, выросший федеральный бюджет, всеобщую воинскую повинность и внутреннюю связь между экономическим бумом, военными подрядами и кредитами западным странам.

В ходе Второй мировой войны все эти тенденции созрели и достигли максимума, Франклин Д.Рузвельт подчинил американскую жизнь безрассудной программе внешней и внутренней политики в духе президента Вильсона: вечное партнерство «большого» правительства, крупного бизнеса и профсоюзов, неизменно растущий военно‑промышленный комплекс, всеобщая воинская повинность, неустранимая инфляция и дорогостоящая роль противостоящего революциям «всемирного полицейского».Мир Рузвельта‑Трумэна‑Эйзенхауэра‑Кеннеди‑Джонсона‑Никсона‑Форда‑Картера (принципиальная разница между этими администрациями невелика) – это мир корпоративного либерализма, мир корпоративного государства.

Особенно интересно, что консерваторы, объявляющие себя сторонниками рыночной экономики, в таком восторге от нашего гигантского военно‑промышленного комплекса. В современной Америке нет ничего другого, что было бы столь же разрушительным для свободного рынка. Значительная часть наших ученых и инженеров не может заниматься гражданскими проектами, повышением производительности труда и уровня жизни потребителей, потому что работает над бессмысленными и непродуктивными военными и космическими заказами. Эти заказы столь же бессмысленны, как строительство египетских пирамид, но многократно более деструктивны. Далеко не случайно, что экономическая теория лорда Кейнса оказалась востребованной в корпоративной экономике либерального государства. Ведь кейнсианские экономисты не делают различий между расходами на строительство пирамид, ракет или сталелитейных заводов – любые расходы, по определению, обеспечивают рост валового национального продукта, независимо от продуктивности проекта. Только недавно многие либералы начали осознавать разрушительные для Америки последствия кейнсианского корпоративного либерализма, наступившие в виде инфляции, милитаризма и расточительства.

По мере роста правительственных расходов на военные и гражданские цели наука и промышленность все в большей степени были заняты работой над крайне непродуктивными проектами. Забота о максимально эффективном удовлетворении запросов потребителя отошла на второй план, а главным стала борьба за получение правительственных контрактов, зачастую в самой расточительной форме – «издержки плюс фиксированная прибыль». В хозяйственной деятельности все большее место начала занимать политика. Более того, по мере того как отрасли и регионы начинают зависеть от правительственных и военных контрактов, возникает заинтересованность в продолжении этих проектов, и при этом даже не ставится вопрос об оправданности гигантских государственных расходов. Наше экономическое процветание попало в наркотическую зависимость от дальнейших инъекций непродуктивных и антипродуктивных правительственных расходов[11].

Классический либерал Джон Т. Флинн оказался одним из самых проницательных и пророческих критиков вступления Америки во Вторую мировую войну. В своей книге «Как мы идем», написанной в разгар войны, которую он пытался предотвратить, Флинн обвиняет «новый курс», вполне оперившийся в условиях военного времени, в том, что он создал корпоративное государство, бывшее целью влиятельных кругов большого бизнеса с начала XX столетия. Общая идея, писал Флинн, заключалась в том, чтобы

 

реорганизовать общество, заменить свободную экономику плановой и принудительной, в которой бизнес будет существовать в рамках больших цеховых организаций или корпоративных структур, сочетающих элементы самоуправления и правительственного надзора, обеспечивающего проведение национальной экономической политики… В конце концов это не так уж далеко от того, о чем мечтал бизнес[12].

 

«Новый курс» начал строительство нового общества с создания Национальной администрации восстановления и Администрации регулирования сельского хозяйства, этих мощных инструментов регламентации, которые были с восторгом встречены бизнесом и профсоюзами. С началом Второй мировой войны восстановилось движение к коллективизму – к «полностью контролируемой экономике, опирающейся на мощные потоки кредита, в которой плановые органы мощного бюрократического аппарата обладают почти тоталитарной властью». После войны, пророчил Флинн, «новый курс» попытается развернуть такую же систему на международной арене. Он мудро предсказал, что, когда война закончится, правительство продолжит тратить огромные средства на вооружения, потому что это – единственная форма правительственных расходов, которую всегда одобрят и консерваторы, и рабочие, неизменно голосующие за новые рабочие места. «Таким образом, милитаризм – это величайший проект общественных работ, способный обеспечить согласие всех слоев общества»[13].

Флинн предсказал, что послевоенная политика Америки будет интернационалистской в том смысле, что она будет империалистической. Империализм, «конечно же, интернационален… в том смысле, что война всегда интернациональна», и он будет вытекать из милитаристской политики. «Мы будем делать то же самое, что делали и другие страны; мы будем поддерживать страхи наших людей перед агрессивными поползновениями других стран, и мы будем осуществлять и собственные империалистические проекты». Империализм обеспечит Соединенным Штатам наличие вечных «врагов», с которыми можно будет, по словам Чарльза А. Бирда, вести «вечную войну за вечный мир». Потому что, как отметил Флинн,

 

мы умудрились разместить военные базы по всему миру… Не найти такого места, где могла бы начаться какая‑то заварушка… и мы не смогли бы заявить, что наши интересы под угрозой. Когда война останется в прошлом, эти угрозы окажутся постоянным аргументом наших империалистов в пользу огромного военно‑морского флота и мощной армии, которые смогут нападать на кого угодно и отбивать атаки всех врагов, существование которых станет нашей насущной потребностью[14].

 

Одно из самых волнующих описаний того, как Вторая мировая война изменила жизнь американцев, дал Джон Дос Пассос, прирожденный радикал и индивидуалист, которого «новый курс» превратил из крайне левого в крайне правого. Дос Пассос выразил свою горечь в послевоенном романе «Великий замысел»:

 

У себя дома мы создали банки донорской крови и гражданскую оборону, в подражание остальному миру устроили концентрационные лагеря (только мы их назвали центрами для перемещенных лиц) и загнали в них американских граждан японского происхождения… без суда и следствия…

 

 

Президент Соединенных Штатов выступал как истовый демократ, и члены Конгресса от него не отставали. Правительство всем сердцем было предано гражданским свободам. «Сейчас мы по горло заняты войной, но потом восстановим все четыре свободы»,– так говорили они…

 

 

Война – это время цезарей…

 

 

Предполагалось, что американский народ скажет спасибо за век Простого Человека, обернувшийся веком перемещения за колючую проволоку.

 

 

Мы научились. Есть вещи, которые мы научились делать, но мы так и не научились, несмотря на Конституцию, Декларацию независимости и на все споры в Ричмонде и Филадельфии, тому, как наделить властью над жизнью людей одного человека и заставить его мудро ее использовать[15].