М. Фуко // Практикум по философии: Социальная философия. – Мн., 2007. – С. 514-516

Каким был исторический дискурс до начала XVII в.? Какую роль в древности и Средние века играла история?

Исторический дискурс можно было бы понять как род письменной или устной церемонии, целями которой в действительности должны быть оправдание власти и одновременно ее укрепление.

В самом деле, традиционная функция истории, начиная с первых римских аналитиков и позднее, вплоть до средневековья и, может быть, до XVII века и еще позже, состояла в том, чтобы говорить о праве власти и усиливать ее славу. Ее роль была двойной: с одной стороны, го­воря об истории, истории королей, сильных мира сего, суверенов и об их победах (или, возможно, об их временных поражениях), имели в виду юридически прикрепить людей к власти, которая своим существованием подтверждает всю законность и историческую непрерывность, преемс­твенность: привязать таким образом юридически людей к непрерываю­щейся власти и с помощью этой непрерывности. С другой стороны, их хотят ослепить крепостью ее славы, на деле едва поддерживаемой, ее высшими образцами и ее подвигами. Ярмо закона и блеск славы являют­ся, как мне кажется, двумя гранями исторического дискурса, направлен­ного на укрепление власти. История, также как ритуалы, святыни, цере­монии, легенды, является оператором, интенсификатором власти.

При каких обстоятельствах и почему возникает дискурс истории как войны рас?

В XVI и в начале XVII века исторический дискурс перестает быть дискурсом верховной власти, даже дискурсом расы, а становится дискурсом рас, их столкновения, борьбы, захватывающей нации и законы. В силу этого, я думаю, история становится абсолютно противоположна истории суверенитета, какой она была до того. Это первая познанная Западом неримская, антиримская история.

Власть больше не является связующим началом единства города, нации, госу­дарства. Власть получает особую функцию: она не связывает, она служит И постулат, что история сильных мира сего наверняка включает историю маленьких людей, постулат, что история сильных развивается вместе с историей слабых, постепенно заменяется принципом гетерогенности: история одних не является историей других. Теперь обнаруживается или, во всяком случае, утверждается, что история побежденных после битвы при Гастингсе саксов не является историей победивших в той же битве нормандцев. Становится возможным понять, что победа одних оборачивается поражением других.

3. Каким образом дискурс истории как борьбы рас повлиял на истори­ческую концепцию Маркса?

Содержание революционного дискурса, который не переставал воздействовать на Европу, по крайней мере с конца XVIII века, не сво­дилось только к расшифровке асимметрий, к призывам возобновить и оживить социальную войну, но это все же была его важная составная, именно она была сформирована, определена, утверждена и органи­зована в той большой контристории, которая с конца средневековья говорила о борьбе рас. История революционного проекта и революционной практики неотделима от конт­ристории, которая порвала с индоевропейской формой исторической практики, ориентированной на верховную власть; она неотделима от появления контристории, то есть истории рас, и от роли, сыгранной ею на Западе.

К.Маркс: история общества как естественноисторический процесс смены общественно-экономических формаций.

(Вопрос №53 канд экз)

К. Маркс, Ф. Энгельс // Практикум по философии: Социальная философия. – Мн., 2007. – С. 517-522.

Что такое материалистическое понимание истории? Что, с точки зрения К. Маркса и Ф. Энгельса, отличает их собственное понимание истории от предшествующих концепций исторического развития?

Итак, это понимание истории заключается в том, чтобы, исходя именно из материального производства непос­редственной жизни, рассмотреть действительный процесс производства и понять связанную с данным способом производства и порожденную им форму общения — т.е. гражданское общество на его различных сту­пенях - как основу всей истории; затем необходимо изобразить деятель­ность гражданского общества в сфере государственной жизни, а также объяснить из него все различные теоретические порождения и формы сознания, религию, философию, мораль и т.д. и т.д., и проследить про­цесс их возникновения на этой основе, благодаря чему, конечно, можно будет изобразить весь процесс в целом (а потому также и взаимодействие между его различными сторонами). Это понимание истории, в отличие от идеалистического, не разыскивает в каждой эпохе ту или иную кате­горию, а остается все время на почве действительной истории, объясня­ет не практику из идей, а идейные образования из материальной прак­тики и в силу этого приходит также к тому выводу, что все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не духовной критикой, (не растворением их в «самосознании» или превращением их в «привиде­ния», «призраки», «причуды» и т.д., а лишь практическим ниспровер­жением реальных общественных отношений, из которых произошел весь этот идеалистический вздор,— что не критика, а революция явля­ется движущей силой истории, а также религии, философии и прочей теории. Эта концепция показывает, что история не растворяется в «самосознании», как «дух от духа», но что каждая ее ступень застает в на­личии определенный материальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые, хотя, с одной стороны, и ви­доизменяются новым поколением, по, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное раз­витие, особый характер. Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят об­стоятельства.