Западное влияние на рубеже веков

Борис Годунов был одним из способнейших политиков русского Средневековья. Ярчайшей стороной его натуры, с современной точки зрения, являлась тяга к «европейской учености». Явление исключительное, ибо в то время большинство его соотечественников, включая политическую элиту и особенно духовенство, считали европейскую образованность дьявольским наваждением! Борис испытывал к новшествам из-за границы неподдельный интерес как к чему-то более совершенному в сравнении со старомосковской жизнью. Безусловно, эти качества были следствием успехов европеизации, которая шла в России уже почти полторы сотни лет и привела к постоянному общению русского мира с миром Запада.

Время конца XVI — начала XVII вв. стало преддверием целой бытовой революции, которая в XVII столетии затронула богатые городские дома, пригородные резиденции царя и знати, а в XVIII веке целиком изменила быт высших сословий и отчасти проникла в дома простых людей. Легче всего оседали в России, становясь «своими», бытовые новшества. Причем первым их восприемником был царский дворец, откуда они потом растекались по стране, проникая в разной степени в быт различных русских сословий.

Если верить Исааку Массе, голландскому купцу итальянского происхождения, который прожил в Москве непрерывно 8 лет — с 1601 по 1609 г., а потом посещал её, «первую революцию» в гардеробе одежд знати задолго до Петра I желал произвести старший сын Ивана Грозного — царевич Иван. Рассуждая о причинах убийства царевича, Масса передавал только те сведения, которые он почерпнул в Москве у русских и здешних «немцев». «Говорят, — пишет Масса, — отец подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто приходилось слышать, что по вступлении на престол он намеревался приказать всем женам благородных носить платья на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына»[6]. Самозваный «брат» царевича Ивана Лжедмитрий I уже на второй день после свадьбы позволил своей жене царице Марине Мнишек носить привычное ей западное платье — Марина предпочитала французскую моду. По крайней мере Исаак Масса заверял, что при въезде в Москву «Марина была одета по французскому обычаю — в платье из белого атласа, все унизанное драгоценными камнями»[7].

О «новых покроях одежды, о пестроте тканей, проникавших от чужих народов» сообщает также Конрад Буссов. Причем эти новшества, по его утверждению, в начале XVII в. охватывали не только элиту, но и проникали в среду простых горожан. Это, кстати, оказывало на самого Буссова, привилегированного служилого иноземца, не самое благоприятное впечатление. Конрад из своей протестантской этики оценивал данное стремление как «грубое, нелепое чванство и мужицкую кичливость, приводившие к тому, что каждый мнил себя во всем выше остальных»[8].

Уже в конце царствования Грозного в столице в царских и боярских хоромах помимо традиционных лавок появились пришедшие с Запада кровати. «Искусной работы кровать, сделанная весьма красиво»[9] значилась среди подарков английской королевы Елизаветы, присланных с послом Ричардом Ли по случаю коронации Бориса Годунова. Помимо кроватей в придворный быт вошли кресла, а также вертикальные вместилища для одежды, называемые на немецкий лад «шкапами», а также вместилища для посуды, называемые на французский лад «буфетами». В Вяземском дворце под Москвой пан Мартын Стадницкий из свиты сандомировского воеводы Юрия Мнишека видел «буфет», «шкапы» и столы, а также наличники и оконные рамы из модного в Европе «черного дерева»[10].

Как и в Западной Европе, некоторые столичные дома уже не топились по-черному, а имели трубы. В том же Вяземском дворце, обустроенном еще при Борисе Годунове, стояли изразцовые «зеленые печи», обнесенные серебряными решетками и имевшие трубы[11]. И, конечно, таким печным совершенством отличался царский дворец в Москве. Станислава Немоевского, польского придворного шведской королевы, весьма предвзятого в отношении всего в России, в новом дворце Лжедмитрия I (царский дворец Бориса Годунова самозванец приказал сровнять с землей) поразила одна «чудно сделанная печь в виде небольшого грота», окруженная позолоченной решеткой. Около нее вдоль стены стояли традиционные лавки, но покрыты они были «голландскими шелковыми с золотом коврами», а на полу красовался огромный персидский ковер.

При Борисе Годунове в отдельных боярских теремах появились обои (тисненые золоченые кожи или цветные ткани, сукно). В подмосковной царской резиденции Вязёмы пан Мартын Стадницкий видел столовую, обитую богатой персидской тканью. Упомянутый Немоевский подробно описал те царские покои в новом московском дворце, в которых он побывал. Передняя была обита «голландскими занавесами с фигурами», следующий покой имел «сводчатый потолок, как бы выложенный мозаикой» и был обит «довольно богатой турецкой парчой». Здесь на квадратном, в четыре ступени, подиуме, покрытом красным сукном, стоял небольшой трон, весь окованный золотом и украшенный такими крупными рубиновыми зернами и бирюзой турецкой работы, что краковский дворянин, привыкший к скандинавским интерьерам, не мог поверить, что все эти камни настоящие («Их пришлось бы оценить в большую сумму!» — добавляет он). Две смежные с тронной комнаты были обиты «одна красною камкою, другая, сбоку, — пестрым ормезином». Правда, сам дворец был построен, с точки зрения Немоевского, совсем не по-европейски: деревянный, из круглого дерева, покои «довольно низки и мелки», «окна малые — полтора локтя в вышину и в ширину»[12].

В начале XVII столетия обои помимо царского дворца видели в богатых деревянных теремах Годуновых, Шуйских, но в целом они были редки даже для домов знати. Неслучайно Немоевский заявляет: «Ни у кого из бояр собственного небольшого замка нет — одни деревянные дворцы из круглого нетесаного дерева, в которых редкость — светлая горница; обыкновенно курные избы; об обоях и не спрашивай»[13]. Впрочем, Немоевский заметил, что некоторые русские дворяне и купцы начали строить дома из тесаного леса, как в Польше, и им никто не запрещает этого, в отличие от старых времен. «При великом князе Иване, — рассказывает далее пан Станислав, — один боярин, будучи послом в Польше, присмотрелся там к нашим постройкам и по возвращении приказал ставить избу из тесаного дерева. Когда об этом узнал великий князь, он приказал народу весь этот дом разметать, предварительно вымазавши его грязью…»[14]

Все записки иностранцев XVI — начала XVII вв. отмечают равнодушие (если не сказать больше) русских людей к иностранным языкам. Дмитрий Самозванец желал положить конец этому. В самом роскошном из шатров, поставленных в поле рядом с пригородной царской резиденцией Вяземы для отдыха Марины Мнишек и ее свиты, среди прекрасно вышитых картин на сюжеты Ветхого и Нового Заветов были помещены надписи «на латинском, персидском (арабском) и русском языках»[15]. Иезуит Ян Велевицкий, который опирался на информацию католического духовника Марины Мнишек, ксендза Каспара Савицкого, утверждал, что эти надписи располагались под каждой сценой, объясняя ее смысл, а по кругу «был написан 21-й псалом на четырех различных языках: русском, латинском, сирийском и арабском, украшение истинно царское и достойное христианского монарха»[16]. Кстати, на 300 новых алебардах (до Лжедмитрия I в России ни русские, ни иноземцы не вооружались алебардами), которые, были изготовлены в России служилыми иностранными оружейниками, шла сделанная латинскими буквами золотая надпись - «Димитрий Иванович» (сообщение П. Паттерсона, он же Петр Петрей[17]).

Столовая утварь знати в Смуту включала вилки, плоские и глубокие блюда, кубки, штофы и т.д. Все это было как русской работы, так и иностранной. В царском дворце находилось много «немецкой, английской, польской серебряной посуды — это или подарки государей, полученные через послов, или приобретения, сделанные ради редкостной работы»[18]. Служители царского дворца уже смотрели на большие золотые бокалы и фигурки серебряных и золотых львов, грифонов, ящериц, единорогов, оленей, привезенных некогда послами с Запада, как на нечто привычное и «родное». Их уже, наверное, не удивлял умывальник, представлявший собой серебряного дельфина, «из ноздрей которого струилась вода в три раковины: перламутровую, золотую и серебряную», как и «большой серебряный чан, в нем золотая Диана с нимфами, Актеон, превращенный в оленя и держащий лук и стрелы», десять серебряных миланских собак, золотой Юпитер на серебряном орле и прочие греческие боги[19].

Русские мастера начала XVII в. изготавливали сами многие «новые вещи» (в частности, городские кровати, кресла, шкафы и буфеты) и даже успели забыть, откуда эти предметы пришли в русский обиход, и уверовали, что они извечно присутствовали на Руси. Забегая вперед, отметим, что подобная «метаморфоза памяти» постигнет в будущем самовары, балалайки, бело-синюю палитру гжельской керамики и даже матрешек, заимствованных из Японии в начале ХХ в. Можно ли считать эту «регулярную забывчивость» случайным историческим курьезом? Скорее перед нами стойкая ментальная особенность, возникшая давно и служащая для примирения необходимости заимствований с традиционным консерватизмом, стремлением отгородиться от чужого, «неправильного», западного «еретического».

Гораздо труднее было внедрить в России небытовые новшества. Буссов сообщает, что однажды Борису Годунову пришла в голову идея устроить в России школы наподобие имевшихся в других европейских странах, чтобы иметь под рукой не только выписанных из-за рубежа специалистов, «а для того, чтобы в будущем иметь среди своих подданных мудрых и способных людей, он предложил оказать всей стране милость и благоволение и выписать из Германии, Англии, Испании, Франции, Италии и т.д. учёных, чтобы учредить преподавание разных языков. Но монахи и попы воспротивились этому и ни за что не хотели согласиться, говоря, что земля их велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи и т.п. Если же иные языки, кроме родного, появятся среди русских, то в стране возникнут распри и раздоры и внутренний мир не будет соблюдаться так, как сейчас»[20].

Буссов сообщает, что тогда Борис «выбрал восемнадцать дворянских сынов, из которых шесть были посланы в Любек, шесть — в Англию и шесть — во Францию, чтобы их там обучили. Как к этому отнеслись современники и соотечественники Бориса Годунова, хорошо видно из другого пассажа «Хроники» Буссова. «Московиты, особенно знатные люди, скорее дали бы своим детям умереть какой угодно смертью, чем добровольно отпустить их из своей земли в чужие страны, разве только их принудил бы к этому царь»[21]. Судьба русских студентов времен Бориса Годунова не совсем ясна. По сообщению Буссова, «они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени (Буссов имеет в виду уже 1610-е гг. — Прим. авт.) из них только один вернулся в Россию — тот, которого Карл, король шведский и прочая, дал в толмачи господину Понтусу Делагарди. Его звали Дмитрий. Остальные не пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету»[22]. Возможно, это было и так. По крайней мере беглец из России — подьячий Посольского приказа Григорий Катошихин утверждал, что русские люди, если бы им представилась возможность свободно бывать в европейских странах, со временем могли оценить преимущества здешней жизни, как сделал он — Григорий, ставший в Швеции протестантом.

Однако вернемся к первой поездке русских студентов в Европу. Для русского государства и общества она не дала ощутимых результатов. Великому посольству 1697-1698 гг. пришлось решать эту задачу вновь. На преодоление инерции феномена закрытости и особенностей русской средневековой религиозной самоидентификации потребовалось столетие. Срок немалый для быстро меняющегося европейского мира.

Идея отправить русских людей поучиться на Западе занимала и врага Бориса Годунова — Дмитрия Самозванца. Заняв престол, он «часто…укорял (однако весьма учтиво) своих знатных вельмож в невежестве, в том, что они необразованные, несведущие люди, которые ничего не видели, ничего не знают и ничему не научились, помимо того, что казалось им, с их точки зрения, хорошим и правильным. Он предложил дозволить им поехать в чужие земли, испытать себя кому где захочется, научиться кое-чему, с тем чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми»[23]. На этот раз дальше пустых разговоров дело не двинулось.

Если говорить о западных новшествах в Смутное время, то надо остановиться на ритуале венчания на царство, который определил для себя «природный царь Димитрий Иванович». По сути, он был коронован дважды двумя наборами сакральных предметов, которые были расставлены в идеологически значимую иерархию. Сначала в Успенском соборе патриарх грек Игнатий венчал «Димитрия» «венцом, диадемою и короною отца его Ивана Васильевича, присланною от кесаря, великого царя Алемании…»[24]; потом в Архангельском соборе (царской усыпальнице) греком Арсением, архангельским архиепископом, на самозванца была возложена древняя шапка Мономаха. Так шапка Мономаха уступила первенство короне Габсбургов!

Впрочем, это не помешало Лжедмитрию I, опершись на «византийский подтекст» шапки Мономаха, писаться «императором». Этим он подчёркивал, что его статус выше титула польского короля, с которым он заключил кондиции, но ни одну из них, став русским царём, не выполнил.

Количество иностранных наёмников на русской службе в 1584-1600-х гг. возросло. Кого только ни зазывали в Московию: мастеров различных профессий, художников, медиков, аптекарей, офицеров, солдат, юристов, типографов. Привечали западных купцов и дипломатов. Все эти иностранцы оказались свидетелями и участниками русской Смуты.