Манихейство и инверсии русского средневекового сознания

 

Однако вернемся к России эпохи Смуты и попытаемся понять, что еще кроме простого падения нравственности стояло за поступками русских, столь раздражающими иностранных авторов. Во многом факт «детского сознания» есть феномен наивной веры в то, что они, русские люди, народ, ни в чем не бывают виноваты, а всегда - жертва козней или дьявола, или собственных бояр, или «плохих начальников», или иностранных «нехристей». На деле это было ничем иным, как обычным для Средневековья типом мышления, которое выходцы с Запада ошибочно выводили только из безнравственности и тупости. Между тем русский средневековый человек привык ощущать себя не субъектом истории, а ее объектом, и чаще всего в рамках христианской морали приписываемая русскими себе роль жертвы была частью механизма психологической самозащиты от колоссального давления, крайней неустроенности, незащищенности и непредсказуемости их положения.

«Прости, Боже, нашим князьям и боярам, которые погубили Бориса Федоровича Годунова и возвели этого (Лжедмитрия I. — Прим. авт.) на его место. Теперь они пожрали обоих, а как это для них и для нас всех по всей земле нашей обернется, покажет время». Такие слова слышит в Угличе в 1606 г. Конрад Буссов от старика — сторожа дворца царевича Дмитрия. Старик не верит в «спасенного царевича», рассказывая иноземцу, что настоящего царевича 17 лет назад он видел собственными глазами «лежащего мертвым на месте для игр»[357]. Старик, как мы видим, уважая память Годунова, себя мыслит неким бессильным «поплавком», несущимся по воле течения. Интересно было бы узнать, что он говорил в 1590-х гг., когда не без содействия угличан распространялся слух о виновности Бориса Годунова в убиении царевича.

Кстати, Конрад Буссов был абсолютно уверен в истинности данных обвинений. Получить подобную уверенность он мог только под воздействием своего русского окружения. Но бросается в глаза, что это самое русское окружение, если верить Буссову, в разное время меняет свое отношение к Годунову.

Мы видим, что россияне то благоволят Борису, невзирая на слухи об убийстве им царевича. То вдруг отворачиваются от него под воздействием переносимых ими невзгод в 1601–1605 гг., хотя именно царь Борис, раздавая деньги и хлеб, делает больше всех, чтобы спасти своих подданных. Самое удивительное, что многие очевидцы голода, оставившие записки о нем, к примеру тот же Масса, утверждали, что «…запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы съесть все жители в четыре года… У знатных господ, а также во всех монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его уже погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его». «Иные, имея запасы года на три или на четыре, желали продления голода, чтобы выручить больше денег… Даже сам патриарх, глава духовенства, на которого смотрели в Москве как на вместилище святости, имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать еще больше денег. У этого человека не было ни жены, ни детей, ни родственников, никого, кому бы он мог оставить свое состояние, так он был скуп, хотя дрожал от старости и одной ногой стоял в могиле»[358]. Но ни отечественные летописи, ни записки русских людей и иностранцев не говорят, чтобы кто-то ругал патриарха или прочих укрывателей хлеба. Весь гнев приходится на царя!

Эта реакция столь необъяснима с точки зрения простого здравого смысла, что даже рациональный Исаак Масса вынужден признать, что это было «наказание Божие» в первую очередь лично Борису Годунову за те преступные методы, какими была завоевана им корона.

А русские тем временем продолжают его удивлять. Они вдруг разом «забывают» (?!) смерть царевича от руки убийц, подосланных Борисом, и истово верят в подлинность самозванца. Во имя этой веры москвитяне свергают несчастного царя Федора Годунова («истинного витязя и красавца»), глумятся над телами Федора, его матери и останками Бориса, извлеченными из царского захоронения в Архангельском соборе. Они умиляются встрече «спасшегося Дмитрия» и его «матери», монахини Марфы Нагой. Толпа стрельцов, в назидание которой Лжедмитрий вывел семерых стрельцов, заподозренных в толках, что он «не истинный Димитрий», растерзала несчастных в клочья голыми руками[359]. В роковое утро 17 мая 1606 г. на провокационный крик заговорщиков: «Эй, любезные братья! Поляки хотят умертвить царя, не пускайте их в Кремль!»[360] — верный своему государю столичный народ повсеместно бросается истреблять ляхов. Во имя спасения царя москвичи, вооруженные чем попало, сумели остановить отряд польских конников, перегородив улицу рогатками. Если бы Дмитрию Самозванцу удалось в тот миг добраться до народа, утверждает Масса, «то он, нет сомнения, был бы спасен, и народ истребил бы всех вельмож и заговорщиков, ибо, не ведая о заговоре, народ полагал, что поляки вознамерились умертвить царя, а заговорщики его спасают»[361]. Здесь Массе надо доверять больше, чем Буссову, уверявшему, что народ лишь прикрывался рвением к царю. Буссов, как царский телохранитель, вращался в придворных кругах, а у Массы не было доступа во дворец. Зато он, прожив восемь лет среди обычных москвичей, «дружил» со многими, лучше понимал логику народа.

Но что же случается часом спустя? Растерянная толпа, еще недавно бившая поляков в надежде спасти от них своего «природного государя», резко меняет свое мнение, выслушав из уст Василия Шуйского заявление, что Марфа Нагая считает погибшего самозванцем. Те самые люди, час назад готовые погибнуть за «Димитрия», у его обезображенного трупа начинают вакханалию надругательств, которая чуть позже сменяется мистическим ужасом от происходящих с трупом «чудес». Лишь «некоторые, видя непостоянство всего земного, плакали»[362]. Большинство же на московских улицах рассуждали, что Лжедмитрий был «чародей и вор, действовавший по наущению дьявола… некоторые говорят, что то был сам дьявол»[363]. Те же люди, что год назад таскали по городу гроб Бориса Годунова, начинают с умилением вспоминать правление Годунова (совсем как углицкий дворцовый сторож).

Василий Шуйский, проведший в 1591 г. следственное дело, доказавшее, что царевич сам напоролся на нож, в июне 1605 г. утверждал, что убитый в Угличе мальчик не был сыном Ивана Грозного, а настоящий царевич был спасен. Через несколько месяцев тот же Шуйский уже распространял слух, что настоящий царевич играл не с ножом в «тычки», а с орешками, когда убийцы, подосланные Борисом, зарезали его. Последнее, впрочем, не помешало царю Василию Шуйскому приступить к торжественному перезахоронению Бориса Годунова. Толпа на этот раз сочувственно глядит на голосившую монахиню — дочь Бориса. «Теперь многие стали сильно оплакивать и жалеть Бориса, говоря, что лучше было бы, если бы он жил еще и царствовал, а эти безбожные люди умышленно и преступно погубили и извели его вместе со всем его родом ради Дмитрия»[364], — сообщает Буссов суть разговоров в Москве после новых похорон Годуновых.

Поведение русских кажется Массе и Буссову сколь безнравственным, столь и неразумным. Москвичи явно не ассоциируют грех свержения Годуновых со своими действиями в апреле-июне 1605 г., перекладывая вину на неких «безбожных людей» (бояр? ляхов?). Это дает повод Буссову позлорадствовать: «Как говорится, не отказывайся от старого друга прежде, чем хорошо испытаешь нового»[365].

Маржерет пытается объяснить поступки и суждения россиян рационально и приходит к мысли, что москвитянами руководило простое стремление к наживе. «Толпа» была готова «ежегодно менять государей в надежде на грабеж»[366]. Понятно, что подобная трактовка не прибавляла западному автору и западному читателю симпатии к России.

Между тем мы имеем дело не с безнравственностью или безрассудством московских людей, а с совершенно иными представлениями об истине, правде мысли и поступка. Метания россиян были продиктованы особенностью их менталитета, который жил совсем не в том временном измерении, в котором обретались Масса и Маржерет с Буссовым.

В главе, анализирующей основы русской социокультурной системы, мы отмечали архаизм всех сфер жизни в качестве ярчайшей характеристики русской действительности на протяжении тысячелетия (с IX по XVIII в.). Архаика хозяйства и быта проистекала, как прекрасно доказали в свое время В.О. Ключевский и П.Н. Милюков, из природно-климатического, геополитического положения страны и отсутствия античного наследства. Средневековые традиции мало изменили доисторические механизмы русского мышления. Конечно, отдельные интеллектуалы и целые группы (еретики, религиозные вольнодумцы XV–XVI вв., заволжские старцы, ранние поклонники западного влияния типа Годунова) значительно отрывались в своих духовных исканиях от первооснов, но, не находя надежной социальной опоры, терпели поражение. Их выступления не вносили существенных изменений в духовный строй русского народа, в то время как «старина» властно диктовала россиянам стереотипы мысли и поступка.

В основе традиционализма лежал миф, на который архаика накладывала печать дуализма. Мир представлялся борьбой «белого» с «черным», добра со злом. Все переходные цвета были противопоказаны первобытной логике. В ее рамках человек воспринимался не субъектом, творцом истории, а объектом борьбы добрых и злых сил (Христа и Сатаны), а потому не мог возлагать ответственность на себя за происходящее в мире. Он мог только приспосабливаться. Мораль учила быть всегда на стороне Добра. Бескомпромиссность архаичной Правды требовала фанатичного истребления Зла. Здесь все средства полагались хорошими, так как направлялись на защиту Добра.

Однако эта примитивная схема, чтобы не рухнуть, допускала и определенную гибкость. Сомнений в Правде быть не могло, но в некие кризисные моменты жизни прежний символ правды мог вдруг оказаться в сознании народа «лжекумиром», «замаскированным агентом зла», и тогда вся ярость обманутого народа обрушивалась на него. Вспомним, с какой скоростью толпа от признания «царя Димитрия» наместником Бога на земле вдруг открыла для себя страшное: на самом деле он был «сам дьявол»[367]. Толпа молниеносно поддалась массовой экзальтации и в этом состоянии легко перешла от умиления к беспощадной агрессии. Предсказать, в какое мгновение произойдет подобная инверсия, не представлялось возможным. В подобную ловушку инверсионных колебаний русского общественного мнения и попали по очереди все правители Смутного времени, начиная с Бориса Годунова и кончая Лжедмитрием III или несчастным «воренком».

Череду глубоких природных и общественных катастроф, постигших Россию на протяжении исторически мизерного отрезка времени (с 1584 по 1613–1618 гг.), русское средневековое массовое сознание могло объяснить только в рамках освященной авторитетом старины манихейской картины мира. Это и вызвало метания оценок, где знак плюс менялся на минус, а потом все опять шло по кругу. Столь частая инверсия явилась, безусловно, болезненным и исключительным явлением для архаической картины мира, тяготеющей к стабильности («тишине»). Однако стойкость инверсий в Смуту, вызывавших недоумение и негодование иностранцев, свидетельствовала, что разрушения архаических основ общественного сознания в России не произошло. Смена истин была истолкована, как предвестник наступления последних времен, когда козни дьявола заставляют людей совершать преступления и, каждый раз прозревая, они кидаются защищать вновь открывшуюся Правду с предельным неистовством, которого требует искупление прежнего страшного греха.

В отличие от здравого смысла западноевропейцев и их модернизированной христианской морали, русский архаический миф по-своему очень логично трактовал Смуту и требовал именно того варианта поведения, которое демонстрировали русские люди. Этим социальная катастрофа только усугублялась, события становились все более неуправляемыми и непредсказуемыми.

«Немцы» и русские в буквальном и переносном смысле говорили в Смуту на разных языках. Естественно, и стереотипы их поведения были различны. К примеру, в отличие от большинства русских, Буссов был и остался приверженцем Дмитрия Самозванца. Логично и объяснение такой преданности наемника: «Димитрий» более других правителей благоволил немцам, а следовательно, и ему, Буссову, лично. Прагматичный расчет и христианская этика требовали от протестанта Буссова верной службы такому государю. Другие исключительно уважаемые персонажи из русских в «Хронике» Буссова — это «верный рыцарь» самозванца Петр Федорович Басманов и «большой воевода» Иван Исаевич Болотников. Оба — покровители Буссова. Однако остальные русские — и бояре, и простолюдины — неприятны ему.

Было бы неверно утверждать, что «немцы» не сочувствовали русским людям в их бедах. Буссов постоянно подчеркивает, что подавляющее большинство русских очень страдали в ходе Смутного времени, но тут же констатирует, что москвитяне во многом стали жертвами своей ксенофобии: «А ведь если бы московиты не побоялись уйти к чужим народам, они с женами и детьми могли бы в этой продолжительной войне спасти и сохранить свою жизнь и свое имущество, но они этого не сделали, а претерпели все что определил их бог Николай»[368]. Как мы видим, не упущена и возможность попенять россиянам на их «идолопоклонство» в отместку за православное высокомерие, которое встречал в России повсеместно любой немец — и католик, и протестант. «Они считают одну только свою страну христианской, а остальные страны под солнцем считают языческими, где, по их мнению, люди не крещены, Бога не имеют, не умеют как следуют ни молиться, ни служить Богу…»[369] Из этого православного заблуждения, греха гордыни, и проистекают, по мнению Конрада Буссова, неразумные поступки россиян, которые полагают, что в безбожных западных странах «…их дети навеки погибнут, если умрут на чужой стороне. Если же они умрут на родной земле, то обязательно попадут на небо»[370].

В апогей Смуты (1608–1611 гг.), когда Россия превратилась окончательно в растерзанную страну, сочувствие западных иностранцев к русскому народу стало приобретать извращенную форму. Поляки, шведы и прочие «немцы» стали думать, что у них есть некий «цивилизаторский» долг, который призывает их прекратить русскую Смуту путем возможного раздела и колонизации данной страны ради пользы самих аборигенов. Стоит ли говорить, что русские нашли в этих «сочувственных планах» оскорбление и большую опасность для себя.

2.3. Причины Смуты глазами современников

 

Иностранцы не менее русских людей были озабочены вопросом: почему случилась Смута? Эта проблема занимала западные умы еще и потому, что царствование Федора при случившемся вскоре фактическом регентстве Бориса Годунова, с их точки зрения, началось с позитивных изменений. «…Государство и управление обновились настолько, будто это была совсем другая страна; новое лицо страны было (резко) противоположным старому; каждый человек жил мирно, уверенный в своем месте и в том, что ему принадлежит. Везде восторжествовала справедливость»[371]. Главным «виновником» этих благих перемен иностранные авторы называют Бориса Годунова. Очень примечательны на этот счет «Записки» английского посла Джильса Флетчера, автора весьма критического по отношению к России.

Приязнь Бориса к западноевропейцам, однако, не помешала «немцам» отметить противоречивость его личности. В этом иностранные авторы были солидарны с российскими мемуаристами. В качестве примера можно привести сравнение образа Бориса Годунова, начертанного русским писателем XVII в. С.И. Шаховским («Повесть книги сея от прежних лет»), с изображением Годунова в записках Буссова и Горсея.

«Царь же Борис, — замечает Шаховской, — благолепием цветуще и образом своим множество людей превзошел… муж зело чуден, в разсуждении ума доволен и сладкоречив велми, благоверен и нищелюбив, и строителен зело, о державе своей много попечение имея и многое дивное о себе творяще. Едино же имея неисправление и от Бога отлучение: ко врачем сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание; и на перебывших ему царей ко убиению имея дерзновение, от сего же возмездие восприят»[372].

«Этот самый Борис Федорович Годунов, — пишет Буссов, — исполнял свои обязанности столь разумно и ревностно, что почти все дивились и говорили, что на всей Руси нет равного ему по разумности, поскольку он многие неисправные дела привел в полный порядок, многие злоупотребления пресек, многим вдовам и сиротам помог добиться справедливости. Этим он стяжал себе даже такую славу, что московиты говорили, что если царь умрет, не оставив наследника, а также умрет его младший брат, царевич Дмитрий, то во всем государстве не сыскать будет более достойного быть новым царем, нежели вот этот самый правитель, с которым никто во всей стране не может сравниться в мудрости и рассудительности. Толки эти, дошедшие до правителя через подученных им доносчиков и соглядатаев, разожгли и распалили в нем жажду стать со временем самому царем, но он решил добиваться всего незаметно и хитростью. Он устроил так, что у его сестры Ирины Федоровны, супруги благочестивого, немудрого царя, ни один наследник не выживал, а все они безвременно погибали… В большой тайне Годунов прельстил деньгами двух русских людей, и они перерезали царевичу горло в Угличском кремле на месте, отведенном для игр. Этим правитель подготовил себе дорогу к царствованию. А чтобы не открылось, по чьей указке совершено убийство, правитель приказал и тех двух убийц… прикончить в пути… Правитель подкупил также нескольких поджигателей, которые подожгли главный город Москву во многих местах, так что на обоих берегах реки Неглинной сгорело несколько тысяч дворов, а сделано это было с той целью, чтобы одна беда перебила другую и каждый больше скорбел бы о собственном несчастье, нежели о смерти царевича»[373].

В том же духе писал Горсей. «В крепостях, городах и поселках особо значительных были посажены верные люди от этой семьи, и таким же образом было сменено окружение царицы, его сестры. Этим средством князь-правитель значительно упрочил свою безопасность. Велика была его наблюдательность, которая помогала ему быть прославляемым, почитаемым, уважаемым и устрашаемым правителем для его людей, он поддерживал эти чувства своим умелым поведением, так как был вежлив, приветлив и проявлял любовь как к князьям, так и к людям всех других сословий…»[374] Одновременно Горсей констатирует, что Борис внушал ненависть, особенно знати, коварными опалами и убийствами своих политических противников. Горсей сообщает о ссылке Богдана Бельского, об убийстве по дороге в ссылку главного казначея времен Ивана Грозного Петра Головина, о расправе над опальным Иваном Васильевичем Шуйским, входившим в опекунский совет, составленный Иваном Грозным для помощи царю Федору. Шуйского удушили «в избе дымом от зажженного сырого сена и жнива»[375].

Рассуждая о причинах Смуты, иностранцы (даже самый рациональный из них Исаак Масса) поднимали вопрос о прямом вмешательстве Провидения в русскую историю. Бог милостив, но справедлив, и блага, добытые неподобающим образом, как и все недостойные свершения, и для властителя, и для народа должны отозваться несчастьем. Провиденциализм был идеологической основой сочинений всех западных авторов, когда они размышляли на тему: почему случилась Смута? Подобный подход характерен и для русских авторов, но если русские винят во всем «неправды» Бориса, то современники-иностранцы вспоминают «неправды» предыдущих царствований и характер народа.

Для Горсея дело было не только в честолюбии Годунова или в неистовствах прежнего царя, Ивана Грозного. Он заподозрил, что все это есть отражение природы народа. «…безграничное честолюбие и мудрость человека оказываются лишь безрассудством в попытке помешать воле и власти Всевышнего, что и подтвердилось впоследствии». «Однако Бог еще приберег сильную кару для этого народа; что мы здесь можем сказать? По природе этот народ столь дик и злобен, что, если бы старый царь не имел такую тяжелую руку и такое суровое управление, он не прожил бы так долго, так как постоянно раскрывались заговоры и измены против него. Кто мог подумать, что столь большие богатства, им оставленные, будут вскоре истреблены, а это государство, царь, князья и все люди так близки к гибели. Плохо (неправедно) приобретешь — скоро потеряешь»[376].

Для Буссова (и пастора Мартина Бера, редактировавшего его «Хронику») глубинная причина Смуты — в справедливой расправе с упорно заблуждавшимися в своей православной гордыне русскими, не признающими другие христианские народы истинными христианами. Рассказывая в главе XV своей «Хроники» о том, как в 1609 г. русская земля со всех сторон подверглась нападениям, нашествиям и притеснениям…», Буссов заявляет: «…беды с еще большей силой обрушились на все четыре конца России, так что отсюда легко было понять, что Господь Бог гневается на эту землю и сурово взыскивает с ее жителей»[377]. И все же главным личным виновником Смуты у Буссова, как и в большинстве русских летописей, созданных после Смуты, а также в «Записках» русских людей, фигурирует сам Борис Годунов.

Хотя Борис и желал «добра своей земле», но «…над его правлением все же не было благословения Божиего, — пишет Буссов, — ибо он достиг царства убийством и хитростью»[378]. Победа самозванца «была кара Божия, ниспосланная для того, чтобы Борис узнал, что никакая премудрость не устоит против Господа Бога и что Бог может обратить в глупость лукавый ум. Борис полагал, что он достиг царства своей хитростью, без помощи Божией, и поэтому должен был узнать, что его хитрые уловки не помогут ему перед Господом Богом, и хотя все его начинания были разумными, ни одно из них не кончилось добром»[379].

Провидение, мстящее Борису, — одна из причин Смуты у Исаака Массы, но склонность этого наблюдателя во всем искать и более земные причины приводит его также к выводу, что к «причинам этой самой удивительной войны» стоит отнести еще казаков. Желание «украины» — казаков, донцов и запорожцев — получить награду, которую в письмах к ним сулил самозванец за поддержку его авантюры. В отличие от Маржерета, Масса не сомневается в самозванстве «царевича Димитрия». «Эти казаки служат за деньги почти всем государям, которые их призывают, а также и без денег, ради одного грабежа, но, впрочем, прежде они всегда служили московитам, когда на них нападали различные татары… Как раз в это время по допущению Божиему казаки взбунтовались против Московии и начали грабить всех купцов, торговавших в Персии, Армении, Шемахе и по берегам Каспийского моря, и даже убивали многих, неизвестно за что»[380]. В России в голод беглые холопы и крестьяне, сбившиеся в банды, жили разбоем и грабежом. Они тоже именовали себя казаками и хотели по воле «природного царя» за службу тоже получить достойную награду: поменяться местами со своими прежними господами. Масса положил свои мысли на бумагу в 1609–1611 гг., между своими двумя пребываниями в России. Интересно, что и грамоты патриарха Гермогена в 1611 г. тоже называли казаков одной из главных причин Смуты. Аналогичного взгляда придерживался Д.М. Пожарский. Написавший свой труд в 1615 г. швед Петр Петрей также считал казаков одной из главных причин успехов «трех Лжедмитриев», а следовательно и Смуты. Причем Петрей видел желание казаков произвести своеобразную революцию внутри среднего служилого класса, заменив собой потомственных детей боярских и дворян. Казаки шли за самозванцами, по Петрею, поскольку те обещали жаловать их «не только деньгами и платьем, но также ленами и наследственными поместьями»[381].

Как мы видим из этого беглого обзора мнений, коренные москвитяне и приезжие «немцы» помимо многих ментальных несовпадений имели достаточно точек соприкосновения, что при определенной работе позволяло им вести продуктивное общение и находить взаимовыгодный компромисс.