Филип Капуто 10 страница

-- Говорил же -- хоть одного мы точно должны были где-то тут подстрелить, -- сказал Уайт.

Убитый выглядел лет на восемнадцать-девятнадцать. Хуже его ранения и представить невозможно -- он был ранен в самое что ни на есть болезненное место, которое отдаётся болью так часто -- при страхе, голоде, иногда даже при любви. Мы столько всего нутром чуем -- именно в живот и попали две пули калибра 7,62 миллиметра. Судя по расстоянию, которое он прополз -- добрых тридцать ярдов, -- мучался он довольно долго, и, скорее всего, успел за это время осознать, что до смерти не десятки лет, а всего лишь несколько минут. Продержался он на удивление долго. Современная высокоскоростная пуля оказывает сокрушительное воздействие. Никаких тебе опрятных дырочек, как в кино. Спереди в его животе было два небольших отверстия, каждое размером с десятицентовик, но в любое из выходных отверстий на спине можно было засунуть кулак. Из него вытекло огромное количество крови, она растеклась под ним, и он лежал в тёмно-красной луже, в которой плавали кусочки кожи и белых хрящей.

В карманах его было пусто -- ни фотографий, ни писем, ни документов. Ребят из разведки порадовать было нечем, но меня это вполне устроило. Мне хотелось, чтобы этот парень так и остался безымянным, не покойником, у которого было имя, возраст, семья, а просто убитым вражеским солдатом. Так легче. К нам подошли двое морпехов, собрали снаряжение вьетконговца -- карабин, ремень с прицепленной фляжкой -- и утащили труп. "Тяжёлый какой, -- сказал один из стрелков. -- И не подумаешь: заморыш совсем, а такой тяжёлый".

К этому времени рота подошла к высоте 270, и дозорные группы двинулись вверх по склону, на поиск остатков взвода противника. Где-то неподалёку раздались очереди. Несколько морпехов побежали по направлению к столбу дыма, поднимающемуся из подлеска на границе заболоченного участка. "Лейтенант! -- крикнул один из них. -- Давайте сюда".

Дым поднимался от горящего ящика, набитого бумагами. Судя по всему, один из вьетконговцев задержался и успел уничтожить документы. Мы затоптали огонь, но спасти ничего уже не удалось. Но тот партизан был ранен -- на кустах были пятна крови, и по ним мы дошли до русла высохшей реки, уходившего вверх по склону. Стоило мне взглянуть на темневшие там зловещие джунгли, как я тут же понял, что небольшой группой соваться туда не стоит. В роскошной зелени выше по склону могли сидеть в засаде хоть сотня человек -- кто знает? Поэтому я собрал свой взвод, и сорок человек двинулись вверх по руслу реки.

Дно было усыпано замшелыми скользкими валунами, между ними узкими струйками стекала вниз вода. На камнях виднелись пятна свежей крови, красневшие на зелёном мху. Взвод продвигался медленно, останавливаясь через каждые несколько ярдов и прислушиваясь -- не дышит ли кто-нибудь или не шуршит в кустах. Но слышались только побрякивание наших же винтовок и похрустывание камней под ботинками.

Мы дошли до места, где русло реки углубилось, и берега поднимались уже на несколько футов над головой. Сквозь листву пробивался рассеянный серо-зелёный свет, внизу царил полумрак. Оба берега были покрыты густой порослью переплётшихся между собой растений, ветви деревьев, лианы и усики плотно переплелись, пытаясь задушить друг друга, пробиваясь из тени поближе к солнечному свету. Вода сочилась из стен речного русла, и в неподвижном воздухе стоял густой запах гниющих деревьев и листьев. Мы шли словно по канализационной трубе.

Мы так ничего и не услышали, а затем потеряли след. Наверное, рана того вьетконговца запеклась. А может, он заполз поглубже в лес и ждал нас где-то впереди, намереваясь унести несколько жизней вместе со своей. Он вполне мог это сделать, и без особых усилий.

В узком коридоре речного русла взвод подставлялся под продольный огонь, т.е. противник, засевший впереди по ходу нашего движения, мог стрелять по колонне сбоку, и одна-единственная очередь свалила бы первых четыре-пять человек как кегли. "Где ты? -- спросил я про себя. -- Ты где, сучонок?" Странно, -- подумал я, -- сначала я хотел взять этого партизана в плен, а теперь мне хочется одного -- убить его. Похерить урода и убраться поскорей из этой сырой, прогнившей насквозь от жары жаре промоины.

Ривера, возглавлявший колонну, поднял руку и опустился на одно колено. Условным сигналом он подозвал меня к себе.

"Гляньте вон туда, лейтенант, -- сказал он, указывая на сампан, стоявший на площадке, встроенной в обнажённую стену промоины. Под площадкой были составлены друг на друга квадратные ржавые банки, доверху наполненные рисом. Кроме них, там было ещё много чего -- магазины от винтовок, матерчатые подсумки, фляжки, патронные ленты. Через несколько ярдов оттуда русло реки делало крутой поворот.

"Если он тут, то где-то рядом", -- прошептал Ривера.

Я вытер руки о штанины и подавил искушение закурить. В тот момент курить мне хотелось больше всего на свете. Моё воображение -- проклятое моё воображение! -- нарисовало вьетконговца, залёгшего за излучиной и дожидающегося нас. И откуда взялся этот чёртов поворот! Ривера посмотрел на меня с выражением, которое любой пехотный офицер когда-нибудь да видел на лицах подчинённых: "Ну и что делать будем, господин офицер?" В конце концов, у меня было всего два варианта: пойти назад или продолжать движение, рискуя напороться на засаду. Я выбрал последнее, частично из-за воспитанного службой в морской пехоте "наступательного духа", частично из любопытства, и в какой-то степени -- чисто из-за собственной амбициозности. Признаюсь -- мне хотелось вступить в бой, хотелось доказать, что я ничем не хуже других офицеров роты "С". Леммону в тот день досталась львиная доля боевых действий, и я завидовал этому крутому коротышке из Техаса. Ему могли дать благодарность, а может, и медаль. Мне тоже этого хотелось.

-- В общем, так, -- сказал я Ривере. -- Мы сейчас пойдём с огневой группой и проверим, что там за излучиной. Ты пойдёшь в голове. Увидишь Ви-Си -- гаси его к чёртовой матери.

-- Есть, сэр.

Мы вшестером тихо пошли вверх по руслу, остальные остались на месте. Дно, поросшее мхом и разглаженное водой бесчисленного количества муссонных дождей, было зелёным, гладким и липким, как кожа ящерицы. Ривера скользнул за излучину, поднял руку, подавая сигнал остановиться, и указал стволом винтовки на что-то впереди. В окружающей листве я заметил жёлтое пятно, затем очертания хижины. Там располагалась маленькая база -- хижина, установленная на сваях над рекой.

Мы вошли в лагерь, настороженно высматривая растяжки и мины-сюрпризы. На этой базе могли разместиться максимум несколько человек, спальные места были изготовлены из туго переплетённых тростниковых побегов и закреплены друг над другом, как двухъярусные кровати. Рваные противомоскитные сетки были изгрызены крысами. Я почувствовал уважение к вьетконговцам: надо быть очень упёртым бойцом, чтобы жить в подобном месте, где солнца почти не видать, воздух так плотен, что его можно резать, а москиты тучами налетают со стоячих вод заводей.

По всему лагерю были разбросаны многочисленные документы и разрозненные предметы снаряжения. Создавалось впечатление, что партизан -- если он уходил этим путём -- торопливо что-то искал. С другой стороны, он мог просто раскидать всё это добро, чтобы мы перестали его преследовать. Если он хотел добиться именно этого, то ему это удалось. Джунгли перед нами казались ещё более густыми, а русло реки -- тёмным как пещера. Мой наступательный дух ослаб. Дальше идти я не собирался. Этот Чарли ещё поживёт и повоюет, а если тяжело ранен -- уползёт в какие-нибудь кусты и там умрёт.

Мы стали рыться в документах, среди которых было много тетрадей с аккуратно выписанными, пронумерованными абзацами. Они походили на боевые приказы, и я подумал -- не наткнулись ли мы на штаб небольшого отряда. Я уже собирался поздравить себя с обнаружением важных разведданных, и тут один морпех сказал: "Гляньте-ка, лейтенант".

Он нашёл небольшой пакет с письмами и фотографиями. На одной из них были вьетконговцы в разношёрстной форме, в героических позах, на другой был изображён один из этих партизан среди членов своей семьи. Кроме того, там было несколько фотографий жён или подруг -- небольших, размером под бумажник. В углах этих фотографий были какие-то надписи, наверное, признания в любви или обещания верности, и мне стало интересно -- заведено ли у них оповещать семьи погибших, как у нас. Хотелось надеяться. Я отогнал от себя мысли о том, что эти женщины будут мечтать о возвращении тех, кто никогда не вернётся, ждать писем, которые никогда не придут, переживать из-за отсутствия новостей, придумывая тому десятки причин -- кроме самой страшной, и как страх этого будет нарастать по мере того как очередной долгий день без новостей будет перетекать в ещё более долгую ночь.

Несколько морпехов подошли посмотреть на письма и фотографии. Они начали их заглядывать, и я не знаю, что чувствовали они, но меня переполняли противоречивые чувства. Из-за этих фотографий и писем противник обрёл человеческие черты, которых я бы предпочёл в нём не замечать. С одной стороны, было приятно осознавать, что вьетконговцы являются существами из крови и плоти, а не таинственными призраками, какими я считал их раньше, но осознание этого пробудило во мне стойкое ощущение собственной вины. Это были люди, убитые с нашей помощью, и смерть их будет обозначать для других людей невосполнимую утрату. Никто не произнёс ни слова, но позднее, когда мы уже вернулись на базу, рядовой первого класса Локхарт высказал то, что, возможно, чувствовал каждый. "Они такие молодые, -- сказал он мне. -- Прямо как мы, лейтенант. Гибнут всегда молодые".

Несколько минут мы пытались найти всему этому какое-то разумное обоснование. Ведь бойцы роты делали лишь то, чему их учили, и чего от них ждали: они убивали противника. Всё, чему обучили нас в морской пехоте, говорило о том, что мы должны гордиться содеянным. Мы и гордились, большинство из нас, но не могли понять, почему к этой гордости примешиваются чувства жалости и вины. Ответ был прост, но в то время для нас не очевиден: несмотря на всю свою интенсивность, морпеховская подготовка до конца не стёрла то, что мы усвоили за годы, прожитые дома, в школе, в церкви, где нас учили тому, что жизнь человека драгоценна, и лишать её -- грех. Время, проведённое на полигонах, и первые два месяца во Вьетнаме притупили, но не убили нашей способности переживать. Мы по-прежнему могли испытывать чувство вины, и не дошли ещё до состояния морального и эмоционального оцепенения.

Более-менее это касалось большинства солдат. Но были исключения. Как минимум один морпех в роте уже перешагнул границу между чёрствостью и дикостью. Мы подожгли лагерь и едва успели отправиться в обратный путь по руслу высохшей реки, как наткнулись на дозорную группу, которую вёл сержант Локер. Были они смертельно усталыми, и потными настолько, что казалось, будто только что побывали под ливнем. Объявив привал, Локер сел на корточки и закурил сигарету.

-- Это вы там, позади, подожгли, сэр?

Да, это я поджёг, ответил я.

-- Мы там тоже проходили, но я не стал ничего трогать. Помните, как бесился "шкипер", когда мы сожгли ту деревню? Он ведь сказал -- никаких деревень больше не жечь.

-- Там лагерь был, сержант Локер, не деревня.

Пожав плечами, он ответил: "Ладно, лейтенант. Вы тут главный". Он сделал длинную затяжку, посидел, глядя куда-то в сторону, и снова обернулся ко мне. С его аккуратно подстриженных чёрных усов капал пот.

-- Про Хэнсона слыхали, сэр?

-- Нет. А что с ним? (Хэнсон был одним из стрелков 1-го взвода).

-- Поймал сучонка, когда он у мёртвого Ви-Си уши отрезал. Взял "K-bar" [боевой нож -- АФ] и пытается уши отрезать. Во гадёныш! Ну, взял я его за шкирку и пообещал устроить ему образцово-показательное дрочево, если ещё раз поймаю.

Я живо представил себе Хэнсона: тихоня лет девятнадцати, худой, высокий, волосы светлые, но не так чтобы очень. Выглядел он настолько по-американски, что в прежние времена мог послужить моделью Норманну Рокуэллу для обложки журнала "Сатердей ивнинг пост". Я попытался представить его в ситуации, которую только что описал Локер, но не смог.

-- Мистер Леммон знает?

-- Так точно, сэр. На этот раз, думаю, пацану ничего не будет. Я не дал ему довести дело до конца. Но каков уродец, да?

Я промолчал, хотя мне хотелось напомнить Локеру о двух его друзьях-австралийцах. Может, Хэнсон был одним из тех, кто видел, как "осси" гордо демонстрировали свой трофей, и в его юном, не особо облагороженном образованием мозгу укоренилось представление о том, что творить подобное -- нормально. И всё же должно было быть что-то очень и очень не так с человеком, способным хладнокровно, не моргнув глазом, кромсать труп ножом. Поступок Мардсена имел, по крайней мере, хоть какое-то разумное объяснение, но действия Хэнсона были выше человеческого понимания. Я ни слова больше не хотел об этом слышать. Свою норму эмоциональных потрясений на тот день я набрал.

* * *

Шагая обратно на болото, мы увидели убитых солдат противника, аккуратно уложенных в ряд как для осмотра. Какой-то фотограф -- по-моему, из "Старз энд страйпс" -- фотографировал их в разных ракурсах. Меня поразило то, что трупов было всего четыре. Четыре! Мы вели бой полтора часа, расстреляли сотни патронов из стрелкового оружия, выпустили двадцать мин из миномёта, произвели массированный обстрел из 155-мм гаубиц -- и всё это ради того, чтобы убить четырёх человек. Я поделился своими мыслями по этому поводу в штабе роты, и один морпех сказал: "Там было много фрагментов тел и кровавых следов, поэтому по нашим подсчётам получается восемь убитых Ви-Си". А когда я спросил, откуда взялось это число, он ответил: "Да просто кто-то сосчитал все руки-ноги и разделил на четыре".

Я вручил добытые документы Питерсону и доложил о нашей экскурсии на вьетконговскую базу. Он, похоже, остался доволен, и это, само собой, меня порадовало. Затем он приказал моему взводу выйти в боевое охранение на высоту, расположенную на западном краю болота. Мы должны были обеспечить безопасный подход роте "А", которая должна была подойти и соединиться с нами позднее. В ходе перестрелки у деревни Хойвук они захватили пятерых военнопленных.

Мы в полном изнеможении добрались до вершины холма высотой триста футов. Морпехи распределились по рубежу круговой обороны и попадали на землю, подложив под головы каски и рюкзаки. Затем я приступил к исполнению освящённой временем обязанности командира взвода -- осмотру ног. Бойцы сняли покрытые запёкшейся грязью ботинки, стянули мокрые насквозь носки. Ниже колена ноги у всех были обсажены пиявками, кожа сморщилась и побелела, как у стариков.

Переходя от одного бойца к другому, я увидел, что они как-то изменились, и, не знай я их так хорошо, перемены этой я бы не заметил. Они побывали в первом бою, пусть не очень интенсивном, продлившемся всего девяносто минут. Но бойцы их роты в течение этих девяноста минут убивали людей, а они впервые стали свидетелями насильственной смерти, немного вкусили жестокости, порождаемой в людях боевыми действиями. До того как прозвучали первые выстрелы, эти морпехи соответствовали обоим значениям слова "infantry" [пехота -- АФ], которое означает или "солдаты, ведущие боевые действия в пешем порядке", или "собирательное название детей, мальчиков, юношей". Суть происшедших в них изменений состояла в том, что второе значение было к ним уже не применимо. Причастившись к первому из таинств войны, боевому крещению, они вышли из мальчишеского возраста. Ни они, ни я этими понятиями тогда не оперировали. Мы не говорили себе: "Мы побывали под огнём, мы проливали чужую кровь, мы стали мужчинами". Мы просто понимали, что с нами произошло нечто очень важное, хотя и не смогли бы выразить это словами. Проходя по рубежу обороны, я ловил обрывки разговоров солдат, обсуждающих пережитое. Одни хотели выговориться и снова овладеть своими эмоциями, другие скрывали свои чувства под деланной крутизной. "Видал того Чарли, которого Мардсен грохнул?" "Ага, вышиб все к херам. Один пацан из первого взвода говорит, через дырку в голове было зубы видно". "Ага, сорок пятый калибр с близкой дистанции медкарту портит однозначно". "У одного Чарли документ нашли, ему всего пятнадцать было. Пятнадцать, блин. Пацан совсем, нахрен". "Ни хрена себе -- пятнадцать. Да ну, все гуки выглядят уж больно молодо. Документ, наверно, поддельный". "Ну, всяко не намного моложе любого нашего. Не знаю... Мне их как-то жалко стало. Точно говорю". "Значит, точно говоришь? Думаешь, вышло бы наоборот -- они бы по тебе слёзы лили? Фиг там. А, насрать. Они хотели грохнуть нас, а грохнули их мы. Ну, извини".

Большинство бойцов устали настолько, что на долгую болтовню сил не оставалось. В конце концов все погрузились в хмурое молчание, наступил упадок сил, всеобщее ощущение разочарования и подавленности. Во время перестрелки, когда мы впервые побывали в бою, всё оказалось не так, как ожидалось. Мы ведь привыкли к чётким показным сражениям, которые вели на полигонах, а в реальном бою оказалось куда больше беспорядка и намного меньше героизма. Взвод Леммона, может, и погеройствовал, но для остальных всё свелось к постыдной охоте на людей, и, вытаскивая трупы из болотной грязи, мы сами себя стыдились, будучи скорее гробокопателями, чем солдатами.

Кроме того, нас поразило зрелище того, что вытворяет с людьми современное оружие. До этого мы привыкли видеть мертвецов в целости-сохранности, в нашем представлении слово "труп" означало престарелого дядюшку в гробу, с напудренным лицом и с аккуратно повязанным галстуком на шее.

Смерть не имеет градаций: престарелый дядюшка, благопристойно скончавшийся в собственной постели, не менее мёртв, чем солдат противника, голову которого разворотила пуля из пистолета 45-го калибра. Тем не менее, нам стало дурно при виде разорванной плоти, хрящей и разбрызганных мозгов. Самым ужасным было осознать, что тело, предназначенное служить домом бессмертной души на земле, которое люди постоянно кормят, содержат в надлежащем состоянии, приукрашивают, на самом деле является лишь хрупкой оболочкой, доверху набитой всякой гадостью. Даже мозг, этот чудесный сложный орган, благодаря которому работают разум и речь -- не более чем сгусток склизкой серой массы. При виде расчленённых тел я не просто испытал физическое отвращение, это зрелище разбило религиозные мифы моего католического воспитания. Я не мог глядеть на этих мертвецов и по-прежнему верить в то, что их души "отошли" в иной мир и продолжают жить там, или даже в то, что они вообще когда-то обитали в этих телах. Я не мог уже верить в то, что это кровавое месиво сможет воскреснуть с наступлением Судного дня. Они ведь казались "мертвее мёртвых". Для того, что с ними сделали, более подходили слова "забиты" или "уничтожены". В общем, как ни называй, от них не осталось ничего -- ни тела, ни разума, ни души. Кончился их последний день на земле, причём довольно быстро. Погибли они задолго до полудня.

* * *

Не обнаружив у своих подчинённых признаков траншейной стопы, я вернулся на КП взвода, чтобы заняться собой. Там уже сидели Кэмпбелл с Уайднером, отдыхая под пончо, растянутым между двумя деревьями. Время было полуденное, в воздухе не было ни ветерка, и небо походило на раскалённую алюминиевую крышку, плотно придавившую мир. Но погреть босые ноги на солнце было приятно.

Прижигая пиявку, присосавшуюся к ноге, Кэмпбелл приговаривал себе под нос. "Вот так, -- сказал он, прикасаясь к распухшей чёрной твари кончиком прикуренной сигареты. -- Вот тебе велосипедик". Пиявка скрючилась и отвалилась. "Вот тебе, гадёныш. А на вас они есть, лейтенант?"

-- Не проверял ещё.

-- Предоставьте это дело старому взводному сержанту. Спустите-ка штанцы, сэр.

Я спустил брюки и, чувствуя себя несколько нелепо, стоял, пока Кэмпбел проводил осмотр. На мне обнаружилась всего одна пиявка, и я с удовольствием увидел, как он отцепилась от ноги, когда её коснулся жар сигареты.

-- Вот и всё, лейтенант. Им, похоже, ваша группа крови не по вкусу. А на старом ваташиве их была уйма.

Это японское слово, означающее "Ваш покорный слуга", напомнило мне о мирных днях пребывания батальона на Окинаве. Как же давно это было!

С уступа на вершине холма виднелись позиции батальона на высотах 268 и 327. До них было целых восемь или девять миль, но благодаря чистому воздуху и причуд местного рельефа казалось, что они совсем рядом. Вершины обеих высот, очищенные от подлеска для расчистки секторов обстрела, красные и голые, высовывались из окружавшей их зелени. Палатки выглядели как чёрные точки, а траншеи чёрной ломаной линией тянулись по красной земле. Этот далёкий пыльный лагерь был для меня символом цивилизации. Душ. Койка. Горячее питание.

Но на обед у меня был обычный сухой паёк. Еда шла с трудом из-за жары, из-за того, что я на этот сухпай уже смотреть не мог, и из-за того, что я всё вспоминал того мальчишку, которого обнаружили мы с Уайтом: его уставленные в небо глаза, как у мёртвой рыбы, ухмыляющийся полуоткрытый рот.

Остаток для мы пробездельничали. Время от времени я осматривал долину на западе в бинокль, высматривая, не покажется ли рота "А". Бесполезно. За непроницаемой зелёной стеной джунглей ничего нельзя было разглядеть, кроме группы больших удлинённых валунов, стоявших на склоне как огромные могильные памятники. Рота "А" так с нами и не соединилась, потому что непроходимые леса заставили её повернуть обратно. Её один раунд остался за джунглями.

Где-то ближе к вечеру на островке твёрдой земли, где лежали четыре трупа, приземлился вертолёт. Трупы застыли в странных позах и уже попахивали. Их загрузили в вертолёт вместе с захваченными документами и снаряжением. Вертолёт оторвался от земли и начал медленно подниматься в небо. Он походил на воздушный шар, поднимаемый вертикальным потоком воздуха. Я решил, что вертолёт повёз трупы на кладбище Дананга, где полагалось хоронить убитых солдат противника в братских могилах.

Питерсон вызвал меня на связь и приказал моему взводу вернуться в район десантирования, где рота собиралась обосноваться на ночь. Взвалив на плечи рюкзаки и винтовки, морпехи, запинаясь, спустились с высоты, пробрались в обратном направлении через болото и растянулись колонной по хребту, оставленному вьетконговцами перед началом атаки 1-го взвода. За исключением нескольких гильз ничего не говорило о том, что там прошёл бой. На болоте, где недавно погибали люди, было пусто. Красная жижа просочилась в снарядные воронки, залила их доверху, а дым от сгоревшего лагеря рассеялся. Усталые, потные, заляпанные грязью, мы перевалили через хребет медленно, как верующие во время крёстного хода. Лягушки, сверчки и птицы дружно завели свои вечерние песни. Артиллерия, как было заведено еженощно, завела свой припев, издалека донёсся гул орудий, снаряды зашелестели в воздухе, затем до нас донеслись отзвуки тяжёлых разрывов, походивших на удары в приглушённые барабаны.

Пока 1-й взвод располагался неподалёку в засаде, 2-й и 3-й взводы заняли круговую оборону вокруг посадочной площадки. Выставили часовых, отправили бойцов на посты подслушивания, настроили рации на ночную частоту, отрыли окопы -- всё по распорядку. Покончив с этим, морпехи сели перекурить напоследок перед наступлением темноты. Некоторые из них решили почистить винтовки, пока день ещё не кончился. Раздался взрыв смеха над чьей-то шуткой. В конце концов солнце скрылось за зазубренными очертаниями гор, этих азиатских гор, которые стоят со времён сотворения мира, и, скорее всего, увидят ещё его конец.

-- ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Какая дружба там была! -- В балладах древних нет такой любви.

Её крепил не сладкий поцелуй,

А путы неразрывные войны, что вяжут намертво...

Уилфред Оуэн

Apologia Pro Poeniate Meo

Ночь выдалась беспокойной. Часа в два утра, когда обычно нападали вьетконговцы, всё вокруг затянуло густым туманом. В его белых клубах часовым мерещились всякие ужасы. Какой-то морпех, приняв куст за человека, произвёл по нему несколько выстрелов, и целый час после этого нервы у всех были на взводе. Туман ослепил нас, и пришлось полагаться на слух, хотя и его то и дело вводили в заблуждение мелкие зверушки, громко суетившиеся в сухой траве вокруг посадочной площадки.

Откуда-то издалека донеслись удары в барабаны. Может, это были вьетконговцы, но скорее всего -- группы горных племён, обменивающиеся сигналами. Как бы там ни было, звуки эти леденили кровь, они казались воплощением того пугающего и загадочного, что таили в себе джунгли. Какое-то время спустя снайпер стрелок из взвода Леммона, сидевший в засаде, выстрелил в партизана, которого засёк через ночной прицел. Ему показалось, что во вьетконговца он попал, но наверняка он сказать не мог. В тумане, тёмной ночью, среди непонятных звуков, доносившихся со всех сторон, никто из нас ничего не мог сказать наверняка. Казалось, что рассвета мы никогда уже не дождёмся.

А когда он всё-таки настал, мы ощутили невероятное облегчение. "Как же я рад, что ночь прошла, -- сказал сержант Гордон, вернувшись с заросшего кустами и травой пригорка, где он сидел на посту подслушивания. -- Сидел там как в сейфе. Ничего не видать, а попробуешь прикорнуть -- что-то начинает шуршать со всех сторон, и всем кажется, что лазутчик ползёт, чёрт бы его побрал. И каждый раз страшно до усрачки".

У рот "А" и "С" последние два дня операции не отличались от первого: всё то же однообразное многочасовое хождение, прерываемое скоротечными дуэлями с невидимыми снайперами. Двое морпехов получили ранения, оба -- лёгкие. Ещё несколько человек были сражены другим врагом -- солнцем.

На четвёртый день, днём, мы проходили через Гиаотри -- ту самую деревушку, которую не так давно назад уничожил 3-й взвод. Некоторые из её прежних обитателей по-прежнему находились там, разыскиваясвои пожитки в руинах своих сгоревших жилищ, среди обугленных каркасов домов. По деревне брёл куда-то старик с обгоревшим горшком. Мы шли мимо него, а он с другими сельчанами -- всего их было шесть -- остановился на нас посмотреть. Они до сих пор у меня перед глазами -- в ободранных хлопчатобумажных одёжках, стоят на фоне развалин домов и деревьев, покрытых сажей, и глядят на нас безучастно, но ни в коей мере не смиренно. Сначала меня охватило чувство вины и сочувствия к ним. Предав огню их деревушку, мы продемонстрировали то зло, что таилось в нас, и я был бы рад показать им, что на самом деле мы добрые. После того, что мы с ними сделали, мне инстинктивно захотелось чем-нибудь им помочь. Пусть немногим, пусть просто поделиться с ними продуктами и сигаретами. Я был бы рад это сделать, я бы вывернул карманы, опустошил рюкзак, и взводу приказал бы сделать то же самое, но меня остановила каменная холодность крестьян. Видно было, что им ничего от нас не надо. Они просто стояли, молча и неподвижно, не выражая ни скорби, ни злобы, ни страха. В их отстранённых, застывших взглядах я увидел то же безразличие, что и в глазах той женщины, чей дом я обыскивал в деревне Хойвук. Казалось, что уничтожение своей деревни они восприняли как природное бедствие, и, смирившись с тем, что против судьбы не попрёшь, испытывали к нам те же чувства, с какими отнеслись бы, например, к наводнению. В этой пассивности было что-то нечеловеческое. А что если это стоическая маска, скрывающая глубоко запрятанные печаль или ярость? Но и в этой способности управлять своими эмоциями тоже было что-то нечеловеческое. После этих размышлений жалость моя быстро сменилась презрением. Они вели себя совсем не так, как я мог ожидать, то есть не так, как вели бы себя американцы в подобных обстоятельствах. Американцы стали бы что-нибудь делать: они бросали бы сердитые взгляды, грозили кулаками, заплакали бы, убежали, потребовали возмещения ущерба. А эти крестьяне ничего не делали, и я их за это презирал. При виде этого явного безразличия ко всему, что с ними произошло, меня самого охватило безразличие. Стоит ли испытывать жалость к людям, которым на самих себя наплевать? А я просто представления не имел о тех жестоких испытаниях, которым подвергала их жизнь. Ежедневно сталкиваясь с болезнями, неурожаями, а главное, с поражающей наобум жестокостью нескончаемой войны, они научились принимать как должное то, что мы нашли бы недопустимым, переносить страдания, которые нам показались бы невыносимыми. Без этого им было бы не выжить. Вот они и переносили всё с великим терпением, как величественные Аннамские горы.

* * *

Рано утром рота вышла на грунтовую дорогу, проходившую мимо груд камней и обломков бетонных плит -- развалин "Французского форта", из которого когда-то держали под обстрелом рисовые чеки к западу от высоты 327. По местной легенде, в начале пятидесятых годов бойцы Вьетминя уничтожили его гарнизон, состоявший из французов и марокканцев. При виде побитых пулями стен нам и в голову не пришло задуматься об их судьбе или увидеть в этом какое-либо предупреждение.

В ожидании колонны, которая должна была доставить нас обратно на базу, мы развалились у обочины дороги. По дороге цепочкой прошли несколько девушек-крестьянок с шестами на плечах. Они энергично шевелили руками, вёдра на концах шестов качались в такт движениям рук -- девушки торопились добраться до своей деревни до наступления комендантского часа. В "Правилах боя" указывалось, что с наступлением темноты вьетнамцев, обнаруженных вне населённых пунктов, следовало считать вьетконговцами и либо открывать по ним огонь, либо брать в плен. Вскоре подошли грузовики. Морпехи расселись по машинам, радуясь тому, что придётся ехать, а не идти, даже с учётом того, что при передвижении на грузовиках легче было попасть в засаду или напороться на мину. Когда колонна вышла из прохода Дайла, облегчение бойцов было почти физически ощутимым: они выбрались из Индейской страны, где опасность всегда была неподалёку, кончился тот напряг, что давил на них четыре дня подряд.