Гражданская война в России и её Историки 10 страница

Свёртывание намечавшейся первоначально полновластной деятельности Советов происходило по нескольким направлениям: усиление роли исполнительных органов по отношению к законодательным в верхнем эшелоне власти, концентрация значительной части законодательной работы в Совнаркоме; падение роли съездов и конференций на губернском, уездном и городском

уровнях, принятие большинства решений исполнительными органами Советов; концентрация власти у различных чрезвычайных органов узкого состава (ревкомы, комбеды, ВЧК и чрезвычайные комиссии различной направленности, комиссары, уполномоченные и пр.) и превращение «чрезвычайщины», основывавшейся на применении принуждения и насилия, в один из ведущих принципов, методов и приёмов управления; превращение аппаратов ряда отделов Советов (военный, хозяйственный, ЧК) в фактически независимые от их исполкомов и подчинённые соответствующим центральным ведомствам; растущая зависимость Советов в своих действиях и решениях от аппарата партии большевиков, укрепление их монопольного положения в Советах с одновременным сокращением и сведением к минимуму представительства других социалистических партий⁷.

Пролетариат не стал на деле субъектом власти. Идеологический постулат «в государстве диктатуры пролетариата управляют рабочие» не подтвердился. Сам Ленин в конце гражданской войны признал невозможность непосредственного управления общества рабочим классом и неспособность рабочих в своей массе руководить сложными процессами государственной жизни — в этом убеждены многие современные историки.

Дж. Эдельман, обращая внимание на особую роль государственных учреждений и институтов в годы гражданской войны, пришёл к выводу, что большевики (в отличие от их противников — В. Г.) заставили работать свои главные институты более менее эффективно. Вместе с тем, большевики испытывали острый дефицит в кадрах и как они сумели создать эти институты без них? В этом, по мнению указанного историка, заключается загадка и разгадка их победы⁸.

Этой проблеме и посвящена изданная в 1998 году монография Е. Г. Гимпельсона «Советские управленцы 1917–1920». Автор обстоятельно исследовал процесс зарождения и утверждения власти советской номенклатуры, рассмотрел политико-идеологические воззрения, представления новых управленцев о морали, законности и «революционной целесообразности», проанализировал социальное происхождение и образовательный уровень людей, работавших на разных «этажах» партийно-государственного аппарата. Он, в [123] частности, пришёл к выводу, что в центральном аппарате «большинство составляли коммунисты с высшим и средним образованием, выходцы преимущественно из состоятельных классов, но считавшие себя выразителями интересов трудящихся»⁹. Многие современные исследователи обращают внимание, что в новых органах власти было немало представителей маргиналов, жаждавших обретения надёжного и твёрдого социального статуса. Добавим, что в последнее время предпринимаются попытки изучения формирования и деятельности новых управленческих кадров партийносоветского аппарата в эти годы и в последующий период на региональном и местном уровне¹⁰.

Происходившие в годы войны изменения в отношениях власти и собственности в условиях огосударствления экономики в Советской России не вели вместе с тем, как ожидалось, к единству и гармонии интересов нового государства и трудящихся. Более того, в формирующемся жёстко централизованном государственном механизме явственно проступали черты старой бюрократической системы. Сложившийся к концу гражданской войны мощный бюрократический слой, во многом уже не связанный с массами, обрёл большой вес и влияние. Созданная военно-коммунистическая организация общества состояла из огромного бюрократического аппарата и системы чрезвычайных органов, способных при необходимости действовать в обход государственной машины. Формирование новых верхов и низов вело к тому, что в среде последних росло недовольство новой бюрократией и иногда даже звучали призывы сорганизоваться в партийную организацию низов в противовес организации верхов¹¹.

Хотя, истины ради, заметим, что революция открыла доступ к власти, как в центральном, так и особенно в среднем и низовом звеньях аппаратов большевистской партии и Советов, выходцам из трудящихся слоёв населения, резко повысила социальную мобильность общества и общественную самодеятельность. И в этом заключалась сила новой власти и одна из причин её победы в гражданской войне. В то же время ликвидация «каналов конкурирующей политики», свёртывание оппозиции и инакомыслия вело, по справедливому

замечанию Ю. А. Полякова, к снижению качества государственной политики¹².

Полезная работа по социальному измерению политической истории Советской России эпохи революции и гражданской войны была проделана западными исследователями, придерживающимися

«ревизионистской интерпретации» (Л. Хеймсон, У. Розенберг, М. Левин, Д. Коенкер, Р. Суни, Ш. Фитцпатрик). Они основательно исследовали ломку старой социальной структуры общества, процессы социальной мобильности, деурбанизации и деклассирования. Их особый интерес вызывали рабочие, призванные, сообразно большевистской доктрине, стать основой новой политической власти — «диктатуры пролетариата». Но реальные процессы деклассирования и дифференциации в среде рабочих подрывали саму эту идею, а коммунистической партии угрожала серьёзная опасность стать, по выражению А. Г. Шляпникова, «авангардом несуществующего класса». Изучение менталитета рабочего класса привело к выводу о разнообразии менталитетов, наличествующих в его среде. Исследование традиций и состояния политической культуры рабочих в рассматриваемую эпоху также способствовало лучшему пониманию причин складывавшейся авторитарной и бюрократической власти в годы гражданской войны.

Среди значительного числа интересных публикаций, подготовленных западными авторами по проблемам становления советской государственности¹³, привлечём внимание к книге английского историка С. Фарбера «Перед сталинизмом. Подъём и упадок советской демократии». Анализируя процессы 1917–1924 годов, он глубоко исследовал рождение и развитие Советов, проследив их эволюцию от массовых и неформальных организаций к органам новой государственности, вскрыв их структурно-организационные и функциональные недостатки, препятствовавшие эффективной организации государственной власти в стране. Фарбер рассмотрел процессы, происходившие в среде рабочего класса и профсоюзного движения, через призму способностей и склонностей рабочих к новой демократии, исследовал [123] представления и практику новой «революционной законности» и складывание системы репрессий.

В книге Фарбера проанализирован комплекс причин, способствовавших в совокупности упадку новой демократии к концу рассматриваемого периода: влияние гражданской войны, политики и идеологии большевиков, межпартийные и политические столкновения в Советах, наконец, способность рабочих (с точки зрения их образования, культуры, менталитета, психологии) и других близких им социальных групп к воплощению в жизнь идей и представлений о новой государственности, рождённых революцией.

Результатом многолетних исследований и дискуссий среди западных историков явились выводы о том, что возникновение в годы гражданской войны сверхцентрализованного, бюрократического и авторитарного режима явилось результатом самых различных причин: глубоких изменений, происходивших в обществе и социальных отношениях, разделения и «атомизации» общества, дезинтеграции коллективистских идентичностей, рабочих и крестьян, дифференциации интересов, ценностей и политических культур города и села, формирования «милитаристской» культуры. Катастрофическое падение производства и уровня жизни населения, а, как следствие, расширение чрезвычайных мер власти и, наконец, формирование целостной политики «военного коммунизма» стимулировали всемерное укрепление роли государства в социально-экономических отношениях. Несомненную роль играли авторитарные традиции политической культуры, а также сохраняющиеся и укрепляющиеся различия между «верхами» и «низами»¹⁴. На преемственность и унаследование новой политической системой целого ряда черт от старого строя (централизм и бюрократизм, ведущая роль исполнительных органов в противовес выборным, режим личной власти и др.) указывают сегодня многие российские и западные историки. По мнению М. Хильдермайера, большое значение имела и убеждённость Ленина, Троцкого и большинства других лидеров в том, что Советы не доросли до выполнения чрезвычайных задач: «Лёгкость, с которой правители отказались от сотрудничества с недавно созданными и восхвалявшимися органами, настолько же примечательна, как и

отсутствие сопротивления со стороны последних»¹⁵.

Организация новой власти вызывает большой интерес с точки зрения теории и практики управления. Как заметил Р. Саква, рассматриваемый период был «золотым веком» строительства институтов управления: «Большевистская революция была перенасыщена институтами управления, ибо отсутствие теории практической организации государства означало отсутствие ограничений на быстрый рост учреждений, предназначавшихся, как утверждалось, для регулирования во всё большем масштабе различных сторон общественной жизни. Вместе с тем, отсутствие чёткого определения полномочий многочисленных институтов управления и их взаимоотношений означало неограниченность этих полномочий. Власть неопределённая есть власть неограниченная». Такая ситуация рождала множество проблем и конфликтов¹⁶.

Феномен большевиков и большевизма вызывает в последние годы значительный интерес и попытки осмысления и переосмысления, как в российской, так и в зарубежной литературе. «Большевизм как история жил, жив и будет жить», — заметил, перефразируя известный лозунг советской поры, английский историк Р. Сервис¹⁷. От идеализации и упрощенческого рассмотрения этой темы в советское время, через попытки выяснения и освещения «белых пятен» партийной истории периода «перестройки» к разрушению традиционной историкопартийной историографии и отрицанию какой-либо позитивной роли коммунистов в советской истории в начале 90-х годов и, наконец, к попыткам нового, многопланового переосмысления этой темы — таков путь, пройденный отечественной историографией¹⁸.

В новейшей зарубежной историографии большевизма присутствуют подходы и трактовки как либерального, «ревизионистского», так и консервативного (с крайностями «неототалитарного») характера. Как уже упоминалось выше, теория и практика большевиков была подвергнута резкой критике в последних книгах Р. Пайпса. Он рассматривал Ленина как диктатора и основоположника тоталитарного режима и доказывал близость большевиков и нацистов. Критикуя его утверждения, П. Кенез, например, заметил, что не ново находить общности у режимов Гитлера и Сталина, но [123] слепо не замечать разницы между идеологией большевизма с её освободительными целями и нацизма, которая с самого начала была отталкивающей, омерзительной и противоположной ценностям, в которые, без сомнения, верит Пайпс. Он назвал ложью утверждение, что Муссолини и Гитлер учились у большевиков и признавали их¹⁹.

На неправомерность характеристики большевиков как политических манипуляторов с низменными инстинктами, бесчестных в своих политических делах и готовых идти на всё, ради захвата и удержания власти, указал Р. Суни, призвавший исследовать их действия в конкретном контексте²⁰. Эту точку зрения разделяет немало западных историков. М. Левин, например, заявил: «Деятельность политических партий должна подлежать строгому социоисторическому и политическому анализу, а тенденция превращения партии большевиков в некое надисторическое орудие с самого начала затрудняло такой анализ. Известно, что партия прошла через суровые испытания и действовала во всё более усложнявшихся и менявшихся условиях. Представления советских и многих западных исследователей о неизменной «сути» организации, называемой «коммунистической партией», следует рассеять»²¹. По его мнению, в 1917 году она действовала «как демократическая партия под сильным авторитарным руководством», но, придя к власти в условиях гражданской войны, претерпела новое глубокое преобразование, стала милитаризованной и в высшей степени централизованной, находящейся в состоянии почти перманентной мобилизации и дисциплины. Впрочем, по замечанию Р. Суни, некоторые члены партии после прихода большевиков к власти даже предполагали, что партия может быть упразднена, как только Советы будут состоять из коммунистов²².

Тема истории большевистской партии в годы гражданской войны многогранна. Принципиальное значение имеет изучение взаимоотношений партии большевиков и Советов, переоценка большевистских теоретических взглядов и политической линии в отношении последних. К лету 1918 года для лидеров партии становится очевидной иллюзорность надежд

использовать систему Советов как самодостаточную основу новой государственности. В условиях глубокого кризиса и развёртывания широкомасштабной гражданской войны развивающиеся партийные структуры и формирующаяся система чрезвычайных органов кардинально меняют облик государственности.

Летом-осенью 1918-го и зимой 1918–1919 годов большевистские партийные органы постепенно подменяют и подчиняют себе советские органы управления и становятся, по справедливой оценке С. А. Павлюченкова, «нервной системой» государственного управления, приводящей в движение по команде из центра все части «тела» российского колосса. Вместе с тем, Т. Ригби, исследовавший деятельность СНК в годы гражданской войны, полагает, что рост значения в 1919–1920 годах партийных органов над государственными никак не планировался. Это был «не плод какого-то великого плана, а скорее кумулятивный эффект множества решений с гораздо более ограниченными целями и более или менее спонтанной адаптацией к конкретным обстоятельствам». Сами большевики сначала не были убеждены, что партия станет всеобщим координатором, надзирателем и руководителем государственной политики²³.

Огосударствление партии большевиков вело к тому, что, воплотившись в государственный аппарат, она была вынуждена представлять и защищать и особенные государственные интересы, которые, развиваясь, всё более отчуждали большевиков от их первоначальной задачи защиты интересов рабочего класса и трудового крестьянства. Большевистская партия перестала играть традиционную для политической партии роль посредника между обществом и государством. Общество оказалось беззащитно перед тандемом «партия-государство», который пришёл на смену ранее господствовавшим представлениям о «государстве-коммуне».

Взаимоотношения большевистских вождей и структур партийной власти, «верхов» и «низов» в партии, противоречия и конфликты довольно интересно освещаются в работах ряда исследователей. В частности, значительное внимание уделяется анализу роли и [123] деятельности возникающих в условиях войны Секретариата, Политбюро и Оргбюро ЦК партии большевиков, складывающейся практике кооптации в выборные органы и «назначенчества» на руководящие посты в партийном, советском и хозяйственном аппарате²⁴. Возрастающая роль партийных лидеров приобретает большое значение, ибо «при отсутствии концепции разделения властей и институтов системы управления ведущая роль партии в обществе превратилась в ведущую роль лидеров над самой партией»²⁵.

Процессы централизации и милитаризации партии большевиков, изменение её состава в годы войны, политические дискуссии этой поры — это только часть вопросов, которые ставили и стремились раскрыть историки. Кстати, последнее интересно ещё и тем, что в большевистской партии сохранялся всё-таки известный политический плюрализм, фракции и течения, альтернативные видения решения тех или иных основных вопросов жизни общества, а конец 1920 года стал, по выражению Р. Даниэлса, высшей точкой

«коммунистического либерализма» в партии. Заметим, что внутрипартийная борьба и дискуссии в эпоху гражданской войны по-прежнему вызывает большой интерес историков²⁶. Нередко указывается на парадоксальность решений Х съезда РКП(б): с одной стороны, введение первых элементов НЭПа, и прежде всего в крестьянском вопросе, с другой — ужесточение партийной дисциплины и запрет фракционности. Впрочем, этот парадокс кажущийся и был обусловлен стремлением партии контролировать ситуацию в государстве и обществе в сложнейший период перехода от войны к миру и частичной либерализации экономики.

Плодотворным для дальнейшего исследования и понимания большевизма является предложение К. Рида о необходимости поставить в центр изучения его культурное измерение, наряду с анализом традиционных социальных, экономических и политических факторов. Главные идеи и ценности, интеллектуальные и духовные аспекты эволюции большевизма в эпоху революции и гражданской войны заслуживают более глубокого осмысления. Если в Октябре 1917 года Ленин, по мнению

Рида, считал главной движущей силой революции полную творческую свободу масс, то в дальнейшем сознательность стала связываться с железной дисциплиной, диктатурой. А может ли диктатура быть связана с творческой свободой? Лидер большевиков отвечал на этот вопрос утвердительно, но английский историк склонен придерживаться иного мнения. В годы гражданской войны и в дальнейшем происходило превращение большевизма в новую религию, сакрализация его основных институтов и ценностей. С другой стороны, большевизм и большевистская диктатура, по утверждению Рида, строились на основах политической культуры царского времени, имея в виду цензуру, политическую полицию, систему политических преследований и заключения, сохранявшийся разрыв и вражду низов и верхов, народа и власти и др. Таким образом, культурное измерение большевизма существенно отличает его даже от марксизма, не говоря уже о ценностях и традициях западной либеральной культуры (гражданское общество, правовое государство и др.)²⁷.

Одним из важных вопросов, вызывающих исследовательский интерес, являются взаимоотношения «старой партийной гвардии» с новыми пополнениями большевистской партии и влияние этих процессов на её эволюцию в годы войны и последующий приход Сталина к власти. К весне 1921 года 90% членов партии вступили в неё в годы войны, при этом рабочая прослойка в ней сократилась с 60 до 40%²⁸. Американский историк М. Левин пришёл к следующему заключению: «Многие представители «старой гвардии» были обессилены, ошеломлены и окружены огромным кольцом людей, культура и менталитет которых отличались от их собственных. Вступившие в партию в годы гражданской войны принесли в партию военную культуру… Можно сказать, что «старая гвардия» создала отдельную партию внутри более широкой партии, формировавшейся вокруг них. Наконец, новые члены образовали новую модель партии, которая иначе руководилась и преобразовывалась политически и идеологически»²⁹.

Эта тема несомненно заслуживает дальнейшего изучения, ибо происходившие в годы войны процессы в [123] правящей партии во многом предопределили облик общества будущего и модель «строительства социализма в одной стране». По резонному замечанию В. П. Булдакова, «феномен большевизма куда более загадочен, чем принято считать», и «осмысление его в плоскости привычного позитивизма и социологизма бесперспективно»³⁰. Необходимы новые исследовательские методики.

Период гражданской войны стал временем противоречивой борьбы и дискуссий о роли и месте профессиональных союзов в советской политической системе, об их взаимоотношениях с партиями и в частности с партией большевиков, советским государством и хозяйственными органами. Эта тема, также требовавшая кардинального переосмысления в сопоставлении с традиционными установками советской историографии, получила освещение в ряде работ, среди которых следует в первую очередь выделить монографию и докторскую диссертацию московского историка А. Ф. Киселёва и некоторые другие публикации³¹.

В послеоктябрьский период столкнулись и стали предметом политической борьбы две противоположные тенденции: к независимости профсоюзов и к их огосударствлению. В дальнейшем, в условиях войны, милитаризации производства и общественной жизни верх берёт вторая тенденция. Многопартийность, свойственная профсоюзам, уступает место диктату большевистской партии. В условиях ускоренной национализации управление промышленностью сосредотачивалось в хозяйственных органах. Профсоюзы, сотрудничая с ними, отстраняли свои низовые ячейки — фабзавкомы от управления предприятиями и тем самым лишали себя опоры «снизу». Они брали на себя администрирование и нажим на рабочих, а не действия с помощью и на основе самодеятельности, самоорганизации и самоуправления пролетариата. Это, в свою очередь, осложняло их взаимоотношения. Постепенно происходила трансформация профсоюзов из защитников интересов рабочих в организации, выполняющие существенно иные функции и действующие от лица государства и большевистской партии.

Исследуя эту тему, А. А. Киселёв пришёл к выводу, что тесный союз профсоюзов и государства «сыграл выдающуюся роль в укреплении республики Советов». Но в то же время практика военных лет способствовала формированию взглядов на профсоюзы как вспомогательные органы хозяйственного аппарата, и это вело к серьёзным деформациям в деятельности профобъединений и в их взаимоотношениях с государством³². Разногласия о роли профсоюзов выплеснулись в дискуссию конца 1920 — начала 1921 годов, которая являлась, вместе с тем, и полемикой по более глобальной проблеме — о характере, формах и методах партийно-государственных взаимоотношений с массами и их общественными организациями.

Среди партийных и советских активистов не было единства мнений и чётких представлений по этому вопросу. Одни придерживались военно-коммунистической традиции и считали необходимым дальнейшее укрепление госаппарата и огосударствление всех сторон жизни советского общества. Другие искали выход из сложившейся системы и предлагали строить управление через пролетарские организации, но это грозило бюрократизации их самих. Третьи отодвигали огосударствление профсоюзов на отдалённую перспективу и пытались найти наиболее приемлемые формы взаимодействия профсоюзов и советского государства, чтобы сохранить профсоюзы как общественные организации с особыми функциями и задачами³³. В целом же, и в итоге дискуссии чёткого представления о роли и месте профсоюзов в советском обществе не сложилось (хотя, вместе с тем, и произошёл отказ от военно-коммунистических представлений и практики их огосударствления), и в реальной жизни сталкивались самые разные взгляды и противоречивые тенденции.

Особым и чрезвычайно важным элементом советской государственности в условиях войны была Красная армия. Различные аспекты её становления и организации, военная политика большевиков по-прежнему вызывают интерес историков. Это в первую очередь касается переосмысления большевиками теории новой [123] государственности, ибо в дооктябрьский период не предполагалось существования постоянной армии как государственного института. Строительство новой армии в условиях расширяющейся гражданской войны происходило в обстановке острых дискуссий. Нельзя не согласиться с принципиальной оценкой американского историка Марка фон Хагена, автора монографии «Солдаты в пролетарской диктатуре»: «На протяжении большей части гражданской войны армия была не только крупнейшим политическим институтом, но и занимала высочайшую ступень в системе приоритетов осаждённого государства. Судьба армии была в центре почти каждой важной дискуссии тех лет, так как споры несомненно касались основополагающих вопросов и сущности власти»³⁴.

Многие из основных проблем военного строительства — создание системы партийно-политического руководства в армии, формирование её командного состава, складывание системы и принципов комплектования вооружённых сил и др., а также развитие военного производства и инфраструктуры обеспечения армии всем необходимым находили определённое освещение в новейших западных и российских исследованиях³⁵. По оценке итальянского историка Ф. Бенвенути, «опыт партийной организации внутри Красной армии дал большевикам шанс развивать формы политического руководства и управления, которые могли быть позднее использованы вне военной сферы». А уже упомянутый Хаген пришёл к более широкому обобщению о том, что военный аппарат служил моделью государственного строительства и в других сферах³⁶. Связь между армией и её ролью в обществе и формированием милитаризованного сознания, культуры и модели социалистического строительства, что оказывало важное воздействие и на последующие процессы развития страны, — это также важнейшие вопросы, которые интересовали исследователей и заслуживают дальнейшего серьёзного изучения.

В новейшей исторической литературе довольно интенсивно шёл процесс персонификации советского политического лагеря. Развернувшийся в годы

«перестройки» в СССР процесс десталинизации общественного сознания со всей остротой поставил вопрос о деятельности и исторической оценке не только И. В. Сталина, но и В. И. Ленина, Л. Д. Троцкого и других партийных, советских и военных руководителей. Расширение доступа к архивным и самым секретным в недавнем прошлом источникам также стимулировали и издание в конце 80-х — 90-е годы серии книг по этой тематике³⁷.

Но нельзя не учитывать ряд факторов, влиявших на этот процесс и определявших направленность издаваемой литературы. Это прежде всего политическая обстановка в обществе, кризис и падение власти коммунистической партии. В результате на смену былой апологетике и иконизации деятелей большевиков как «борцов за народное дело» пришли дегероизация и обличение вчерашних политических кумиров. Но односторонний подбор документов, а зачастую и произвольная, во благо политической конъюнктуре их трактовка не приближают к исторической истине, взвешенным и исторически достоверным оценкам и характеристикам, на что уже неоднократно и справедливо указывалось.

Поэтому научный академизм и объективность, критическое осмысление источников и проверка их достоверности, публикация и анализ всей совокупности, в том числе и «неудобных» документов, и сопровождение их взвешенными, профессионально подготовленными комментариями являются чрезвычайно актуальными для историков³⁸. Должно быть продолжено исследование и таких проблем, как «вождизм» в российской революции, формирование культов и культового сознания, сопоставление руководителей большевиков и их противников. Изучение персоналий руководителей коммунистической партии и советского государства всегда вызывало большой интерес у западных историков, и новейшая литература пополнилась целым рядом книг по этой тематике³⁹.

Национальный вопрос в России, как впрочем, и в других многонациональных странах мира, всегда относился к категории наиболее сложных проблем и прежде всего на переломных этапах истории. Национальная политика [123] большевиков в годы гражданской войны вызывает существенные, а нередко полярные расхождения в оценках. По мнению ряда западных историков консервативного направления, выводящих национальную программу и практическую деятельность большевиков из их идеологии, декларирование ими права наций на самоопределение и отделение было не более чем обманом, за которым скрывались иные намерения. Так С. Блэнк, автор книги, посвящённой Сталину как наркому по делам национальностей, утверждает: «Советская политика продолжала усилия царизма по русификации меньшинств и удушению их культурных потенциалов»⁴⁰.

Вместе с тем, существует и иная точка зрения, которую разделяет немало авторов, предлагающих обстоятельно и непредвзято проанализировать национальные программы различных политических партий, в том числе большевиков, и реальности их воплощения в жизнь. Именно один из основополагающих тезисов национальной программы большевистской партии — о праве наций на самоопределение вплоть до отделения и создания самостоятельных государств многие годы находится в центре полемики. Смысл её заключается в том, было ли это положение большевистской программы частью общей мифологии и популистской программы большевиков или за этим стояли серьёзные и далеко идущие намерения.

В связи с вышесказанным вызывает большой интерес вопрос о получении независимости Финляндией в 1917 году. Что являлось причиной подписания правительством большевиков подобного соглашения с Финляндией: действительное следование провозглашённому принципу права наций на самоопределение или надежды на мировую революцию и убеждённость в том, что в скором времени в Финляндии неминуемо свершится пролетарская революция, и она станет членом сообщества социалистических республик?

Эта проблема стала, например, предметом активного обсуждения на состоявшемся в 1993 году в СанктПетербурге международном коллоквиуме «1917 год в России: массы, партии, власть». По мнению финского историка Э. Кетолы, Ленин готов был формально