Тель-Авив, Израиль

Бриджтаун, Барбадос, Вест-Индская Федерация

Мне велели ждать «парусника», хотя «парусами» «ИС Имфинго» называют четыре вертикальные ветротурбины, вырастающие из гладкого трехкорпусного остова. Если добавить пакет топливных элементов с протонообменной мембраной, который превращает морскую воду в электричество, становиться понятно, откуда в названии префикс «ИС», означающий «Infinity Ship» — «корабль бесконечности». Судно, объявленное будущим морского транспорта, редко встретишь под неправительственным флагом. «Имфинго» находится в частном владении. Джейкоб Найяти — его капитан.

— Я родился почти одновременно с новой Южной Африкой без апартеида. В те дни эйфории новое правительства обещало не только демократию — «один человек, один голос» — но и работу, и дома для всей страны. Мой отец воспринимал их слова слишком буквально. Он не понимал, что речь идет о долговременных целях, которых надо достигать годами — поколениями! — тяжкого труда. Он думал, что если мы покинем наш племенной очаг и переберемся в город, там нас уже будут ждать новенький дом и денежная работа. Мой отец был простым человеком, поденщиком. Я не могу винить его за отсутствие образования, за мечту о лучшей доле для семьи… Итак, мы осели в Кайелитша, одном из четырех пригородов Кейптауна. Это была жизнь в изнуряющей, безнадежной, унизительной бедности. Это было мое детство.

В ночь, когда все произошло, я шел домой с автобусной остановки. Пять утра, я только что закончил свою смену официанта в «Т. Г. И. Фрайдиз» у причала Виктории. Ночь выдалась хорошая. Мне давали большие чаевые, а от новостей о Кубке Трех Наций каждый южноафриканец чувствовал себя на голову выше. «Спрингбокс» разгромили «Олл Блэкс»… в очередной раз!

(Улыбается воспоминаниям).

— Наверное, эти мысли поначалу и отвлекли меня, а просто был до того измотан, что тело отреагировало может, само прежде чем я осознал, что слышу выстрелы. Стрельба была чем-то необычным — ни во времена моего детства, ни в те годы. «Каждому по пистолету» — вот девиз моей прошлой жизни в Кайелитша. Вырабатывается инстинкт выживания, будто у ветерана многих войн. Я на свой не жаловался, поэтому пригнулся, пытаясь понять, откуда стреляют, и одновременно найти за чем спрятаться. Большинство домов представляли собой самодельные лачуги — деревянные доски и жесть, а иногда только листы пластика, прикрепленные к каким-то брусьям. Огонь сжирал эти постройки почти каждый год, а пули проходили сквозь стены, как через воздух.

Я сиганул за парикмахерскую, которую соорудили из транспортного автоконтейнера. Не идеальное прикрытие, однако пару секунд продержится: достаточно, чтобы переждать пальбу. Но она все не утихала. Сухой пистолетный треск, отрывистые винтовочные выстрелы, и этот грохот, который ни с чем не спутаешь, означающий, что у кого-то есть «Калашников». Стрельба длилась слишком долго для обычной бандитской разборки. Стали слышны крики, визг. Понесло дымом. Я услышал топот бегущей толпы. Выглянул из-за угла. Куча людей, многие в исподнем, все кричат: «Бегите! Убирайтесь отсюда! Они идут!» Повсюду в лачугах загорались лампы, высовывались люди. «Что происходит? — спрашивали они. — Кто идет?» Но так себя вели молодые. Старики просто бросались бежать. У них другой инстинкт самосохранения, инстинкт рабов в собственной стране. Раньше все знали, кто такие они, и если они приходили, оставалось только бежать и молиться.

— Вы побежали?

— Я не мог. Моя семья, мать и две маленьких сестры, жили всего в паре домов от радиостанции «Зибонеле», именно оттуда и улепетывала толпа. Я не подумал. Дурак. Надо было вернуться по своим следам, найти какую-нибудь аллею или тихий переулок.

Я начал прорваться сквозь толпу в противоположную сторону. Думал, что смогу держаться лачуг. Меня пихнули одну из них, пластиковые стены прогнулись, и дом рухнул на меня. Меня зажало внизу, я не мог дышать. Кто-то пробежал по мне, вдавил мою голову в землю. Я стряхнул с себя пластик, извернулся и выкатился на улицу. Я лежал на животе, когда увидел их: десять или пятнадцать силуэтов на фоне горящих лачуг. Я не видел лиц, но слышал стоны. Они упорно тащились ко мне, протягивая руки.

Я вскочил на ноги. Голова кружилась, все тело ныло. Инстинктивно я попятился в ближайшую лачугу. Кто-то схватил меня сзади, рванул за шиворот, затрещала ткань, развернулся и пнул, не глядя, изо всех сил. Он был большой, крупный, гораздо тяжелее меня. Спереди по его белой рубашке сочилась черная жидкость. Из груди торчал утопленный по рукоятку нож, застрявший в ребрах. Кусок моего воротника, зажатый у него в зубах, упал на землю, когда он снова раскрыл рот. Потом этот гад зарычал, сунулся вперед. Я попытался отскочить. Он схватил меня за руку. Что-то треснуло, и меня пронзила боль. Я упал на колени, попытался откатиться и, может быть, повалить его. Рука нащупала тяжелый горшок. Я цапнул его и шарахнул им эту сволочь со всего размаха по голове. Я бил снова и снова, пока не раскроил череп. Мозги выплеснулись мне на ноги. Он осел. Я едва успел высвободиться, когда у входа появился еще один. На этот раз хлипкая конструкция дома сыграла мне на руку. Я пробил ногой стену, вывалился наружу, лачуга за моей спиной рухнула.

Я побежал, понятия не имея куда именно. Это был сплошной кошмар из разваливающихся хибар, огня и хватающих рук. Я вбежал в лачугу, где в уголке пряталась женщина. Двое детей, плача, прижимались к ней.

«Идемте со мной! — закричал я. — Прошу вас, идемте, надо уходить!»

Я протянул к ней руки, подошел ближе. Женщина толкнула детей себе за спину и выставила вперед острую отвертку. Ее глаза были круглыми от страха. Я слышал шум позади… они шли сквозь стены, ломая дома. Я перешел с языка коса на английский.

«Пожалуйста, — умолял я. — Надо бежать!»

Я потянулся к женщине, но она проткнула мне руку отверткой. Я оставил ее там. Я не знал, что делать. Она все так же стоит передо мной, когда я засыпаю или просто закрываю глаза. Иногда она — моя мать, а плачущие дети — мои сестры.

Я увидел впереди яркий свет, который пробивался сквозь дыры в лачугах, и побежал изо всех сил. Пытался звать сестер. У меня перехватило дыхание. Я проломил стену лачуги и внезапно оказался на открытой местности. Меня ослепил свет фар. Я почувствовал, как что-то ударило меня в плечо. Наверное, я потерял сознание еще до того, как коснулся земли.

Я пришел в себя на койке в больнице «Грут Шуур». Никогда не видел такой палаты. Все вокруг чистое и белое. Я решил, что умер. Наверняка не обошлось без каких-то лекарств. Раньше я никогда ничего не принимал, даже спиртного не пробовал. Не хотел закончить, как многие из наших соседей, как мой отец. Всю жизнь я боролся за собственную чистоту, а теперь…

Морфий, или что они там мне вкололи, был восхитителен. Меня ничто не волновало. Я спокойно выслушал, что полиция прострелила мне плечо. Я видел, как мужчину, что лежал рядом со мной, поспешно увезли, как только у него остановилось сердце. Я не забеспокоился даже после того, как подслушал разговор о вспышке «бешенства».

— Чей разговор?

— Не знаю. Я же говорю: был на седьмом небе. Помню только голоса в коридоре рядом с моей палатой, громкие, зло спорящие голоса.

«Это не бешенство! — кричал один. — От бешенства такими не становятся!»

Потом… что-то еще… а потом: «Ну и что же вы, черт возьми, предлагаете? У нас внизу — пятнадцать! Кто знает, сколько еще снаружи!»

Забавно, я все время заново прокручиваю в голове этот разговор и спрашиваю сам себя: а что я должен был подумать, почувствовать, сделать? Прошло немало времени, прежде чем я проснулся — и очутился в кошмаре.

Юрген Вармбрун обожает эфиопскую кухню, поэтому мы встречаемся в ресторане фалаша. Из-за светящейся розовой кожи и белых косматых бровей в дополнение к эйнштейновской шевелюре его можно принять за безумного ученого или эксцентричного профессора колледжа. Но это не так. Юрген никогда не признается, на какие спецслужбы Израиля работал — или до сих пор работает, — но открыто говорит, что когда-то его можно было назвать «шпионом».

— Многие не верят в то, что может случиться, пока оно не случается. Это не глупость и не слабость, а просто свойство человеческой натуры. Я никого не виню за неверие. Я не умнее и не лучше других. Думаю, все сводится к фактору рождения в той или иной среде. Мне выпало родиться среди людей, которые жили в постоянном страхе вымирания своего народа. Это наша отличительная черта, наш менталитет: ужасные испытания и ошибки научили нас всегда быть настороже.

Первый сигнал о надвигающейся чуме пришел от друзей и клиентов из Тайваня. Они жаловались на нашу новую программу дешифровки. Она не могла разобраться с электронными письмами из КНР, или справлялась со своей задачей так плохо, что получалась явная чепуха. Я заподозрил, что проблема не в софте. «Красные» с материка… наверное, они больше не «красные», но… чего вы хотите от старика?.. Так вот, у «красных» отвратительная привычка заниматься самодеятельностью с компьютерами.

Прежде чем делиться своими мыслями с Тайбэем, я решил что неплохо бы самому просмотреть странные сообщения и с удивлением обнаружил, что символы прекрасно расшифрованы. Но вот текст… в нем говорилось о вспышке странного заболевания, о вирусе, который сначала убивает жертву, потом оживляет труп и превращает его в смертоносного берсеркера. Конечно, я не поверил, особенно потому, что спустя несколько недель начался кризис в Тайваньском проливе и поток сообщений о буйстве трупов резко иссяк. Я заподозрил второй слой шифровки, код внутри кода. Стандартная уловка. Конечно, «красные» не имели в виду реальных мертвецов. Наверное, речь шла о новой системе вооружений или секретных военных планах. Я выбросил все из головы, попытался забыть. Но все же, как говорил один из ваших национальных героев, «мое паучье чутье забило тревогу».

Прошло не так много времени, и на свадьбе своей дочери я разговорился с одним профессором, преподавателем моего зятя в Еврейском университете. Тот оказался словоохотливым и чуть переборщил с выпивкой. Он болтал о своем двоюродном брате, который работал где-то в Южной Африке и привез оттуда историю о големах. Вы знаете о големе, глиняном истукане, в которого, согласно старинной легенде, вдохнул жизнь некий раввин? Мэри Шелли позаимствовала эту идею для своей книги о Франкенштейне. Поначалу я ничего не говорил, только слушал. Профессор рассказывал, что эти големы не из глины и совершенно не отличаются покорностью. Как только он упомянул об оживших трупах, я насторожился. Оказалось, профессоров брат отправился в Кейптауне в один из туристических «адреналиновых туров». Акул кормил, кажется.

(Закатывает глаза).

Акула удостоила вниманием его задницу, отчего ему пришлось лечиться в «Грут Шуур», когда туда начали привозить первых жертв из Кайелитша. Он не видел их своими глазами, Но персонал рассказал ему довольно историй, чтобы загрузить мой старенький диктофон. Потом я представил записи начальству вместе с расшифрованными данными Китая.

И вот тогда я вполне оценил нашу уникальную систему безопасности. В октябре 1973 года, когда из-за внезапного нападения арабов мы едва не утонули в Средиземном море у нас имелась вся информация, а мы просто «упустили мяч» потому что никогда не рассматривали возможность тотальной, скоординированной атаки нескольких стран… и уж точно не в самый священный из наших праздников. Назовите это стагнацией, ограниченностью, назовите непростительным стадным менталитетом. Представьте кучку людей, которые видят письмена на стене, поздравляют друг друга тем, что могут прочитать слова. Но за их спинами — зеркало, в котором отражается реальное послание. Никто в него не смотрит. Никому это не нужно. И когда арабы едва не завершили начатое Гитлером, мы поняли, что смотреть в отражение в зеркале не просто необходимо, подобная практика должна навсегда стать нашей государственной политикой. Так и повелось с 1973 года: если девять аналитиков разведки приходят к одному и тому же выводу, долг десятого им возразить. Не важно, насколько невероятно или притянуто за уши его предположение, надо копать глубже. Если атомную электростанцию соседа можно использовать для производства оружейного плутония, вы копаете глубже. Если диктатор, по слухам, строит огромную пушку, которая в состоянии распылить споры сибирской язвы по целой стране, вы копаете глубже. И если есть хоть малейший шанс на то, что трупы оживают, превращаясь в ненасытные машины убийства, вы копаете и копаете, пока не наткнетесь на абсолютную правду.

Вот этим я и занимался. Я копал. Вначале было нелегко. Китай выпадал из картинки… Из-за Тайваньского кризис прервался всякий поток информации… да, у меня оставалось совсем мало источников. Много ерунды, особенно в интернете, по поводу зомби из космоса и «зоны 51»[12]… Кстати, чего там у вас в стране все с ума сходят по «зоне 51»?.. Чуть позже там начали попадаться более полезные сведения: случаи «бешенства», такие же, как в Кейптауне… его пока не называли африканским бешенством». Я разыскал пресс-релизы каких-то канадских военных, недавно вернувшихся из Киргизстана. Нашел блог бразильской медсестры, которая рассказала своим друзьям об убийстве кардиохирурга.

Большая часть информации шла из Всемирной организации здравоохранения. ООН — шедевр бюрократии, но столько самородков таится в горах непрочитанных отчетов… Я обнаружил сходные случаи по всему миру, их отбрасывали, снабдив правдоподобными объяснениями. Однако такая информация позволила мне сложить полную картину новой угрозы. Объекты моих изысканий действительно биологически мертвы и враждебно настроены, и зараза явно расползается. Еще я сделал одно очень обнадеживающее открытие: как прекратить их физическое существование.

— Уничтожить мозг…

(Ухмыляется).

— Сегодня мы говорим об этом как о каком-то магическом заклятье. Святая вода и серебряные пули… но почему уничтожение мозга может быть только единственным способом истребления живых мертвецов? Разве это не единственный способ истребить и нас?

— Вы имеете в виду людей?

(Кивает).

— Разве это не наша суть? Просто мозг, в котором поддерживает жизнь сложная и уязвимая машина, называемая телом? Мозг не выживет, если уничтожить всего лишь одну Деталь или просто отказать ей в самом необходимом, пище и кислороде. Вот единственное измеримое различие между нами и живыми мертвецами. Их мозгу не требуются системы поддержки, чтобы выжить. Значит, надо уничтожить сам орган. (Приставляет воображаемый пистолет себе к виску). Простое решение, но только если видеть проблему! Учитывая, как быстро распространялась чума, я счел благоразумным запросить подтверждение в зарубежных разведкругах.

Я давно дружил с Полом Найтом, с самого Энтеббе. Идем использовать двойник черного «мерседеса» Амина принадлежала ему. Пол ушел с государственной службы как раз перед «реорганизацией» ведомства и устроился в частную консалтинговую фирму в Бетесде, штат Мэриленд. Приехав к нему, я с изумлением узнал, что он не только работает над тем же проектом — в свое личное время, конечно, — но и собрал не менее пухлое досье, чем я. Мы просидели всю ночь за чтением, не замечая ни друг друга, ни вообще ничего вокруг, кроме строк перед глазами, и закончили почти одновременно, когда на востоке начало светлеть небо.

Пол перевернул последнюю страницу, взглянул на меня и сказал очень спокойно: «Хорошего мало, а?» Я кивнул, он тоже, потом добавил: «Так что будем делать?»

— И был написан «отчет Вармбруна-Найта»…

— Хорошо бы его перестали так называть. В авторах было еще пятнадцать имен: вирусологи, оперативники из разведки, военные аналитики, журналисты, даже один наблюдатель от ООН, который присутствовал на выборах в Джакарте, когда в Индонезии случилась первая вспышка болезни. Каждый из них — специалист в своей области, каждый самостоятельно пришел к одному и тому же выводу еще до того, как мы с ними связались. Почти сто страниц текста. Лаконичный всеобъемлющий отчет. В нем — все наши мысли о том, как не допустить распространения болезни. Я знаю, военному плану, созданному в Южной Африке, придают огромное значение, и заслуженно, но если бы наш отчет прочитало больше людей, если бы наши рекомендации потрудились воплотить в жизнь, тот план бы не понадобился.

— Но некоторые все же прочитали и прислушались. Ваше собственное правительство…

— С грехом пополам, и только вспомните, какую цену мы заплатили.