Кулацкий вопрос

Согласно марксистскому анализу большевиков в начале XX в. капитализм только начал пускать корни в российской деревне. Сама по себе эта тенденция развития являлась «прогрессивной», поскольку рыночно-ориентированные мелкие фермерские хозяйст­ва представляли собой более высокую ступень, нежели натураль­ное хозяйство традиционной деревни, однако в условиях социа­листического строя она несла в себе угрозу. Если бы среди рос­сийского крестьянства появился настоящий слой капиталистов, он

обязательно встал бы в оппозицию социалистической советской власти. Большевики, фигурально выражаясь, очутились между Сциллой закоснелого традиционного мира и Харибдой крестьян­ского капитализма. Кулак внушал им страх и как нарождающий­ся капиталист, и как самое влиятельная сила в общине.

По словам Сталина, «из 100 коммунистов 99 скажут», что ско­рее готовы бить кулака, как они это делали во время продразверс­ток в гражданскую войну, чем, следуя политике нэпа, избегать конфронтации и проводить смычку с середняком. «Люди вводили нэп, зная, что нэп есть оживление капитализма, оживление кула­ка», — сказал Сталин в 1925 г., но коммунисты инстинктивно ви­дели в кулаках врагов²³.

Во время гражданской войны многие дореволюционные кула­ки лишились своего имущества или бежали с белыми. По оценкам советских статистиков, к концу гражданской войны лишь 3% крестьянских хозяйств можно было отнести к категории кулацких (ср. с 15% до революции). Но коммунисты боялись, что процесс раскулачивания не доведен до конца, особенно за пределами цент­ральных российских губерний, в Сибири, на Северном Кавказе, в Крыму, на Украине, и что нэп породит новых кулаков. Экспро­приация кулаков в Центральной России лишь обострила антаго­низм между большевиками и поддерживавшими их крестьянами, с одной стороны, и кулаками — с другой. Униженный, разоренный бывший кулак представлял большую опасность, чем кулак, толь­ко нарождающийся. Как писал один большевистский интеллигент в 1924 г.: «Может быть, сейчас у данного крестьянина скота мало и хозяйство небольшое. Но это — раскулаченный кулак, у кото­рого революция обрезала крылья. В политике он даже более сви­репый враг революции, чем тот буржуй, что нажил сейчас и поль­зуется нажитым»²⁴.

Динамика сельского хозяйства и будущая эволюция крестьян­ства служили в 20-е гг. предметом жарких дебатов. Эта дискуссия продолжала старый спор между марксистами и народниками, тя­нувшийся с 1880-х гг. На одной стороне стояли марксистские со­циологи и экономисты, в особенности связанные с Сельскохозяй­ственным институтом Коммунистической академии. Они ожидали и боялись эволюции деревни в сторону капитализма, с тревогой подмечали признаки растущего классового расслоения крестьянст­ва и считали общину лишь тормозом на пути преодоления отста­лости деревни. На другой стороне была группа ученых-немарксис­тов, связанная с Тимирязевской сельскохозяйственной академией и возглавляемая А.В.Чаяновым, отрицавшим развитие капиталис­тических отношений в деревне. Чаянов объяснял расслоение де­ревни естественной цикличностью крестьянской жизни; в каждый заданный отрезок времени, считал он, какие-то крестьянские хо­зяйства процветают, так как имеют много трудоспособных членов и мало неработающих иждивенцев, а другие приходят в упадок по причине неблагоприятного соотношения работников и иждивен-

цев, но эта ситуация не является постоянной, и в основе ее не лежит эксплуатация бедных богатыми²⁵.

Среди руководителей большевистской партии существовали разногласия по вопросу о том, насколько близка и сильна кулац­кая угроза, однако все, как правило, сходились во мнении, что необходимо пристально следить за развитием классовых отноше­ний в деревне и что отношение того или иного крестьянина к со­ветской власти скорее всего непосредственно связано с его классо­вой принадлежностью. В статистических справочниках 20-х гг. крестьяне никогда не обозначаются просто — «крестьяне», но классифицируются как «бедняки», «середняки» и «кулаки». Было выведено следующее процентное соотношение этих групп по стране в конце гражданской войны: 35 — 40% бедняков и батраков, 55 — 60% середняков и 3% кулаков²⁶.

Выявление классовых отношений в деревне оказалось нелег­ким делом. Крайне трудно было найти подходящие критерии для определения факта существования классового расслоения и экс­плуатации. Сначала полагали, что эксплуататорами являются крестьяне, использующие в своем хозяйстве наемный труд, но в реальности ситуация оказывалась куда сложнее. Например, безло­шадный (следовательно, бедный) крестьянин мог платить богато­му односельчанину, имеющему лошадь, за вспашку своей земли. Кроме того, изыскания большевиков в этой области сильно тормо­зила привычка давать заведомо неверную информацию, вырабо­танная поколениями и поколениями крестьян в ходе общения со сборщиками податей. Крестьяне знали, что большевики не люби­ли кулаков, и имели представление о том, по каким признакам власти надеялись распознать последних. Так, например, судя по докладу о работе сельских изб-читален в Сибири, кулаки брали «преимущественно юридические книги» и знали Земельный ко­декс, Уголовный кодекс и прочие законы и указы советской влас­ти лучше, чем работники местных органов правосудия²⁷.

Классификация крестьян по классовой принадлежности в 20-е гг. имела вовсе не чисто академическое значение. Классовая принад­лежность определяла правовой статус человека и затрагивала мно­гие важные стороны его жизни. Кулаки и прочие «классовые враги» пролетариата с 1918 по 1936 г. были лишены избиратель­ных прав, они облагались чрезвычайным налогом, их подвергали дискриминации при приеме в учебные заведения и пр. и пр. Мест­ные советы должны были хранить списки кулаков по каждому из­бирательному округу, периодически внося в них добавления и из­менения. Бедняки, напротив, освобождались от сельхозналога, пользовались льготами при приеме в средние и высшие учебные заведения, в комсомол и коммунистическую партию²⁸.

За период 1921 — 1927 гг. экономическая статистика не показы­вает ярко выраженной тенденции классового расслоения: группа кулаков в составе всего крестьянства увеличилась лишь на одну или две десятые доли процента. А вот политические тенденции в

это время были весьма тревожными. «Кулацкая угроза» стала главной темой внутрипартийных дискуссий, причем левая оппози­ция и сталинцы соревновались, кто займет более жесткую пози­цию в этом вопросе. На выборах в Советы в 1927 г., после того как местные избирательные комитеты получили наказ повысить бдительность в отношении кулаков и других классовых врагов, избирательных прав лишилось в два-три раза больше людей, чем в 1925 и 1926 гг.29.

Если обратиться к точке зрения крестьян, то крепкий хозя­ин — тот, кого большевики чаще всего называли кулаком, — слу­жил в деревне объектом восхищения, зависти и, наверное, злобы. Его голос имел особый вес в общине. Он был нередко самым зна­ющим и дельным в селе, лучше всех умел вести дела с городски­ми людьми и правительственными учреждениями. Более слабые хозяева не осмеливались ему перечить, потому что им могла пона­добиться его помощь, например, ссуда зерном в самые трудные месяцы перед новым урожаем. Во времена невзгод крестьянину не к кому было обратиться, кроме как к более зажиточному одно­сельчанину. Условия, на которых зажиточные крестьяне оказыва­ли помощь и давали ссуды, могли быть более или менее тяжелы­ми, но чаще всего создавали отношения зависимости наряду с от­ношениями эксплуатации (или даже в большей степени отноше­ния зависимости, чем эксплуатации).

Что же касалось бедняков, то общественное мнение в деревне, по всей видимости, проводило различие между теми, кто обеднел не по своей вине, а в силу несчастного стечения обстоятельств (например, смерти главы семьи или гибели лошади), и теми, кто был беден вследствие своей неумелости, пьянства, лености. Крес­тьяне нередко выражали досаду и недоумение по поводу того, что большевики отдавали таким «лодырям» предпочтение перед хоро­шими, работящими хозяевами, самостоятельно пробивающими себе дорогу в жизни. В деревне видели, что бедняки в результате этого предпочтения получали значительные преимущества — целый ряд льгот и привилегий, зачастую ставивших бедняков в лучшее положение, чем середняков.

Стоит задуматься над письмом, которое в 1926 г. прислал в ЦК партии крестьянин, назвавший себя «бедным середняком»:

«Я имею лошадь, корову и 3 овцы, за то меня беднота зовет буржуем, а никто не обсудит, сколько приходится середняку ра­ботать, тяжелее, чем бедняку. Мне своего корму на содержание скота не хватает, то я должен занимать у бедняков, за что я им землю обрабатываю. А бедняцкое дело побольше поспать... [Бед­няк] идет стройно, чистенький, штанишки, сапожки и рубашка по форме и фуражка, из-под которой опрятно волос торчит... Вдруг середняк побогаче меня — сапоги в грязи, голенища перекосову-рились, галкам ночлег, только рубаха без пуговиц, наверное, еще в воскресенье лицо умывал, которое напоминало вид его, — схва­тил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была го-

лодной. Бедняки — к заведующему — одолжите папирос на дву­гривенный. Тут же садится и раскуривает, и думаю, какая приви­легия есть, потом одумался, правда, налогу нет, лошадь не тра­тит, словом, повинностей никаких, что заработает — все на себя, а пашню я ему заработаю, но для меня обидно, что меня еще и буржуем называют...»30

Было бы ошибкой думать, будто наличие классовых конфлик­тов в деревне целиком являлось выдумкой большевиков. Выше­приведенное письмо свидетельствует о том, что сами крестьяне за­частую отчетливо осознавали свою принадлежность к категории бедняков, середняков или крепких хозяев и враждебно относи­лись к представителям других категорий. Слово «буржуй», новое для деревни, завоевало в 20-е гг. большую популярность, это при­знавали даже те, кто в целом подвергал сомнению существование классового расслоения в среде крестьянства³¹. Однако возникала немалая путаница в понятиях вследствие того, что названные ка­тегории не были чисто экономическими, а изображаемые больше­виками отношения эксплуатации между кулаками и бедняками не соответствовали реалиям тогдашней деревни. «Классовая» при­надлежность, заявляемая крестьянами, настолько же определя­лась политической лояльностью и исторической памятью, на­сколько реальным экономическим положением.

Некоторые разногласия в деревне зародились в столыпинскую эпоху и даже раньше, но многие возникли в период гражданской войны. Крестьяне, которых большевистские продотряды с помо­щью местных активистов из комитетов бедноты лишили коров и лошадей, нескоро могли об этом забыть, так же как и выдававшие их продотрядам активисты. В местностях, много раз переходив­ших во время войны из рук в руки, то к красным, то к белым, жертвы предательств, доносов, мести, конфискаций и переделов собственности без конца менялись местами.

Когда крестьянская газета «Беднота» в 1924 г. проводила среди своих читателей опрос на актуальную тему: «Кто такой кулак?», авторы огромного числа писем ссылались на опыт граж­данской войны. Многие респонденты (большинство из них, но не все, были крестьянскими активистами) утверждали, что нынешнее экономическое положение — не главный отличительный признак кулака. Главное, говорили они, — это прошлое крестьянина, его отношение к советской власти и общий нравственный облик. Если он алчен и скуп — он кулак. Если стал заниматься торговлей — неважно, насколько мелка торговля или насколько велика была нужда, заставившая его это сделать, — он тоже кулак, «паразит» на теле деревни, как выразился один респондент. Другой респон­дент, из Гомеля, углубился в историю, с гордостью заявляя, что даже в голодные годы после крестьянской реформы, когда крес­тьянам в его губернии приходилось туго и многие вынуждены были уехать на шахты, ни один из них не занялся торговлей, по­тому что «не наше это дело, для этого шинкарь имеется»32.

Часто встречался в деревне особого рода классовый антаго­низм — между отходниками и кулаками, несомненно, имевший свою историю, берущую начало в дореволюционную эпоху. Имен­но бедняков в первую очередь нужда гнала работать на шахты, и, возвращаясь в деревню, они, в силу давней вражды и недавно об­ретенных уверенности в себе и организаторских способностей, ста­новились наиболее вероятными соперниками зажиточных, фер­мерски-ориентированных крестьян, заправлявших в общине³³.

В 1917 — 1920 гг. в деревню хлынул поток возвращавшихся от­ходников и даже рабочих крестьянского происхождения, отсутст­вовавших годами и десятилетиями. Одних после революции при­влекло известие, что в деревне делят землю, другие бежали из го­лодающих городов во время гражданской войны. Вернувшимся давали землю, но у них зачастую не было другого необходимого имущества: лошадей, коров, плугов. Эти «бедняки» нередко вы­ступали зачинщиками конфискаций «лишнего» скота и инвентаря у зажиточных крестьян, помогали большевистским продотрядам отыскивать припрятанное зерно и становились активистами в ко­митетах бедноты. Представления большевиков об их союзнике — деревенском бедняке — в значительной степени сложились под влиянием этих вернувшихся отходников и рабочих, грамотных, повидавших мир, а также солдат, демобилизованных из армии в то же время или несколько лет спустя.

Конфликт между отходниками и кулаками во время граждан­ской войны описывают многие источники. Вот, например, сообще­ние из Смоленской волости³⁴:

«В волости после социалистического землеустройства и урав­нительного перелома земли произошло некоторое уравнение, и вчерашние кулаки сегодня стали середняки. Одним из таких "не­удачников" был крестьянин В. из дер. Тростяки. Он имел три ло­шади, великолепное хозяйство, а теперь: "Шахтеры все отняли!"

"Шахтерами" он называет тех крестьян, которые по бедности раньше ходили в Юзовку, а теперь на едока получили одинако­вую с ним».

Многие вернувшиеся отходники и рабочие снова подались в город в середине 20-х гг., но многие остались, или по своей воле, или потому, что не смогли найти работу. Например, в Саратов­ской губернии отходники, вынужденные остаться в деревне из-за безработицы, не только испытывали материальные лишения, но и «вступали в острый конфликт с кулацкой верхушкой»³⁵.