2013-12-31
659
Я взяла у Сары телефон. Я видела, как люди разговаривают по мобильным телефонам, но мне всегда казалось, что это что-то очень сложное. Вы будете надо мной смеяться — ну вот, опять эта глупая девчонка, чья кожа пропахла чаем и пальцы у которой до сих пор темные от сока листьев маниока, — но я всегда думала, что, держа в руках мобильный телефон, его надо настраивать на какую-то частоту, как радио. Думала, что нужно вертеть какую-то ручку настройки, пока не найдешь сигнал своего друга — тихий и далекий. Словом, так, как я искала частоту Би-би-си на маленьком приемнике-будильнике в родной деревне. Мобильные телефоны казались мне ужасно сложными. Я представляла, что нужно поворачивать ручку настройки и слушать шипение и писк, а потом, когда услышишь голос друга, он покажется тебе незнакомым, еле слышным из-за помех — будто твоего друга сплюснули, сделали тоненьким, как сухарик, и положили в металлический ящик, в котором полным-полно обезьян. А потом ты совсем чуть-чуть поворачиваешь ручку настройки, и тут твой друг произносит что-то вроде «Боже, храни королеву!», а потом рассказывает тебе о погоде в районах судоходства у берегов Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. А уж потом вы можете поговорить друг с другом.
|
|
|
И тут я обнаружила, что пользоваться мобильным телефоном намного проще. В вашей стране все так легко и просто. Рядом с именем ЭНДРЮ было слово ОПЦИИ, и я нажала соответствующую клавишу. Опция под номером три означала СТЕРЕТЬ, и я нажала нужную клавишу, и Эндрю О'Рурк исчез.
— Спасибо, — сказала Сара. — Сама я не могла этого сделать.
Она долго смотрела на свой телефон.
— Мне чертовски страшно, Пчелка. Некому позвонить. Порой Эндрю был совершенно невыносим, но он всегда был так разумен. Я такая дура. Разве можно было сразу отводить Чарли в детский сад после вчерашнего? Но я подумала, что для него будет хорошо вернуться к привычной жизни. Теперь мне не с кем посоветоваться, Пчелка. Понимаешь? Я не знаю, справлюсь ли я сама. Смогу ли сама принимать важные решения насчет Чарли. Так много лет, понимаешь? Правильное поведение, правильные школы, правильные друзья, правильный университет, правильная жена. О боже, бедняжка Чарли.
Я снова взяла Сару за руку:
— Если хотите, я могу пойти с вами в детский сад.
Сара склонила голову к плечу и долго на меня смотрела.
— Да, но не в этой одежде.
Десять минут спустя я вышла из дому с Сарой. На мне было розовое летнее платье, которое она мне дала. Такого красивого платья у меня никогда не было. Его ворот был обшит чудесными белыми цветочками, нежными и красивыми. Я чувствовала себя королевой Англии. Утро было солнечное, дул прохладный ветерок. Я шла по тротуару позади Сары, и всякий раз, когда на нашем пути встречалась кошка, или почтальон, или женщина с детской коляской, я улыбалась и говорила: «Как поживаете?» Все смотрели на меня как на чокнутую — я не понимала почему.
|
|
|
Детский сад мне не понравился. Это был большой дом с широкими и высокими окнами, но окна были закрыты, хотя день был погожий. Воздух внутри был затхлый. Пахло туалетом и гуашью. Именно так пахло в комнате для сеансов психотерапии в центре временного содержания, и мне стало грустно от этих воспоминаний. В центре временного содержания окон не открывали, потому что окна просто не открывались. В комнате для сеансов психотерапии нам давали кисточки и гуашь и говорили, что мы должны выражать себя с помощью красок. Я чаще рисовала красной гуашью. Когда психотерапевт смотрела на мои рисунки, она говорила, что мне было бы лучше пытаться «продвигаться вперед». А я говорила: «Да, мэм, я бы с радостью. Если бы вы открыли для меня хотя бы маленькое окошечко, а еще лучше — дверь, я бы с радостью прямо сейчас продвинулась вперед». Я улыбалась, но женщине-психотерапевту моя шутка явно не очень понравилась.
В детском саду Чарли инструктору по играм эта моя шутка тоже вряд ли понравилась бы. Я поняла, что женщина — инструктор по играм, потому что к ее зеленому фартуку был приколот значок, на котором было написано: ИНСТРУКТОР ПО ИГРАМ. Она быстро взглянула на меня, но мне ничего не сказала, а обратилась к Саре. Она сказала: «Извините, но мы не пускаем посетителей, такова наша политика. Это няня?» Сара взглянула на меня, снова посмотрела на инструктора по играм и ответила: «Послушайте, это не так просто объяснить». Инструктор по играм нахмурила брови. В конце концов она позволила мне постоять у двери, а Сара прошла в комнату и попыталась успокоить Чарли.
Бедный Чарли. Его заставили снять костюм Бэтмена — вот с чего все началось. Его заставили снять костюм, потому что он описался. Хотели, чтобы он был чистый, а Чарли не хотел быть чистым. Он предпочел бы плохо пахнуть, оставаясь в своей черной маске и плаще, а не ходить чистеньким в белом комбинезончике, который на него надели. Его мордашка была перемазана гуашью и залита слезами. Он выл от злости. Стоило кому-то к нему подойти, он всех бил и стучал кулаками по своим коленям. Он дрался, царапался и кричал. Он стоял в углу, прижавшись спиной к стене, и кричал: «НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ!»
Сара подошла к сыну. Она встала на колени, лицом к лицу с Чарли. Она сказала: «О, мой милый». Чарли перестал кричать. Он в упор смотрел на Сару. Его нижняя губа дрожала. Но он крепко стиснул зубы, наклонился к матери, плюнул ей в лицо и сказал: «УХОДИ! Я ХОЧУ МОЕГО ПАПОЧКУ!»
Остальных детей разместили в другом углу, и они сидели на полу скрестив ноги. Им рассказывали какую-то историю. Они сидели спиной к Чарли, но время от времени оборачивались и смотрели на него через плечо. Побледневшие, испуганные. Книжку им читала женщина в синих джинсах, белых кроссовках и бирюзовой футболке с длинными рукавами. Она говорила: «И Макс приручил их заклинанием. Он говорил: ПОВЕРНИСЬ КО МНЕ ЛИЦОМ, КЕЙТЛИН, он смотрел им прямо в глаза и говорил: ЭММА, ПОЖАЛУЙСТА, СОСРЕДОТОЧЬСЯ, ДЖЕЙМС, ПРЕКРАТИ ШЕПТАТЬСЯ, он смотрел им в глаза и говорил: БУДЬ ТАК ДОБР, ПОВЕРНИСЬ КО МНЕ ЛИЦОМ, ОЛЛИ, У ТЕБЯ ЗА СПИНОЙ НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ!»
Сара, стоя на коленях, вытерла слюни Чарли со своей щеки. Она плакала, она протягивала к Чарли руки. Чарли отвернулся и прижался лбом к стене. Женщина, рассказывающая детям сказку, проговорила: «Сидите смирно».
Я пошла к Саре. Инструктор по играм сердито на меня зыркнула. Взгляд ее означал: «Я же велела тебе стоять у двери». А я ответила ей взглядом, означавшим: «Да как вы смеете?» Это был очень хороший взгляд. Я научилась ему у королевы Англии, Елизаветы II, изображенной на британской пятифунтовой банкноте. Инструктор по играм сделала шаг назад. А я подошла к Саре и положила руку на ее плечо.
|
|
|
Сара посмотрела на меня.
— О боже, — пробормотала она. — Бедняжка Чарли. Я не знаю, что делать.
— А что вы обычно делаете, когда он так себе ведет?
— Я уступаю. Я всегда уступаю. О господи, Пчелка, я не знаю, что со мной происходит. Я забыла, как это — уступать.
Сара закрыла лицо руками. Инструктор по играм увела ее и усадила на стул.
Я подошла к Чарли и тоже повернулась лицом к стене. Я на него не смотрела. Я смотрела на кирпичи, из которых была сложена стена, и молчала. Я хорошо умею смотреть на кирпичи и молчать. В центре временного содержания я занималась этим два года, и это мой рекорд.
Я думала о том, что я стану делать в этой комнате детского сада, если за мной вдруг придут. В этой комнате все было не так-то просто, поверьте мне. Например, там было нечем себя порезать. Все ножницы были пластмассовые, с закругленными, мягкими кончиками. Я просто не представляла, как можно было бы убить себя в этой комнате, если бы пришлось это сделать.
Прошло довольно много времени, прежде чем Чарли на меня посмотрел.
— Ты чего делаешь? — спросил он.
Я пожала плечами:
— Думаю, как отсюда убежать.
Молчание. Чарли вздохнул:
— Они позабирали мой костюм Бэтмена.
— Почему они это сделали?
— Потому что я делал пи-пи в мой костюм Бэтмена.
Я опустилась на колени и посмотрела в глаза Чарли.
— Мы с тобой одинаковые, — сказала я. — Я два года прожила в таком месте. Нас заставляют делать то, чего мы не хотим. Ты из-за этого сердишься?
Чарли кивнул.
Я сказала:
— Я тоже сержусь.
Я слышала, что в комнате все мало-помалу начинают заниматься обычными делами. Дети снова начали кричать и разговаривать. Женщины смеялись, в чем-то помогали детям, за что-то их отчитывали. Чарли, стоя в углу, смотрел себе под ноги.
— Я хочу моего папочку, — сказал он.
— Твой папочка умер, Чарли. Ты знаешь, что это означает?
|
|
|
— Да. В раю он.
— Да.
— А где рай?
— Это такое место… вроде этого. Как детский сад, как центр временного содержания, как странная далекая страна. Он хотел бы вернуться домой, к тебе, но не может. У твоего папы все точно так же, как у моего папы.
— Ой. Твой папочка тоже умирал?
— Да, Чарли. Мой папа умер, и моя мама тоже умерла, и моя сестра умерла. Все они умерли.
— Почему?
Я пожала плечами:
— Их убили злюки, Чарли.
Чарли наклонился и подобрал с пола маленький обрывок красной бумаги. Он надорвал бумажку и положил себе на язык, чтобы попробовать на вкус, а потом бумажка прилипла к его пальцам. Он высунул язык, чтобы слизнуть бумажку с пальцев. А потом посмотрел на меня:
— Ты тоже грустная? Как я?
Я заставила себя улыбнуться:
— У меня грустный вид, Чарли?
Чарли внимательно на меня посмотрел. Я слегка толкнула его локтем, и он рассмеялся.
— Разве у нас грустный вид, Чарли? У тебя и у меня? Разве мы сейчас грустные?
Чарли смеялся и приплясывал. Я повернула его к себе и заглянула ему в глаза:
— Мы не будем грустить, Чарли. Ни ты, ни я. Особенно ты, Чарли, потому что ты самый счастливый мальчик на свете. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что у тебя есть мамочка, Чарли, и она тебя любит, а это много значит, правда?
Я легонько подтолкнула Чарли к матери, и он побежал к ней, прижался лицом к ее платью, и они крепко обнялись. Сара плакала и улыбалась одновременно. Она шептала сыну на ухо: «Чарли, Чарли, Чарли…» А потом послышался голос Чарли, приглушенный тканью платья матери:
— Я не Чарли, мамочка. Я Бэтмен.
Сара посмотрела на меня поверх плеча Чарли и одними губами произнесла:
— Спасибо.
Мы вышли из детского сада и пошли домой. Мы держали Чарли за руки, а он подпрыгивал и раскачивался. День был такой красивый! Теплое солнце, ароматы цветов. К тротуару выходили палисадники, где росли нежные цветы. Трудно было удержаться от надежды на лучшее.
— Пожалуй, я научу тебя названиям всех английских цветов, — сказала Сара. — Вот это фуксия, а это роза, а это жимолость. Что такое? Чему ты улыбаешься?
— Здесь нет коз. Вот почему у вас так много красивых цветов.
— В вашей деревне были козы?
— Да, и они поели все цветы.
— Как жаль.
— Не стоит сожалеть. Мы съели коз.
Сара нахмурилась.
— Но все-таки, — сказала она, — я бы жимолость оставила.
— Я когда-нибудь отвезу вас туда, где я жила. Покушаете маниок целую неделю, тогда скажете, что вы предпочли бы — жимолость или козу.
Сара улыбнулась, остановилась, наклонилась и понюхала цветы жимолости. И я заметила, что она снова плачет.
— О, прости, — проговорила она. — Не могу остановиться, похоже. Господи, я все залила слезами.
Чарли посмотрел на мать, а я погладила его по макушке, чтобы успокоить. Мы пошли дальше. Сара высморкалась в носовой платок и сказала:
— Как ты думаешь, долго я буду такая?
— Я была такая целый год после того, как убили мою сестру.
— Пока не смогла снова ясно мыслить?
— Пока не смогла мыслить вообще. Сначала я только бежала, бежала, бежала — пыталась убежать от случившегося, понимаете? Потом был центр временного содержания. Там было очень плохо. Там невозможно мыслить ясно. Ты не совершил никакого преступления, поэтому думаешь только: когда же меня выпустят? Но тебе ничего не говорят. Проходит месяц, потом шесть месяцев, и ты начинаешь думать: может быть, я тут состарюсь. Может быть, я тут умру. Может быть, я уже мертва. В первый год я могла думать только о том, как бы себя убить. Когда все остальные мертвы, порой ты начинаешь думать, что, может быть, было бы легче к ним присоединиться, понимаете? Но ты должен двигаться вперед. Надо двигаться вперед, двигаться вперед, жить дальше — так тебе говорят. Как будто ты упрямишься. Как будто ты жуешь их цветы, словно коза. Жить дальше, жить дальше. В пять часов вечера тебе говорят, что нужно жить дальше, а в шесть часов тебя запирают в маленькой комнате.
— Что же, вам совсем никак не помогали там?
Я вздохнула:
— Знаете, нам пытались помогать. Там было несколько хороших людей. Психиатры, волонтеры. Но они мало что могли сделать для нас там. Одна женщина-психиатр мне говорила: «Психиатрия в этом месте — это все равно что подавать завтрак на борту самолета, терпящего бедствие. Если бы я, как врач, хотела вас вылечить, я должна была бы выдать вам парашют, а не сэндвич с сыром и маринованным огурчиком». Чтобы стать психически здоровым, для начала надо обрести свободу, понимаете?
Сара промокнула глаза платком:
— Не уверена, что здесь в этом смысле легче, Пчелка.
— Но я же вам помогу.
Сара улыбнулась:
— Тебе шестнадцать лет. Ты беженка. Ты сирота. Это я должна тебе помогать.
Я потянула Сару за рукав, остановила ее. Я подняла левую руку Сары, чтобы она на нее посмотрела. Чарли остановился и стал смотреть на нас, широко раскрыв глаза.
— Послушайте, Сара. Вы мне и так уже помогли. Вы ради меня отрубили себе палец. Вы спасли мне жизнь.
— Я должна была сделать больше. Я должна была спасти и твою сестру.
— Как?
— Я должна была что-то придумать.
Я покачала головой:
— Вы сделали все, что смогли, Сара.
— Но мы вообще не должны были оказаться в таком положении. Как ты не понимаешь? Мы отправились в отпуск в такое место, где мы не имели права находиться.
— А что, если бы вы там не оказались, Сара? Если бы вас с Эндрю там не было, тогда погибла бы и Нкирука, и я. — Я повернула голову к Чарли: — Твоя мамочка спасла мне жизнь, знаешь? Она спасла меня от злюк.
Чарли пристально посмотрел на мать.
— Прямо как Бэтмен? — спросил он.
Сара улыбнулась. Я уже успела привыкнуть к тому, что она улыбается сквозь слезы.
— Да, как Бэтмен, — ответила она.
— Так у тебя поэтому нету один пальчик?
— Поэтому у меня нет одного пальчика. Да, мой милый.
— Его забрали злюки? Пингвин?
— Нет, милый.
— А кто? Паффин?
Сара рассмеялась:
— Да, мой милый. Мой пальчик забрал этот противный Паффин.
Чарли усмехнулся.
— Гадкий, гадкий Паффин, — проговорил он и побежал по тротуару впереди нас, стреляя в злюк из невидимого пистолета. Сара посмотрела на меня.
— Благослови тебя Бог, — сказала она.
Я крепко сжала ее руку, прижала свою ладонь к ее ладони, сжав в кулак все пальцы, кроме среднего, которого недоставало у Сары. И я увидела, как все может быть. Я увидела, как мы сможем жить дальше. Понимаю, безумно было думать так, но мое сердце билось часто-часто.
— Я помогу вам, — сказала я. — Если вы вправду хотите, чтобы я осталась, вот так все и будет между нами. Может быть, я смогу прожить у вас месяц, а может быть — всего неделю. Настанет день — и за мной придут. Но пока я здесь, я буду вам как дочь. Я буду любить вас, как будто вы моя мать, и я буду любить Чарли, как будто он мой брат.
Сара смотрела на меня не мигая.
— Господи… — выдохнула она.
— Что такое?
— Понимаешь… Просто… когда мы с другими мамами возвращаемся из детского сада, обычно мы разговариваем о домашних цветах и пирогах.
Я отпустила руку Сары и опустила глаза.
— О, Пчелка, прости, — проговорила Сара. — Просто все это так внезапно и так серьезно, вот и все. У меня так все перепуталось в голове. Мне нужно еще немного времени, я должна подумать.
Я посмотрела в глаза Сары. И я увидела в ее глазах, что для нее это ново — это осознание неспособности мгновенно понять, как нужно поступить. Глаза ее были глазами существа, только что родившегося на свет. Пока оно не познакомится с миром, оно испытывает только страх. Я очень хорошо знала такое выражение глаз. Если бы вы повидали столько людей, которых заталкивают в двери центра временного содержания иммигрантов, сколько повидала я, вы без труда узнали бы такой взгляд. И мне захотелось как можно скорее убрать эту боль из жизни Сары.
— Простите меня, Сара. Пожалуйста, забудьте об этом. Я уйду. Понимаете? Психиатр в центре временного содержания была права, она ничего не могла для меня сделать. Я до сих пор ненормальная.
Сара ничего не сказала. Держа меня за руку, она шла рядом со мной по улице следом за Чарли. А Чарли бежал вприпрыжку и срубал цветки роз с кустов, нанося по ним каратистские удары. Розы падали, роняя лепестки. Совсем как в моей истории с Нкирукой, как в моей истории с Йеветтой. Я шла, наступая на разбросанные по тротуару лепестки, и понимала, что моя история создана из одних окончаний.
Дома мы сели в кухне, стали пить чай, и я подумала: не в последний ли раз я пью чай в кухне Сары? Я закрыла глаза. Моя деревня, моя семья, этот исчезающий вкус… Все исчезает, утекает в песок, растворяется в тумане. Хороший прием.
А когда я открыла глаза, я увидела, что Сара на меня смотрит.
— Знаешь, Пчелка, я подумала о том, что ты сказала. Насчет того, чтобы ты осталась. Чтобы мы помогли друг другу. Думаю, ты права. Может быть, настало время все воспринимать всерьез. Может быть, настали серьезные времена.
Серьезные времена начались с серого, зловещего дня в Лондоне. Я не искала ничего серьезного. Если честно, я, пожалуй, искала как раз немножко чего-нибудь несерьезного. Чарли было почти два года, и я начала потихоньку выбираться из интровертного, куколкоподобного состояния раннего этапа материнства. Я стала влезать в любимые юбки. Мне стало казаться, что у меня отрастают крылышки.
Я решила провести день, так сказать, в поле. Идея состояла в том, чтобы напомнить моим сотрудницам, что возможно написать передовую статью самостоятельно. Я надеялась, что, воодушевив штат своей редакции на маленький репортаж, сэкономлю бюджет. Я весело объявила своим сотрудницам, что весь вопрос только в том, чтобы последовательно изложить свои язвительные замечания на бумаге вместо того, чтобы писать их на коробках с образцами.
Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы мои молодые сотрудницы были счастливы и веселы. В их возрасте я только-только получила диплом журналистки и упивалась работой. Обличала коррупцию, воспевала правду. Как меня устраивала эта абсолютная лицензия — маршевым шагом подходить к нехорошим людям и требовательно вопрошать: кто, что, где, когда и почему? Однако стоя в фойе здания Министерства внутренних дел на Маршэм-стрит в ожидании интервью, назначенного на десять утра, я вдруг поняла, что вовсе не мечтаю об этой встрече. Пожалуй, в двадцать лет человек испытывает по отношению к жизни естественное любопытство, но в тридцать лет он уже подозрительно относится к тем, кто относится к жизни с таким любопытством. Я сжимала в руках новенький блокнот и диктофон в надежде, что испытаю хоть немного юношеской любознательности.
Я была сердита на Эндрю. Я не могла сосредоточиться. Я и на репортера-то не была похожа — мой новенький блокнот был девственно чист. В ожидании назначенной встречи я принялась вносить в него план предстоящего интервью. По фойе здания Министерства внутренних дел проходили сотрудники общественного сектора с картонными подносиками, на которых стояли чашки с утренним кофе; сотрудники общественного сектора ходили, шаркая поношенными туфлями. Пышнотелые женщины в брючных костюмах, купленных в больших универсальных магазинах, с качающимися серьгами и позвякивающими браслетами. Мужчины — какие-то вялые, гипоксичные, полузадушенные своими галстуками. Все они сутулились, торопились, нервно моргали. Несли себя, будто ведущие прогноза погоды, готовящиеся сообщить зрителям о самом пренеприятном прогнозе на грядущие выходные.
Я попыталась сосредоточиться на статье, которую собиралась писать. Мне нужно было нечто оптимистичное, что-то яркое и позитивное. Другими словами, что-нибудь совершенно непохожее на то, о чем написал бы Эндрю в своей колонке в Times. Я с Эндрю поссорилась. Его статьи становились все более мрачными. Похоже, он вправду стал думать, что Британия тонет в море. Преступность распространялась, школьное образование оставляло желать лучшего, иммиграция наступала, общественная мораль падала. Казалось, все дает течь, рассыпается и разваливается, и мне это было противно. Теперь, когда Чарли было почти два года, я, пожалуй, смотрела в то будущее, в котором предстоит жить моему сыну, и понимала, что относиться к этому будущему по-свински — не самая конструктивная стратегия.
— Почему тебе всегда обязательно ко всему относиться так негативно? — спросила я у Эндрю. — Если страна действительно катится по наклонной плоскости, тогда почему бы не написать о людях, которые хоть что-то делают, чтобы это предотвратить?
— Ах, вот как? О ком же, например?
— Ну, например, о Министерстве внутренних дел. В конце концов, они — на передовой линии борьбы.
— О, это гениально, Сара. Просто гениально. Потому что люди действительно доверяют Министерству внутренних дел, правда? И как бы ты назвала свою замечательную статейку, которая может так поднять читателям настроение?
— Ты спрашиваешь у меня, какой бы я взяла заголовок? Ну… Как насчет «Битва за Британию»?
Ну да, да, конечно, Эндрю дико расхохотался. У нас получился жуткий скандал. Я сказала ему, что с помощью моего журнала я наконец делаю что-то конструктивное. А он мне сказал, что я перестала вписываться в демографические рамки моего журнала. То есть, другими словами, я не просто постарела, но все, над чем я работала десять последних лет, было чистой воды ребячеством. Это был удар ниже пояса.
Моя злость не успела пройти, когда я вошла в здание Министерства внутренних дел.
— Вечная девочка из Суррея, да? — сказал Эндрю мне на прощание. — Чего именно ты ждешь от Министерства внутренних дел, Сара? Что оно может сделать с этой треклятой страной? Сбрасывать на жуликов бомбы со «Спитфайеров»[33]?
У Эндрю был настоящий дар делать нанесенные им раны еще глубже. Это была не первая наша ссора после рождения Чарли, и Эндрю в конце всегда поступал так — все споры он сводил к моему воспитанию, что ужасно бесило меня, поскольку это было единственное, с чем я ничего не могла поделать.
Я стояла в фойе, а унылые чиновники проплывали вокруг меня. Я заморгала, посмотрела на свои туфли, и тут ко мне впервые за много дней пришла разумная мысль. Я поняла, что сегодня вышла в мир не для того, чтобы подать пример своим подчиненным. На самом деле главному редактору совсем не обязательно заниматься репортерской работой для того, чтобы сэкономить деньги для бюджета журнала. И я поняла, что явилась в министерство исключительно для того, чтобы насолить Эндрю.
И когда ровно в десять часов появился Лоренс Осборн и представился мне — высокий, улыбающийся, по-настоящему красивый, — я поняла, что насолить Эндрю я могу не только своей передовой статьей.
Лоренс заглянул в прикрепленные к клипборду бумаги.
— Странно, — проговорил он. — Это интервью тут помечено как «невраждебное».
И я догадалась, что смотрю на него свирепо. Я покраснела:
— Ох, извините, пожалуйста. Плохое утро.
— Ничего страшного. Просто скажите мне, что постараетесь не слишком на меня нападать. Такое впечатление, что сейчас против нас ополчились все журналисты.
Я улыбнулась:
— Я не стану на вас нападать. Я думаю, что у вас потрясающая работа.
— Ну да. Вы так говорите, потому что не видели нашей статистики.
Я рассмеялась. Лоренс вскинул брови.
— Вы полагаете, что я шучу? — сказал он.
Голос у него был блеклый, непримечательный. Он явно закончил не частную школу. Гласные он произносил немного грубовато. Он словно бы держал в узде какую-то дикость, как будто собственная речь стоила ему усилий. Трудно было дать описание его голосу. Лоренс повел меня на экскурсию по зданию министерства. Мы заглянули в помещения агентства взыскания налогов и бюро криминалистического учета. Настроение всюду царило деловое, но при этом расслабленное. Раскрыть небольшое преступление, потом попить кофе — вот такой тут, похоже, был распорядок. Мы шли вдоль ненатуральных галерей с полом из натуральных материалов. Нас освещал натуральный свет.
— Итак, Лоренс, — сказала я, — что на ваш взгляд, не так с Британией?
Лоренс остановился и обернулся. На лицо его упал желтый луч, отфильтрованный подкрашенным оконным стеклом.
— Вы задали вопрос не тому человеку, — ответил он. — Если бы я знал, что не так, я это исправил бы.
— Но разве не этим самым вы должны заниматься в Министерстве внутренних дел? Исправлять?
— На самом деле, я не работаю ни в одном из отделов. Меня пробовали на одном месте, потом на другом, но, похоже, я для этого не создан. Так что тружусь я в офисе по связям с прессой.
— Но какое-то мнение у вас наверняка есть?
Лоренс вздохнул:
— У каждого из нас есть свое мнение, правда? Возможно, как раз из-за этого с нашей страной что-то не так. Что? Почему вы улыбаетесь?
— Вот бы вы сказали это моему мужу.
— Ага, понятно. У него есть свое мнение, да?
— По целому ряду тем.
— Что ж, возможно, ему стоило бы работать здесь. Тут просто обожают политические дебаты. Ну вот, к примеру, первый человек, у которого вы возьмете интервью…
Лоренс снова заглянул в листки на клипборде.
— Прошу прощения? — проговорила я. — Я так поняла, что я у вас буду брать интервью.
Лоренс посмотрел на меня:
— О нет, я просто, так сказать, выступаю на разогреве. Извините, мне следовало с самого начала об этом сказать.
— О!
— Ну, не надо так огорчаться. Я все для вас очень хорошо распланировал. У вас будут встречи с тремя главами отделов и с самым настоящим, живым заместителем министра. Уверен, от них вы получите больше материала, чем вам потребуется для вашей статьи.
— Но мне так понравилось с вами разговаривать.
— Вы это переживете.
— Вы так думаете?
Лоренс улыбнулся. У него были курчавые черные волосы, блестящие, но, на мой взгляд, чересчур коротко остриженные на затылке и над висками. На нем был хороший костюм — кажется, от Kenzo [34]— неплохо на нем сидевший, но все же в том, как он выглядел в этом костюме, было что-то забавное. Руки Лоренса были немножко разведены в стороны — будто костюм был шкурой какого-то недавно убитого дикого зверя, и эта шкура была плохо обработана, и из-за этого Лоренсу было неприятно к ней прикасаться.
— На самом деле у нас не очень приветствуется, чтобы я разговаривал с посетителями, — признался Лоренс. — Вряд ли я гожусь на роль голоса Министерства внутренних дел.
Я не без удивления обнаружила, что не могу удержаться от смеха. Мы пошли дальше по коридору. Где-то между бюро криминалистического учета и службой судебных расследований настроение изменилось. Мимо нас по коридору пробегали люди. Около телевизора собралась толпа. Лоренс, как бы оберегая меня, легко прикоснулся к моей спине и провел меня через скопление людей. Его прикосновение не показалось мне неподобающим. Я даже поймала себя на том, что замедлила шаг, чтобы лучше ощутить, как его ладонь прикасается к моей спине.
«СРОЧНОЕ СООБЩЕНИЕ, — послышалось из динамиков телевизора. — МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ УХОДИТ В ОТСТАВКУ». Появилось изображение мужчины, который с понурым и затравленным видом вместе со своей собакой-поводырем садился на заднее сиденье камеры пыток, которая в этот момент еще напоминала министерский автомобиль.
Лоренс кивнул на сотрудников министерства, обступивших телевизор, и прошептал мне на ухо:
— Взгляните на этих подонков. Человека распинают, а они уже волнуются, не выгонят ли их с работы.
— А вы? Вам все равно?
Лоренс усмехнулся.
— О, для меня это — плохая новость, — шепнул он. — При том, какой у меня блестящий послужной список, я вполне могу рассчитывать на должность новой собаки-поводыря.
Приведя меня в свой кабинет, Лоренс сказал, что ему нужно просмотреть сообщения. Я нервничала — сама не знаю почему. Я обвела взглядом кабинет. На стенах я не увидела ничего, что рассказало бы мне о Лоренсе, только типовую фотографию моста Ватерлоо в рамочке и ламинированную табличку с указаниями, куда бежать при пожаре. Я поймала себя на том, что смотрю на свое отражение в оконном стекле, и тут же подумала: «Ой, не глупи». Я перевела взгляд на ровную серую стену соседнего офисного здания и стала ждать. Лоренс просматривал свою электронную почту.
Наконец он оторвал взгляд от экрана монитора.
— Простите, — сказал он. — Боюсь, нам придется перенести ваши интервью. В течение нескольких ближайших дней тут будет сущий хаос.
Зазвонил телефон. Лоренс взял трубку и несколько секунд слушал. Потом он сказал:
— Что? Разве это не следовало поручить сотруднику более высокого ранга? Правда? О, великолепно. Сколько у меня времени?
Он положил телефонную трубку и откинулся на спинку кресла. Из коридора доносились смех, крики, хлопанье дверей.
— Ублюдки, — проговорил Лоренс.
— Что случилось?
— Этот телефонный звонок? Не для записи?
