Предполагаемое начало человеческой истории

Вполне позволительно вкрапливать в продолжающийся ход истории предположения, дабы заполнить пробелы в сведениях [о нем]; поскольку предшествующее, как отдаленная причина, и последующее, как [ее] действие, могут служить вполне надежной путеводной нитью для открытия посредствующих причин, которые сделали бы понятным переход. Однако допускать, чтобы история создавалась из одних лишь предположений, по-видимому, немногим лучше, нежели делать набросок к роману. Да и называлась бы она тогда не предполагаемой историей, а просто вымыслом. – И все же попытка [двигаться] с помощью предположений, которая применительно к поступательному ходу истории человеческой деятельности является непозволительным риском, возможна в отношении первоначала этой истории, поскольку его создает природа. Ведь это начало не нужно выдумывать, его можно получить из опыта, если предположить, что история в первом начале была не лучше и не хуже, чем теперь: предположение, соответствующее аналогии в природе и не содержащее в себе ничего рискованного. Поэтому история становления свободы на основе ее первоначальных задатков в человеческой природе является чем-то совершенно иным, нежели история свободы в ее движении вперед, которая может быть основана только на свидетельствах.

Вместе с тем, поскольку предположения имеют немного шансов рассчитывать на признание своих притязаний, но должны претендовать не на серьезное дело, а в крайнем случае только на дозволенное силе воображения и сопровождаемое разумом побуждение для отдохновения и здоровья души: постольку их нельзя соизмерять с той историей, где то же самое событие излагается и принимается на веру как действительное сообщение, проверка коего покоится на совершенно иных, нежели чистая натурфилософия, основаниях. Именно поэтому, а также поскольку я отваживаюсь здесь всего лишь на увеселительную прогулку, я хочу заручиться благосклонным разрешением пользоваться священным документом как картой и одновременно вообразить, будто мой путь, который я совершаю на крыльях силы воображения, хотя и не без путеводной нити, прикрепленной разумом к опыту, прямо совпадает с той линией, которая в сем [документе] исторически предначертана. Читатель откроет его страницы (I книга Моисеева, главы II–VI) и шаг за шагом проследит, совпадает ли путь, избранный философией на основании понятий, с тем, который указывает история.

Чтобы не увлечься предположениями, следует начать с того, что не может быть выведено человеческим разумом из предшествующих естественных причин, т. е. начать с существования человека, и именно в том его более развитом состоянии, когда он уже должен был лишиться материнского ухода. [Мы находим его живущим] в паре, дабы он мог продолжать свой род; причем только в одной-единственной паре [что нужно], чтобы тотчас же не началась война, которая возникает, когда люди живут рядом друг с другом, оставаясь, между тем, чужими. [Это нужно также], чтобы природу не обвиняли в том, что, допустив различия в происхождении людей, она, дескать, воспрепятствовала подобающему приготовлению к общительности как величайшей цели, соответствующей человеческому предназначению; а единство той семьи, из которой должны были произойти все люди, без сомнения, стало для этого наилучшим устроением. Я помещаю эту пару в месте, защищенном от нападения хищных зверей и богато снабженном природой всеми продуктами питания, как бы в некоем саду с постоянно умеренным климатом. И что еще важнее, я рассматриваю ее лишь после того, как она уже сделала значительный шаг в умении пользоваться своими силами, и начинаю, таким образом, не с совершенной грубости [человеческой] природы; ибо, если бы я хотел заняться заполнением этого пробела, который, вероятно, занимает большой период времени, то для читателя тут легко могло бы возникнуть слишком много предположений и слишком мало правдоподобного. Итак, первый человек мог стоять и ходить, он мог говорить (I книга Моисеева, глава II, ст.20¹)^*; т.е. изъясняться, а значит, и мыслить соответственно взаимосвязанным понятиям (ст. 23)². Все это – лишь навыки, которые человек должен был выработать сам (ибо если бы они были врожденными, то передавались бы также и по наследству, что, однако, опровергается опытом); я исхожу из того, что человек уже наделен ими – с тем, чтобы далее рассматривать только развитие в человеческих деяниях нравственного элемента, необходимо предполагаемого этими навыками.

Первоначально только инстинкт – этот глас Божий, которому повинуются все животные, должен был руководить новичком. Некоторые продукты инстинкт разрешал ему употреблять для питания, другие – запрещал (III, 2, 3)³. – Нет, однако, нужды допускать, что эту роль выполнял особый, теперь утерянный инстинкт; это могло быть просто чувство обоняния, родственное органу вкуса, последний же был наделен известной близостью к органам пищеварения и одновременно обладал способностью предчувствовать, годна или негодна пища к употреблению, что сходно и с теперешними нашими ощущениями. Не следует даже предполагать, что это чувство было более острым у первой пары, чем у нас; ибо достаточно известно, какое различие в тонкости ощущения наблюдается между людьми, занятыми исключительно своими чувствами, и теми, которые предаются также своим размышлениям, отвлекаясь тем самым от своих ощущений.

Покуда неопытный человек повиновался этому голосу природы, он чувствовал себя хорошо. Но вскоре разум стал заявлять о себе и попытался сравнивать уже потребляемое в пищу с тем, что другое чувство, не так связанное с инстинктом, например чувство зрения, представляло ему столь же достойным потребления; [тем самым разум] попытался перешагнуть границы инстинкта в знаниях человека о продуктах питания (III, 6)⁴. Эта попытка случайно могла бы еще вполне удачно закончиться, пусть инстинкт не содействовал, а только не противоречил ей. Однако одно из свойств разума в том и состоит, чтобы с помощью силы воображения искусственно возбуждать желания не только при отсутствии соответствующей им естественной склонности, но даже вопреки последней – [желания], вначале получающие имя сладострастия, из которого, однако, мало-помалу измышляется уйма лишних и даже противоестественных потребностей, называемых роскошью. Побуждение приобрести независимость от природных склонностей могло быть самым незначительным, но успех первой попытки, а именно, осознание своего разума как способности, расширяющей пределы, в которые заключены все животные, был очень важен и имел решающее значение для образа жизни. Таким образом, если даже это был бы только плод, вид которого соблазнял сходством с другими, уже отведанными приятными плодами; если эта попытка усиливалась еще примером некоторых животных, природа которых была приспособлена к питанию ими, в то время как человеку они, напротив, были вредны; если, следовательно, здесь действовал сопротивляющийся этому естественный инстинкт, – то он уже мог дать разуму первый толчок восстать против веления природы (III, 1)⁵ и, невзирая на ее противодействие, сделать первую попытку свободного выбора, которая, будучи первой, вероятно, не оправдала ожиданий. Вред, нанесенный этой попыткой, мог быть не столь уж значительным, как предполагалось, но зато это открыло человеку глаза (ст. 7)⁶. Человек обнаружил в себе способность избирать образ жизни по своему усмотрению и не быть, подобно другим животным, связанным с одним единственным жизненным порядком. За минутным удовольствием, которое могло ему доставить это замеченное им преимущество, должны были тотчас последовать страх и тревога: как ему, не знающему еще ни скрытых свойств, ни отдаленных действий вещей, применять на деле свою вновь открытую способность. Он стоял как бы на краю пропасти; ибо за единичными предметами его желаний, на которые ему до сих пор указывал инстинкт, ему открылось бесконечное [множество их], а в выборе между ними он еще совсем не умел ориентироваться; и все же из этого однажды испытанного состояния свободы ему уже невозможно было вновь возвратиться в состояние зависимости (под господство инстинкта).

После инстинкта питания, с помощью которого природа сохраняет каждого индивида, важнейшим является инстинкт пола, посредством которого она заботится о сохранении любого вида. Разум, однажды пробудившийся, не преминул продемонстрировать, что он способен влиять также на инстинкт пола. Человек вскоре замечает, что половое возбуждение, которое у животных основывается только на преходящем, большей частью периодическом влечении, у него способно стать более длительным и даже более интенсивным благодаря силе воображения, которая поддерживает это влечение, умеряя его, но в то же время делая его тем продолжительнее и единообразнее, чем больше предмет удален от чувств, ибо благодаря этому предотвращается пресыщение, которым сопровождается удовлетворение чисто животного вожделения. Фиговый лист (ст. 7)⁷ был, таким образом, продуктом гораздо более широкого проявления разума, чем то, которое имело место на первой ступени его развития. Ибо [способность] делать склонности более глубокими и длительными благодаря удалению их предмета от чувств выказывает осознание определенного господства разума над побуждениями и не является, как то было при первом шаге, способностью просто в большем или меньшем объеме оказывать им услуги. Воздержанность и была волшебным средством, постепенно превратившим чисто чувственное возбуждение в идеальное, животное желание– в любовь, и тем самым ощущение просто приятного – во вкус к красоте сначала только в человеке, а затем и в природе. Благонравие, т. е. склонность к тому, чтобы хорошим поведением (сокрытием того, что могло бы вызвать презрение) внушать другим уважение к себе, это собственное основание всякой истинной общительности, дало, кроме того, первый толчок к воспитанию человека как нравственного существа. – Незаметное начало, создавшее, однако, эпоху тем, что дало совершенно новое направление образу мышления, более важно, чем весь необозримый ряд следующих за ним завоеваний культуры.

Третий шаг разума, после того как он вмешался в первые непосредственно ощущаемые потребности, состоял в обдуманном ожидании будущего. Эта способность – не только наслаждаться теперешним мгновением жизни, но и представлять лишь наступающее, часто весьма отдаленное время в качестве настоящего– является самым решающим признаком преимущества человека, так как позволяет ему подготовиться соответственно своему назначению к отдаленным целям, но она же является неисчерпаемым источником порождаемых неизвестным будущим забот и огорчений, от которых все животные избавлены (ст.13– 19)⁸. Мужчина, которому нужно было прокормить себя, свою жену и всех будущих детей, чувствовал постоянно возрастающую тягость своего труда; жена предвидела страдания, которым природа подчинила ее пол, а в придачу еще и те заботы, которые более сильный муж мог бы на нее возложить. Оба они на заднем плане всей картины со страхом провидели:

после изнурительной жизни их ожидает то, что неизбежно случается со всеми животными, не тревожа их – а именно смерть. И они, по-видимому, готовы были упрекать и считать [виновником] преступления разум, пользование которым причинило им все эти беды. И единственным, пожалуй, утешением и поддержкой для них была надежда на продолжение жизни в их потомстве, у которого все, возможно, сложится лучше и которое, образовав с ними единую семью, смогло бы облегчить их тяготы (ст. 16–20)⁹.

Четвертый и последний шаг, который сделал разум, полностью возвышающий человека над уровнем животного, выразился в понимании (хотя лишь смутном) человеком того, что он, собственно, и является целью природы и ничто живущее на земле не может с ним в этом соперничать. Когда он в первый раз сказал овце: мех, которым ты покрыта, природа дала тебе не для тебя, но для меня, – снял с нее шкуру и одел ее на себя (ст.21)¹⁰, – тогда он понял присущее ему в силу его природы преимущество над всеми животными, на которых он отныне смотрел не как на равных ему тварей, но как на предоставленные его воле средства и орудия для достижения любых своих целей. Это представление включает в себя (хотя и смутно) мысль о противоположном: а именно, что ничего подобного он не имеет права сказать ни одному человеку, но должен видеть в нем равного себе партнера [в использовании] даров природы; это было заблаговременной подготовкой к тем ограничениям, которые разум в будущем должен был наложить на волю человека в отношении его ближних, что для создания общества гораздо более необходимо, чем расположение и любовь.

Итак, человек вступил в отношения равенства со всеми разумными существами, к какому бы рангу они ни принадлежали (III, 22)¹¹: и как раз в силу своего притязания быть самоцелью и со стороны всякого другого также оцениваться в качестве таковой и не использоваться никем всего лишь как средство для иных целей. Именно здесь, а не в разуме, рассматриваемом просто как орудие для удовлетворения разнообразных склонностей, лежит основание этого столь неограниченного равенства людей, даже с более высокими [чем человек] существами, которые по природным дарованиям могли бы его несравнимо превосходить, но что не дало бы никому из них права властвовать над человеком и распоряжаться им только лишь по своему произволу. Поэтому данный шаг вместе с тем связан с оставлением человеком материнского лона природы; с изменением, правда, весьма достойным, но вместе с тем чрезвычайно опасным, поскольку это изгнало его из невинного и надежного состояния детства, как будто из некоего сада, где о нем заботились без всяких усилий с его стороны (ст. 23)¹², и толкнуло его в обширный мир, где его ожидает столько забот, труда и неведомых зол. Впоследствии тягостность жизни все чаще будет пробуждать в нем желание попасть в рисуемый силой его воображения рай, где он мог бы пребывать в спокойном бездействии и в постоянной умиротворенности предаваться мечтаниям или вообще тратить время попусту. Но между ним и этим воображаемым местом блаженства встает неугомонный разум, неодолимо побуждающий человека к развитию заложенных в [нем] способностей и не позволяющий возвратиться в состояние дикости и наивности, из которого он человека вывел (ст. 24)¹³. Разум склоняет его терпеливо переносить ненавистный ему труд, гоняться за презираемым им призрачным блеском и даже забыть – помимо всех тех мелочей, утраты которых он все еще боится – об ужасающей его смерти.

Примечание

Из этого изображения первой человеческой истории следует: выход человека из рая, предоставленного ему разумом в качестве первого убежища его рода, есть не что иное, как переход от состояния дикости, присущего чисто животным тварям, к [состоянию] человечности, от подчинения инстинкту к руководству разумом, – одним словом, переход из-под опеки природы в состояние свободы. Вопрос о том, выиграл или проиграл человек от этого изменения, не может больше стоять, если принять во внимание назначение его рода, заключающееся не в чем ином, как в поступательном шествии к совершенствованию, как бы ни были ошибочны сами по себе первые, в длинном ряде поколений следующие друг за другом попытки достижения этой цели. – Между тем это движение, которое для рода является прогрессом [переходом] от худшего к лучшему, не является таковым для индивидуума. До пробуждения разума не было ни повеления, ни запрещения, следовательно, не было и преступления; когда же разум начал заявлять о своем деле – как бы ни был он слаб, – и столкнулся с животностью и всей ее силой, то должно было возникнуть зло и, что еще хуже, пороки окультуренного разума, совершенно чуждые состоянию неведения и, следовательно, невинности. Первым шагом из этого состояния в нравственном отношении было, таким образом, грехопадение; в физическом отношении следствием этого было множество дотоле неизвестных жизненных невзгод и, соответственно, наказаний. История природы, таким образом, начинается с добра, ибо она есть дело Божье; история свободы – со зла, ибо она – дело человеческое. Индивидууму, который в пользовании своей свободой рассчитывает только на самого себя, это изменение принесло ущерб; природа, которая в своей цели направлена на человека как народ,– выиграла. Первый должен поэтому причину всех претерпеваемых им бед и совершаемого им зла видеть в собственной вине, но вместе с тем, как член целого (рода), восторгаться и прославлять мудрость и целесообразность [мирового] порядка. – В этом смысле можно также согласовать между собой и с разумом столь часто ложно истолковываемые и на первый взгляд исключающие друг друга утверждения знаменитого Жан-Жака Руссо. В своем сочинении О влиянии наук и О неравенстве людей он совершенно правильно показывает неизбежное столкновение культуры с природой человечества как физического рода, в котором каждый индивидуум должен полностью достигнуть своего назначения. Но в своем Эмиле, в Общественном договоре¹⁴ и других сочинениях он вновь пытается решить трудную проблему: как должна бы продвигаться культура, чтобы развить задатки человечества как нравственного рода соответственно его назначению, и, вместе с тем, не вызвать противодействия со стороны человечества как естественного рода. Из этого столкновения (так как культура, соответствующая истинным принципам воспитания одновременно человека и гражданина, может быть, еще не совсем началась, а еще менее завершилась) возникает все действительное зло, угнетающее человеческую жизнь, и все пороки, оскверняющие ее^*, между тем побуждения, толкающие к последним и считающиеся предосудительными, сами по себе хороши и как естественные способности целесообразны, но, будучи приспособлены к чисто естественному состоянию, они терпят ущерб от развивающейся культуры и, в свою очередь, оказывают на нее вредное влияние, пока совершенное искусство не станет опять единым с природой, что и является последней целью нравственного назначения человеческого рода.

Завершение истории

Начало следующего периода – это переход человека из эпохи покоя и мира в эпоху труда и раздора, как прологу, предшествующему объединению в общество. Здесь мы опять должны сделать большой прыжок и сразу подойти к человеку, когда он уже владеет прирученными животными и растениями, которые он сам мог приумножать, высеивая и выращивая их для своего питания (IV, 2)¹⁷; хотя переход от дикой охотничьей жизни к приручению животных и от эпизодического выкапывания корней или собирания плодов к земледелию и мог происходить довольно медленно. Здесь и должен был начаться раздор между людьми, до сих пор жившими мирно рядом друг с другом, следствием чего стало их разобщение соответственно различию образа жизни и их рассеянье по Земле. Пастушеская жизнь не только безмятежна; она дает также наиболее верное пропитание, пока при обилии незаселенных земель нет недостатка в пастбищах. Напротив, земледелие или садоводство – труд очень тягостный, зависящий от непостоянства погоды, а потому и ненадежный, требующий постоянного жилища, земельной собственности и достаточной силы, чтобы ее защитить; пастух же ненавидит эту собственность, ограничивающую его свободу пасти стада. Что касается пастушества, то земледелец, казалось, мог бы завидовать пастуху, как пользующемуся большей благосклонностью неба (ст. 4)¹⁸; но в действительности пастух, пока он обретался по соседству, стал земледельцу в тягость, потому что пасущийся скот не щадит его посадок. Так как пастух, причинив земледельцу ущерб, мог легко удалиться со своим стадом и уклониться от возмещения убытков, ибо пастух не оставляет ничего такого, чего бы он не мог везде и повсюду найти вновь, то именно земледелец первым должен был употребить силу против подобного вредительства, которое пастух отнюдь не считал недозволенным, и поскольку земледелец не хотел потерять плоды своих долгих усилий (а повод к этому никогда не мог совершенно исчезнуть), то он вынужден был, наконец, удалиться (ст. 16)¹⁹ по возможности дальше от пастушеских племен. Это разделение знаменует собой третью эпоху.

Земля [почва], от обработки которой и возделывания на ней растений (в основном деревьев) зависит пропитание людей, требует постоянного жилища; а для его защиты против всяких повреждений необходим союз многих людей, оказывающих друг другу содействие. Люди при таком образе жизни не могут более рассеиваться отдельными семьями, но должны держаться вместе, строя поселения (не вполне верно называемые городами), дабы защитить свою собственность от диких охотников или орд кочующих вблизи пастухов. Первые жизненные потребности, удовлетворение которых требовало различного образа жизни (ст. 20)²⁰, могут теперь обмениваться друг на друга. Отсюда должна была возникнуть культура и начало искусства как [праздного] времяпрепровождения, так и усердного [труда] (ст. 21, 22)²¹, а также, что самое главное, должны были сложиться некоторые начатки гражданского устройства и общественной справедливости, первоначально, правда, только по отношению к наиболее значительным актам насилия, возмездие за которые теперь предоставлялось уже не индивидам, как было в состоянии дикости, но власти, сообразующейся с законами и [предназначенной] сохранять целое, т.е. передавалось своего рода правительству, над которым уже [не должно] осуществляться никакого насилия (ст. 23, 24)²². – Из этих первых и грубых задатков [государственности] теперь постепенно могло развиваться всякое человеческое искусство, в рамках которого искусство общительности и гражданской безопасности является наиболее полезным; род человеческий разросся и распространился [по Земле], повсюду рассылая из пунктов своего сосредоточения, как из ульев, предварительно подготовленных колонистов. С этой эпохи среди людей началось также и стало далее нарастать неравенство – этот богатый источник столь многих зол, но вместе с тем и всяческого добра.

Однако, пока кочевые пастушеские народы, признающие своим господином только Бога, окружали городское и земледельческое население, имеющее своим господином человека (носителя власти) (VI, 4²³)^*, и как непримиримые враги всякой земельной собственности, враждовали с земледельцами и, в свою очередь, были ими ненавидимы, то, хотя они беспрерывно воевали между собой или, по меньшей мере, существовала постоянная опасность войны, однако народы обоих лагерей могли, по крайней мере внутренне, радоваться неоценимому благу свободы; – (ведь опасность войны еще и теперь остается единственным, что способно сдерживать деспотизм: для того, чтобы отныне государство становилось сильным, требуется богатство, без свободы же не может развиваться никакая создающая богатство предприимчивость. У бедного народа богатство должно заменяться его большим участием в сохранении своей

общности, но это опять-таки возможно только в том случае, когда народ чувствует себя в ней свободным). – Но со временем все увеличивающаяся роскошь горожан, в особенности искусство нравиться, благодаря которому городские дамы затмевали неопрятных девиц пустыни, должна была стать мощной приманкой для пастухов (ст.2)²⁴, побуждающей их вступать в связь с городскими дамами и втягиваться в блистательную нищету городов. Ведь это слияние двух, вообще-то враждебных друг другу групп населения, покончившее с опасностью войны, одновременно упразднило и всякую свободу, вследствие чего, с одной стороны, деспотизм могущественных тиранов еще на начальной стадии культуры, при ее унизительном рабстве, соединяет бездушную роскошь со всеми пороками первобытной дикости; с другой же стороны, человеческий род неудержимо отклоняется от предначертанного ему природой пути развития своих [естественных] задатков к добру. И вследствие этого человеческий род, предназначенный господствовать над землей, но не скотски наслаждаться и рабски служить (ст. 17)²⁵, сделался недостойным даже [самого] своего существования.