Титусу Войцеховскому в Потужин

[Варшава.] Суббота, кажется, 4-е [сентября 1830]

Дражайший Тичё!

Говорю Тебе, лицемер, что на меня уже находят приступы ярости более сильные, чем обычно. — Я всё еще тут, — нет у меня сил назначить день [отъезда]; мне представляется, что я уезжаю, чтобы навсегда забыть о доме; мне представляется, что уезжаю, чтобы умереть, — а как, должно быть, горько умирать на чужбине, не там, где жил. Как ужасно мне будет видеть у смертного ложа вместо родных равнодушного врача или слугу. — Поверь, — не раз хотелось мне пойти к Ходкевичу, чтобы около Тебя искать успокоения. А так, я выхожу из дома, иду на улицу, тоскую и снова возвращаюсь домой, — зачем? — для того, чтобы хандрить. Концерта (Концерт e-moll, op. 11.) я еще не пробовал; что бы ни было, а до Михайлова дня (2 То есть до 29 сентября.) покину все свои сокровища и буду в Вене, осужденный на вечные вздохи. Что это за наваждение? — Ты, который так хорошо знаешь его силу, растолкуй мне, почему это человеку кажется, что завтра будет лучше, чем сегодня? Не дури, вот и весь ответ, какой я сам себе могу дать, — если у Тебя есть другой, сообщи мне его.

Орловский в Париже; Норблин (Людвик Петр Норблин (1781—1854) — польский виолончелист и композитор, старший сын известного живописца Яна Петра Норблина де ла Гурдэн; с 1798 г. учился в Парижской консерватории, в 1826—1846 гг. профессор этой Консерватории; как виолончелист участвовал в квартете Байо. Солист оркестра Парижской оперы.) обещал ему к Новому году достать место при театре des Varietes. Лесюэр (Жан Франсуа Лесюэр (1760—1837) — французский композитор и дирижер, капельмейстер собора Парижской богоматери, автор ряда опер и духовных сочинений, профессор композиции Парижской консерватории, учитель Берлиоза и Гуно. Друг Ю. Эльснера.) принял его хорошо и обещал подумать о его музыкальном образовании. Коллега, если захочет, далеко пойдет. Мои планы на зиму таковы: пробуду 2 месяца в Вене, потом в Италию, чтобы просидеть зиму в Милане. Письма мне будут пересылать. Панна Мориоль позавчера вернулась с вод. Людвик Рембелиньский в Варшаве; я видел его у Lourse’a (Lourse — кафе на Краковском предместье.), где вместе с Эрнеманом попал на диспут о Турке и Агнешке, об итальянце и поляке (Итальянец — Солива; поляк — К. Курпиньский.). Солива всё дирижирует операми, в которых выступают его панны; увидишь, как мало-помалу он оседлает Курпиньского; одна нога у него в стремени, а поддерживает его бравый усатый кавалерист (Генерал кавалерии А. Рожнецкий.). Осиньский (Людвик Осиньский (1775—1838) — польский драматург, поэт и критик, издавал «Pamiętnik Warszawski», директор Национального театра, профессор литературы Варшавского университета, друг Ю. Эльснера; на его слова написана Шопеном «Литовская песенка» (1831).) тоже на его стороне.

Пальстет видел Раставецкую за несколько дней до ее смерти и говорил, что она сознавала свое положение. Пани Пальстет просила Тебе передать, что она сердится на Тебя за то, что Ты не привез меня силой в Телятин. Это бабье поддразнивание, которое, чем старше женщина, тем оно становится несноснее для того, кто любит пикироваться только с кем-нибудь одним.

Сегодня в театре альпийские певцы (Речь идет о странствующем музыкальном ансамбле, неоднократно концертировавшем в Польше и выступавшем 8 сентября 1830 г. в Купеческом собрании.) — вроде тех тирольцев, что были здесь два года назад, — Ты, вероятно, помнишь, Грессер сказал мне, что они хуже, a «Kurier Warszawski» говорит, что они лучше тех. Сегодня я туда не пойду; я предпочитаю послушать их в среду в Ресурсе в Мнишковском дворце. Будет большой вечер, и они там будут петь в саду. Вин [цент] Скаржиньский сказал мне, что они проиграли процесс, возникший между двумя частями Ресурсы (Купеческая Ресурса (Собрание) была основана по инициативе купца Соммера в 1821 г. и помещалась во дворце Зейдлера на Медовой улице; в январе 1830 г. ввиду раскола внутри объединения возникла вторая Купеческая Ресурса, разместившаяся в Мнишковском дворце на Сенатской улице.): то есть между Зейдлером, Закжевским и др., — и — Штейнкеллером (Петр Штейнкеллер (1799—1854) — известный в годы после восстания польский промышленник.), Желязовским и др.; его партия проиграла, но будет апеллировать. Их называют медовыми потому, что они живут на Медовой улице, а штейнкеллеровцев называют мнишковскими. Это разъяснение было необходимо, чтобы объяснить Тебе, что проиграли медовые, хоть и несправедливо. Бухгольц закончил свой инструмент а 1а Штрейхер («А 1а Штрейхер...» — по образцу венской фортепианной фабрики Штрейхера; на своих последних концертах в Варшаве Шопен играл на инструментах этой фирмы.), на нем хорошо играть, и он лучше, чем его так называемые «венские» инструменты, однако ему еще далеко до настоящего венского инструмента. Сегодня я закончу свое письмо ничем, даже хуже чем ничем, потому что тем, что здесь написал, а это оттого, что уже половина 12-го; я сижу неодетый и пишу, в то время как меня ждет Мориолька, а затем надо к Целиньскому на обед, а позже я обещал быть у Магнушевского (Доминик Алоизий Гонзага Магнушевский (1810—1845) — польский драматург и поэт, по образованию юрист; активный участник ноябрьского восстания; лицейский товарищ Шопена.). Таким образом, я не успел бы вернуться до 4-х и заполнить до конца эту четвертушку, пустота которой заставляет меня болеть и страдать, но не могу с этим ничего поделать. Что бы я ни писал Тебе, полагаю, что всё же хорошо, что пишу. В нынешнем письме я не должен увлекаться, так как если бы я дал себе волю, то Мориолька так бы меня и не дождалась, а я как-никак люблю доставлять удовольствие и другим достойным людям, когда уверен в их расположении. После возвращения я еще у нее не был и признаюсь Тебе, что не раз сваливал на нее причину своей печали (См. ком. к письму 57.), во что, по-видимому, верят, а внешне я спокоен. Отец смеется, в то время как ему хочется плакать, — и я смеюсь, но тоже для вида.

Мой милый, мы едем в Италию; целый месяц, считая с сегодняшнего дня, Ты не получишь письма из Варшавы, а может быть, и ниоткуда не получишь; и до тех пор ничего обо мне не узнаешь, пока мы не увидимся. — Вот эта чепуха и вздор — единственное, на что я способен, — но вот сдвинуться с места — и с Тобою будет то же самое. Я Тебя дождусь. Я буду получать письма: «теперь я заканчиваю мельницу, вот винокуренный завод строю, — тут шерсть, там ягнята, наконец, наступает пора сева», а на самом деле Тебя будут задерживать не мельница, не винокуренный завод, не шерсть, а... нечто совеем другое. Человек редко бывает доволен; может быть, в этой жизни ему суждено радоваться только несколько мгновений, так зачем же лишать себя иллюзий, которые и без того недолговечны. — Насколько, с одной стороны, я признаю общественные взаимоотношения священными, настолько, с другой, я утверждаю, что они — дьявольское изобретение и было бы лучше, если б люди не знали ни денег, ни пирожных, ни башмаков, ни шляп, ни бифштексов, ни блинчиков и т. д. — так, как это знают на этом свете. Это уже самое печальное из моих размышлений; я знаю, что и Ты придерживаешься того же мнения и предпочел бы вовсе не знать всего этого. Иду умываться, — не целуй меня сейчас, потому что я еще не умылся. — Ты? Даже если бы я умастился византийскими благовониями, то и тогда Ты меня не поцелуешь, если бы я не принудил Тебя к этому магнетическим внушением. В природе есть некая сила. Сегодня Тебе приснится, что Ты меня целуешь! Я должен отплатить Тебе за отвратительный сон, какой Ты на меня наслал сегодня ночью.

Ф. Шопен.

Остаюсь навеки поклонником олицетворенного лицемерия. А propos [кстати]: напиши мне и не забудь Ринальди; вот и всё.

Мама и Папа шлют Тебе сердечные поклоны. Дети даже сошли вниз, чтобы я о них не забыл, а Ты, пожалуйста, напиши, что я забыл Тебе передать от них поклон. Живный всегда напоминает мне о своем поклоне. Итальянец Солива спрашивал меня, когда Ты будешь в Варшаве, и низко кланяется Тебе. [Пани] Линде в Гданьске. Твоей сестры я в Варшаве не видел. [Пани] Плятер (Мария Плятер — жена Людвика Плятера (см. ком. к письму 91).) вернулась.