Марии де Розьер в шодфонтен

 

[Chaillot, 14 августа 1849]

 

Моя сестра, Ендж [еевич] и моя племянница 5 дней как со мной. Я очень устал. Они тоже. Желаю Вам такого же счастья, какое я испытываю в данный момент, но немного побольше здоровья, так как я слабее, чем когда-либо.

Ваш искренний друг Ш.

 

Мое почтение г-же Гр[ий] де Безлен.

 

[Приписка Людвики Енджеевич:]

Только одно слово, потому что пора отсылать письмо на почту. Итак, я здесь с дражайшим Фридериком, который очень болен; а я очень сожалею, что не могу обнять Вас, мой милый и добрый друг. Я непременно остановилась бы в Шодфонтене, если бы поезд не проходил там ночью. Я об этом думала, потому что увидеть Вас там было бы невыразимым удовольствием. Впрочем, Вы знаете, как мы Вас любим. Вам не нужно также говорить о том сожалении, которое мы испытали, увидев, что эти планы рухнули. Я буду счастлива увидеть Вас вскоре в Париже, где мы часто говорим о Вас, дорогой друг. Вы не поверите, как бы я хотела, чтобы Ваш приезд доставил несколько приятных минут дорогому Фр[идерику], который сегодня очень устал, больше чем в другие дни, от бессонницы и приступов кашля. Людка (Людка — Людвика Енджеевич, по мужу Цехомская, племянница Шопена.) доставила ему много радости. Остальное в другой раз, потому что надо запечатывать письмо. Прощайте, милый друг! Мой муж передает Вам множество приветов, а я Вас целую от всего сердца*.

Л. Е.

 

Оригинал на французском языке. Адрес: «Mademoiselle de Rozière, Grand Hôtel des Bains à Cliaudfontaine, par Liège (Belgique)». Почтовый штемпель: «Paris, 14 Août 1849».

 

 

* Великий польский поэт-романтик Циприян Норвид, часто встречавшийся с Шопеном в последний год его жизни и посвятивший ему значительную страницу своего творчества, писал впоследствии в «Черных цветах» об этом периоде жизни композитора: «Это позже — позже в Париже Шопен жил на улице Chaillot, идущей от Елисейских полей вверх, и в левом ряду домов на первом этаже, из окон квартир видны сады и купол Пантеона и весь Париж — единственная точка, с которой открываются виды, несколько напоминающие виды, встречающиеся в Риме. Такая квартира и с таким именно видом была у Шопена, — и главной ее частью была большая с двумя окнами гостиная, где стояло его бессмертное фортепиано, фортепиано отнюдь не роскошное, а скорее похожее на шкаф или буфет, затейливо отделанное, как все модные фортепиано, треугольное, длинное, на трех ножках — какое, мне кажется, уже мало кто держит в изысканной квартире. В этой гостиной Шопен в пять часов обедал и затем с трудом опускался по лестнице и ехал в Булонский лес, а когда он возвращался, его вносили по лестнице, ибо наверх он сам подняться не мог. Бывало, мы вместе обедали, и я выезжал с ним, а однажды мы по дороге заехали к Богдану Залескому, который тогда жил в Пасси, но не поднялись к нему наверх, так как Шопена некому было внести, и остались в садике перед домом, где на лужайке играл тогда еще маленький сын поэта...

С этого дня прошло много времени, я не заходил к Шопену, всегда, однако, зная, каково его самочувствие; я также узнал, что приехала из Польши его сестра. Однажды я наконец зашел его проведать — служанка француженка сказала мне, что он спит. Я, стараясь ступать как можно тише, оставил свою визитную карточку и вышел. Но только я успел спуститься с нескольких ступенек, как меня догнала служанка и сказала, что Шопен, узнав, кто заходил, просит меня зайти — словом, он не спал, но не хотел принимать. Я, полный благодарности, что он захотел меня видеть, вошел в находившуюся рядом с гостиной комнату, которая служила Шопену спальней, и застал его одетым, полулежащим на кровати, а его сильно опухшие ноги были одеты в чулки и туфли. Сестра артиста сидела рядом с ним, удивительно похожая на него в профиль... Он, закутанный в шаль, в тени глубокого ложа с занавесками, опираясь на подушку, был необыкновенно прекрасен; как всегда, в его самых будничных жестах было что-то законченное, проступало нечто монументальное... Прерывающимся от кашля голосом и задыхаясь, он стал упрекать меня, что я давно не заходил его проведать, потом шутил и подтрунивал, нападая на маня за мистические взгляды, — чему я, так как это доставляло ему удовольствие, не препятствовал — потом я разговаривал с его сестрой, — потом он перестал кашлять, потом настало время, когда ему надо было дать отдохнуть, и я стал прощаться, а он, сжав мою руку, откинул волосы со лба и сказал: «Переселяюсь... — и начал кашлять, а я, услышав его слова и зная, что на его нервы иногда хорошо действует, когда ему резко противоречат, нарочито, искусственным тоном и целуя его в плечо, сказал, как говорят человеку сильному и обладающему мужеством: «Ты всякий год так переселяешься... а между тем, мы, слава богу, видим тебя живым». На это Шопен, заканчивая прерванную кашлем фразу, сказал: «Я хотел тебе сказать, что переселяюсь с этой квартиры на place Vendôme».

Это был наш последний разговор, он вскоре переехал на place Vendôme, где и умер, и я после этого визита на улицу Chaillot больше его не видел...» (С. Norwid. Pisma zebrane. Warszawa—Krakow, 1911).

 

АДОЛЬФУ ЦИХОВСКОМУ В ПАРИЖ

 

[Chaillot, 15 августа 1849]

 

Моя Жизнь.

Будь добр и назначь мне сегодня час, в который я мог бы Тебя застать. Здесь Людвика, — она была бы рада повидаться с Тобой. Сердечно обнимаю Тебя.

Шопен.

 

Среда утром

 

На русском публикуется впервые. Адрес: «Monsieur Adolphe Cichowski».

 

ОГЮСТУ ФРАНКОММУ В ПАРИЖ

 

[Chaillot, август 1849]

 

Мой Дорогой.

Пришли мне немножко Твоего Бордо. Я должен сегодня выпить немного вина, а у меня нет никакого. Но хорошенько заверни бутылку и запечатай ее своей печатью, — уж эти посыльные!! Не знаю, кому Ты доверишь эту посылку. Какой же я стал подозрительный!

Всецело Твой Ш.

 

Оригинал на французском языке.