Глава 1. Куда пойти, куда податься?

             К школьным выпускным экзаменам мы всем классом готовились на пляже, на берегу реки Иня. Ну как готовились – тетрадки и учебники с собой были. Но те, кто пытался в них заглядывать, тут же подвергался ехидным насмешкам. Мы готовились традиционным способом. Загорали, купались, резались в волейбол, - это всё для закалки организма и совершенствования морально-волевых качеств. Оно себя в конце концов оправдало. Для интеллектуального тренинга играли в «ази», «покер» и «тысячу». В результате все всё, как положено, сдали. Троечники – на «тройки», отличники – на «пятёрки».

        На выпускной вечер тётя Люся, сестра моей бабушки Веры, пошила мне малиновую в талию сорочку с широким воротником – всё по моде. Родители купили светлый льняной, ковбойский какой-то, костюм.

       В актовом зале были накрыты столы. Немного шампанского. Родители. Учителя. Лабать пригласили какое-то трио не первомайского происхождения. Под конец вечера мы с одноклассником моим басистом Серёгой Немчиновым попросили у ребят гитары и на прощанье со школой исполнили пару популярных подзаборных, в смысле – уличных, вещиц.

       Закончилась школа. Впервые надо было принимать ответственные решения самостоятельно.

       Когда-то, в далёком детстве, примеряя в Тайге дедовы чёрные вратарские гетры, я объявил, что буду футбольным судьёй, когда вырасту. Мне очень импонировала тогда значительность этого персонажа, монопольное владение свистком и неограниченная власть над всеми без исключения участниками матча. Учитывая, что этот артист сольно блистал перед битком набитыми зрителями трибунами тайгинского стадиона в отличном от всех элегантном чёрном обмундировании, я думаю, понять мой детский выбор было можно.

       Дальше эволюцию профессиональных пристрастий проследить довольно сложно. Слишком много впечатлений. Калейдоскоп увлечений детства всё время менял картинки, при неизменной яркости мозаичных сочетаний.

       Какое-то время играли с Женькой «в милицию». Рисовали карты дворов, расследовали вскрытые сарайки и погреба, таинственные происшествия и придуманные загадочные преступления. Говорил дома, что хочу стать милиционером. Отец, в смысле рассуждений – очень трезвый человек, шутя, отговаривал. Объяснял, что я всю жизнь буду копаться в человеческом мусоре.

       Ближе к выпускным экзаменам пришла в школу какая-то разнарядка на заявления для поступления в Московский университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы. После недолгой агитации в исполнении завуча и директора я, как один из самых достойных выпускников, заявление вместе с анкетой и автобиографией подал. Через некоторое время из Москвы пришёл отказ. Что-то в моей родословной, видимо, не прокатило.

       В то же время в школе побывал районный военный комиссар с лекцией, а затем – подполковник из высшего военно-политического училища, что в Академ-городке. И я решил надеть военную форму. Тут ещё дед напомнил про отца своего, который воевал офицером артиллеристом в 1-ю Мировую. Дурь, конечно, с моими-то творческими заморочками, с моим-то, как говорят теперь, бэкграундом, – одевать портупею. Отец отговаривал. Объяснял, что ярмо на шею я одену на всю жизнь, без единого шанса изменить что-либо, Что придётся 25 лет подчиняться приказам, что в гражданском ВУЗе я и так получу образование на военной кафедре и возможность послужить, и так далее. Но я упёрся. Сколько можно слушать и слушаться. Натура-дура требовала проявления самостоятельности и непреклонности. Ну и проявил.

      Дней через десять после выпускного вечера я уже стоял возле дверей областного военкомата. В руках – спортивная сумка с вещами и учебниками. Голова острижена под расчёску. Причём стричься никто не заставлял. Это я сам – для полноты ощущений. С тех пор и на следующие пять лет стрижка под ноль стала для меня, и впоследствии, в студенчестве, – для моего друга Сашки, символом начала реализации принятых поворотных решений по резкому изменению образа жизни. Редкое теперь уже, ласковое обращение друг к другу «лысый», подчёркивает особое интимное взаимопонимание между нами, связанными схожестью прошлых ошибок.

      С места сбора на электричке несколько десятков абитуры со всей области проследовали в сопровождении офицера училища к месту разворачивающихся событий.

      Впечатлений было много. Времени на подготовку к экзаменам не было вообще. Мы должны были компенсировать училищу затраты на питание и комфортное проживание в палаточном лагере. С утра направлялись на всевозможные работы. Пололи клумбы в Ботаническом саду, копали траншеи на стройках и улицах района, вечером заступали в наряд по кухне – чистили картошку тупыми ножами на всё училище, бесконечно мыли полы и посуду.

      В результате, только географию я сдал на «4», остальные – на «тройки». И – не набрал проходного балла. Тем более, что вне конкурса поступали дембеля со всей необъятной Родины. Один из моих товарищей по несчастью, сосед по палатке, откровенно переживал на тему «Что же я скажу любимой девушке, с позором вернувшись в Чаны?». Всё время абитуры он подстригал перед походным зеркальцем молодецкие усы, представлял себя приехавшим в отпуск к любимой в курсантской форме при погонах. И вот такой облом. Другой мой новый знакомец, пролетевший мимо, чернявый украинец, представлявшийся внуком комиссара партизанского отряда Ковпака, философски смотрел на вещи, планируя через год опять брать приступом эту крепость. Он был твёрдым, взрослым и целеустремлённым. Было чему у него поучиться. Читал нам, – как он выговаривал, – Гёнриха Гёйне, с картавой хохляцкой «г».

      Я почему-то без особого сожаления покинул абитуриентский лагерь. Судьба, подумал я. Отец обрадуется, опять же. Дома и вправду обрадовались, ведь я отсутствовал почти целый месяц.

      Но крайний срок приёма документов в ВУЗы был уже завтра. Надо было спешить с решением. Чтобы сэкономить время, отец повёз меня на машине с утра пораньше. И привёз для начала в свою альма-матер – СибСТРИН, то есть строительный институт, который он сам вечерником (или заочником?) заканчивал. Мы вошли в один из корпусов, туда, где находилась приёмная комиссия. И мне сразу же захотелось бежать оттуда прочь сломя голову. Как-то было пустынно и тоскливо в вестибюле. Колонны, подпирающие высокий потолок с лепниной, давили на психику. Безысходно пахнуло прошлыми веками.

Строительство и архитектура представились мне скучнейшими из всех возможных занятий. И я сказал твёрдое «нет».

      К ближайшему заведению проследовали через коммунальный мост. Вошли в 6-й корпус НЭТИ. Это была многоэтажка из алюминия и стекла. На первом этаже я с удовольствием отметил наличие ресторана с притягательным названием «Под яблоком Ньютона». Было людно, а потому – уютно, я прекрасно себя здесь чувствовал. Вокруг сновали точно такие же, как я, с несколько растерянными и озабоченными лицами, абитуриенты. И я решился переступить порог приёмной комиссии. Из более чем десятка факультетов выбрал без особых раздумий Машиностроительный. Ведь это же про машины! Ну, типа, про отцовскую вишнёвую копейку, приехавшую из Италии в парафине. И про крутые тачки с фотографий журнала «За рулём». К примеру – про «Форд-Мустанг-Босс» голубого металлика с выпуклыми линиями задних крыльев, напоминающими загорелые бёдра голливудских красоток.

     Это было первое впечатление от названия «Машиностроительный». И от этого впечатления я никак не мог отделаться, не смотря на отрезвляющий перечень специальностей. Всякие разные технологии металлов и металлорежущие станки меня отталкивали. И я выбрал специальность, про которую никто ничего не мог мне в приёмной комиссии сказать. Никто даже не пытался объяснить, сколько я ни спрашивал. Только намекнули, что это относится к точному машиностроению. Специальность называлась «Оптико-электронные и радио-приборные устройства». Такой уровень таинственности меня устраивал, и я сдал документы. Через пару дней написал сочинение и сдал устно математику. Средний балл аттестата был у меня больше 4,5, поэтому двух экзаменов оказалось достаточно. За сочинение получил «4», за математику – «5». И из абитуриента превратился в студента 1-го курса, о чём как-то пасмурным и дождливым августовским утром с восторгом прочёл на стенде в холле 6-го корпуса, напротив двери в кабак, который станет впоследствии вожделенным островом на пути к материкам гуманитарных наук, окопавшихся этажами выше.

 

 

Глава 2. Институт

          С самого 1-го сентября пошла настоящая ломка. Это уже была не средняя школа. Математичка на лекциях сразу начала долбить теорией матриц. Что это такое и для чего нужно, не объясняла. На физике логики было больше, но допуск к лабам (лабораторным занятиям) был круче любых прошлых и будущих экзаменов. На английском нас сразу забросали «тысячами» - домашними заданиями по переводу газетных текстов размерами в 10000 знаков. Мы мерили их рублёвыми ассигнациями – бумажная рублёвая купюра накрывала одну тысячу символов.

     В коридорах дым стоял коромыслом – тогда было принято и разрешено курить везде. Со звонком все закуривали прямо в аудиториях и выходили дымить в коридоры.

     Несколько недель подряд я от такого старта приезжал домой с головной болью и дикой усталостью. Даже отказался от участия в первой грандиозной пьянке-знакомстве нашей группы. Поэтому с сокурсниками познакомился постепенно. И они мне понравились. Всего две девчонки, Оля и Наташа, обе симпатичные и улыбчивые. Остальные – парни, и – с Первомайки, кроме меня, ещё трое. Все трое – отъявленные меломаны. У всех дома – ряды катушек магнитоальбомов западного рока и некоторый запас фирменного винила для фарцовки и обмена на барахолке. Повезло – так повезло!

      Метро тогда ещё, само собой, не было. Мы садились на восьмичасовую бритву, то есть, в переводе с нашего сленга, – электричку, раскидывали картишки или обменивались новостями. Выходили на платформе «Центр», с боем втискивались в венгерские «колбасы» Икарусы, наши ЛиАЗы, или брали на абордаж «сохатого», то есть, со сленга, – троллейбус. Переезжали коммунальный (официально – Октябрьский) мост и, обрывая пуговицы, с оттоптанными ногами, и, получая долгожданную порцию воздуха наконец-то расправленными лёгкими, вываливались у НЭТей вместе с другими, страждущими знаний, студентами.

      К первой сессии я окончательно втянулся в студенческую жизнь. Поначалу в институте и в общежитии у наших не задерживался. «Пилигрим» всё ещё собирался в ДКЖ на репетиции, откатывая программы для халтур. И «Остров учёных» продолжали возить по сценам города. Но вечера, свободные от репетиций, постепенно затягивали меня в общагу института. А там, как правило, – пиво и преферанс. Кто не успевал занять место за карточным столом, садились за шахматы, - несколько досок едва помещались на кроватях и подоконнике комнаты.

      В первый семестр мы все получали ежемесячно стипендию 55 рублей, тогда как студенты всех других факультетов могли рассчитывать только на 40. Ну как было не пропивать халявные 15, доставшиеся нам, как выяснилось от министерства обороны? А ведь по итогам сессии можно было как лишиться стипендии на целый семестр до следующих экзаменов, так и получить повышенную за высокий балл на 15% (63рубля 25 копеек), и за абсолютную, как это называлось, успеваемость – все пятёрки – на 25% (68 рублей 75 копеек). При стоимости литра светлого Жигулёвского (другого почти и не было) в 44 копейки, на полтора рубля в день можно было студенту быть и сытому, и пьяному. А чего ещё ему надо было? Ну, попутно грызли гранит наук.

      Один из камешков гранита – занятия по английскому языку – лежал на четвёртом этаже 6-го корпуса. Путь наш к этому камешку проходил мимо кафе «Под яблоком Ньютона». Мимо проходили редко. Заходили. Заказывали по коктейлю из соков и крымского вина «Улыбка», и, вкусив, шли к англичанке. И вот, что интересно – языки развязывались даже у тех парней, которые в английском были не в зуб ногой. А вот Наташа с Олей после коктейля путались и спотыкались в текстах на каждом шагу, хотя английский для них проблемой не был. Мне-то было всё равно. Я уже со школы пришёл и со 2-м местом городской олимпиады, и с некоторой практикой общения с иностранцами, и, в общем, с определённой любовью к языку, привитой мне замечательной учительницей Клерой Александровной Колыбелкиной. Она говорила на первых уроках в пятом классе примерно так: «Только послушайте, ведь звучит как музыка!», и произносила, широко улыбаясь и профессионально артикулируя: «Flower!».

      Но коктейль с «Улыбкой» - это, всё же, дань пижонству. Бывало, и водочку в охотку брали по какому-нибудь случаю, типа дня рождения. А вот пиво лилось полноводной рекой чуть ли не ежедневно. Вокруг института, по периметру, было несколько постоянно работающих точек с регулярным свежим подвозом. Ходили с десятилитровыми канистрами. По нескольку раз посылали гонцов. Пивали и на лекциях, если они проходили в поточных аудиториях. Что происходит на самом верху амфитеатра, на «галёрке», лектору рассмотреть было практически невозможно. Жизнь била ключом! 

      Парней было больше двадцати человек. У кого-то после вчерашнего «горели шланги». У кого-то был повод – с радости или с расстройства. У кого-то объявилась лишняя, никуда не запланированная, рублёвая купюра. Кому-то просто надоело париться на лекции.

Этот кто-то оглядывался по сторонам, встречался взглядом с другим, таким же.

     - Пошли?

     - Пошли.

     - Сашку толкни. Шурик, идём?

     - Что-то я не готов …

     - Пошли давай. У тебя очки уже запотели от писанины.

     - Не знаю …

     - Женька, идёшь?

     - Моё кредо – всегда.

     - Толик, выходим тихо.

     И все, включая Шурика, пригибаясь, оглядываясь на препа, – то есть преподавателя, – гуськом выметались из помещения в верхний выход поточки. А через пару, дружно и весело появлялись уже на другой лекции в небольшой аудитории на две группы. Минут через десять от начала занятия преподаватель, который с порога уже учуял веселящие пары, решался, поборов, наконец, интеллигентскую деликатность, задать вопрос аудитории.

     - Молодые люди, а вам не кажется, что кто-то из вас употребил?

     - Нам не кажется! – отвечали мы почти хором.

     И это была правда.