Будущее одной иллюзии

Зигмунд Фрейд (1856-1939) – психотерапевт, философ, основатель психоанализа. Психику Фрейд понимал как нечто самостоятельное, существующее параллельно с материальными процессами и управляемое вечными психическими силами, лежащими за пределами сознания. Изучая причины патологических процессов в психике, отказался объяснять их материалистически, как результат физиологических нарушений. Таким образом была открыта структура бессознательного, присутствующая в человеческой психике. Фрейд исследовал её с помощью анализа сновидений, оговорок, ошибочных действий, гипнотического воздействия. Полагал, что конфликт сознания и бессознательного является источником огромного числа психических нарушений. Фрейд находил последствия противостояния сознания и бессознательного не только в душевной жизни отдельного человека, этим конфликтом он объяснял все явления в обществе и культуре – религию, искусство, политику и т.д. Работа «Будущее одной иллюзии» посвящена религии как важнейшему общественному феномену, который философ интерпретировал как массовый психоз.

◘

Ч еловеческая культура — я имею в виду все то, в чем человеческая жизнь возвысилась над своими био­логическими обстоятельствами и чем она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различением между культурой и цивилизацией, — обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны? Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения чело­веческих потребностей, а во-вторых, все институты, не­обходимые для упорядочения человеческих взаимоот­ношений и особенно — для дележа добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны между собой, во-первых, поскольку на взаимоотношение людей ока­зывает глубокое влияние мера удовлетворения вле­чений, дозволяемая наличными благами, во-вторых, по­скольку отдельный человек сам может вступать в отношения с другим по поводу того или иного блага, ко­гда другой использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый отдельный индивид виртуально является врагом куль­туры, которая тем не менее должна оставаться делом всего человеческого коллектива. Примечательно, что, как бы мало ни были способны люди к изолированно­му существованию, они тем не менее ощущают жерт­вы, требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура долж­на поэтому защищать себя от одиночек, и ее институ­ты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только обеспечить извест­ное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуж­дений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Создания человека легко разруши­мы, а наука и техника, построенные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Так создается впечатление, что культура есть не­что навязанное противостоящему большинству мень­шинством, которое ухитрилось завладеть средствами власти и насилия. Естественно, что все проблемы ко­ренятся не в самом существе культуры, а вызваны не­совершенством ее форм, как они складывались до сего дня. Нетрудно обнаружить эти ее недостатки. Если в деле покорения природы человечество шло путем по­стоянного прогресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих взаимо­отношений... Хочется думать, что должно же быть воз­можным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники неудов­летворенности культурой, культура откажется от при­нуждения и от подавления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдаваться добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, спра­шивается только, достижимо ли подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена стро­иться на принуждении и запрете влечений; неизвест­но еще даже, будет ли после отмены принуждения боль­шинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для полу­чения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, счи­таться с тем фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, т. е. антиобщественные и антикультур­ные, тенденции и что у большого числа лиц они доста­точно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

(Этому психологическому факту принадлежит опре­деляющее значение при оценке человеческой культу­ры. Если вначале еще можно было думать, что главное в ней — это покорение природы ради получения жиз­ненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют в друге вседозволенность и распущенность. Лишь бла­годаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, отчего зави­сит существование культуры. Все это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным понима­нием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы как распорядители средств вла­сти. Короче говоря, люди обладают двумя распростра­ненными свойствами, ответственными за то, что инсти­туты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду, и, во-вторых, доводы разу­ма бессильны против их страстей.

Я знаю, что можно возразить против этих сообра­жений. Мне скажут, что обрисованные здесь черты человеческой массы, призванные доказать неизбеж­ность принуждения для культурной деятельности, сами лишь следствие ущербности культурных институтов, по вине которых люди стали злыми, мстительными, замк­нутыми. Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные ценить мысль, заблаговременно приобщен­ные к благодеяниям культуры, по-иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, добро­вольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений необходимым для ее поддержания образом. Они смогут обойтись без прину­ждения и будут мало чем отличаться от своих вождей. А если ни одна культура до сих пор не располагала человеческими массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удава­лось создать порядок, при котором человек формиро­вался бы в нужном направлении, причем с самого дет­ства...

Невозможно оспаривать величия этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере иная куль­турная среда оба вышеназванных свойства челове­ческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом. Соответствующий эксперимент еще не осуществлен. По всей вероятности, определенный процент человечества — из-за болезненных задатков или чрез­мерной силы влечений — навсегда останется асоциальным, но если бы удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все, чего можно было достичь.

Мы незаметно скользнули из экономической в психологическую сферу. Вначале мы склонялись к тому, чтобы усматривать культурное богатство в совокупно­сти наличных благ и социальных институтов для их распределения. С сознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от вле­чений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их рас­пределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и раз­рушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные слу­жить защите культуры, — средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и воз­наградить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологи­ческий арсенал культуры.

Ради единообразия способа выражения будем на­зывать тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено,— отказом, установление, предписы­вающее этот отказ, — запретом, а состояние, вводимое посредством запрета, — лишением, следующим шагом будет различение между лишениями, которые затраги­вают всех, и такими, которые касаются только отдель­ных групп, классов или просто одиночек. Первые — древнейшие: с запретами, предписывавшими эти лише­ния, культура начала неизвестное число тысячелетий назад свой отход от первобытного животного состояния.

К своему изумлению, мы обнаружили, что они все еще действуют, все еще составляют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них импульсивные желания заново рождаются с каждым ребенком... Речь идет об импульсивных желаниях инцеста, каннибализ­ма и кровожадности... Отношение культуры к этим древнейшим импульсивным желаниям никоим образом не одинаково; лишь каннибализм представляется все­ми отвергнутым и, для неаналитичного рассмотрения, вполне преодоленным; силу инцестных желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим запре­том; а убийство нашей культурой при определенных условиях до сих пор практикуется, даже предписы­вается. Возможно, еще предстоят фазы развития, на которых удовлетворение и других, сегодня вполне допустимых, желаний будет казаться таким же не­приемлемым, как сейчас каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один психологический фактор, сохраняющий значение и для всех последующих. Неверно, что чело­веческая психика с древнейших времен не развива­лась и, в отличие от прогресса науки и техники, се­годня все еще такая же, как в начале истории. Мы можем здесь привести один пример этого психическо­го прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, и особая психическая инстанция, человеческое сверх-Я, включает его в число своих заповедей. Каждый ре­бенок демонстрирует нам процесс подобного превра­щения, благодаря ему приобщаясь к нравственности и социальности. Это усилие сверх-Я есть в высшей степени ценное психологическое приобретение куль­туры. Личности, в которых оно произошло, делаются из противников культуры ее носителями. Чем больше их число в том или ином культурном регионе, тем обес­печеннее данная культура, тем скорее она может обой­тись без средств внешнего принуждения. Мера интериоризации, однако, очень различна для отдельных запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры интериоризация, если оставить в стороне досадные случаи неврозов, похоже, в зна­чительной мере достигнута. Ситуация меняется, когда мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и тревогой мы обнаруживаем тут, что гро­мадное число людей повинуется соответствующим культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения, т. е. только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и то только до тех пор, пока угро­за реальна. Это касается и так называемых требова­ний культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадеж­ности мы сталкиваемся в этой сфере. Бесконечно мно­гие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужа­се от убийства или инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, своей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая на­вредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными, и это продолжа­ется без изменения на протяжении многих культурных эпох.

В отношении ограничений, касающихся лишь оп­ределенных классов общества, мы сталкиваемся с при­митивной и вполне недвусмысленной ситуацией. Как и следовало ожидать, обойденные классы завидуют привилегиям элиты и готовы на все, чтобы отделаться от своей дополнительной доли лишения. Когда это не­возможно, внутри данной культуры пускает корни ус­тойчивая неудовлетворенность, способная привести к опасным мятежам, если культура не в силах справить­ся с положением, когда удовлетворенность определен­ного числа ее представителей имеет своей посылкой угнетение других, возможно, большинства, а это имеет место во всех современных культурах, то угнетенные понятным образом проникаются острой враждебно­стью к культуре, которую они поддерживают своим трудом, но к благам которой они причастны в слишком малой мере. Интериоризации культурных запросов в таком случае ожидать от угнетенных не приходится, они, наоборот, не расположены признавать эти запре­ты, стремятся разрушить саму культуру, отменить при возможности самые ее предпосылки... Нечего и гово­рить, что культура, оставляющая столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет перспектив на длительное существова­ние и не заслуживает его.

Мера интериоризации предписаний культуры — популярно и ненаучно выражаясь, нравственный уро­вень ее участников — не единственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке культу­ры. У нее есть и другое богатство — идеалы и творе­ния искусства, т.e. виды удовлетворения, доставляемые теми и другими. Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной культуры — т. е. ее оценку того, что следует счи­тать высшим и наиболее престижным достижением, — к ее психологическому достоянию. При первом прибли­жении кажется, будто этими идеалами определяются успехи культуры; реальная зависимость может быть, однако, иной: идеалы формируются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внут­ренних задатков с внешними обстоятельствами, и эти первые успехи фиксируются в идеале, зовущем к их по­вторению. Удовлетворение, которое идеал дарит участ­никам культуры, имеет тем самым нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже достигнутых успехов! Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достиже­ниям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными регионами, что всего отчет­ливее наблюдается между нациями.

Нарциссическое самодовольство собственным идеа­лом тоже относится к тем силам, которые успешно про­тиводействуют внутри данного культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегиро­ванные классы, наслаждающиеся благодеяниями своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удовлетворению, поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков вознаграждает их за униженность в собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я рим­лянин, имею свою долю в общей задаче покорять дру­гие народы и предписывать им законы... С другой сто­роны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, видеть в своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно удов­летворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправдан­ную враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время…

Текст печатается по изданию: Фрейд, 3. Будущее одной иллюзии // Сумерки богов / Сост. и общ. ред. А.А. Яковлева: пер. - М.: Политиздат, 1990. – С. 94—109.