Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 6 страница

Ее сны имели определенно специфический характер. Их главные мысли содержали отчетливо философский оттенок. Первый, например, говорил о злом чудовище, убивавшем других животных, но Господь во­скрешалих всех посредством священного Апокатастасиса⁷, или восста­новления, возмещения. На Западе эта идея известна в христианской традиции. Ее можно обнаружить в “Деяниях Апостолов” (Ш,21):

“(Христос) Которого небо должно было принять до времен совершения всего” (англ. реституция - восстановление, возмещение). Ранние гре­ческие отцы церкви (например, Ориген) особенно настаивали на мыс­ли, что в конце всех времен все будет восстановлено Спасителем в пер­воначальном и совершенном состоянии. Но согласно святому Матфею (XVII,! 1), еще в старой иудейской традиции утверждалось, что “Илия должен придти прежде и устроить все”. Первое Послание к Коринфя­нам (XV,22) передает эту же идею в следующих словах: “Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут”.

Конечно, можно предположить, что ребенок усвоил эту мысль в процессе своего религиозного воспитания. Но у нее был очень незначи­тельный религиозный багаж. Ее родители формально значились проте­стантами, но фактически они знали Библию только по слухам. И уж совершенно невероятно, что кто-то объяснил девочке малоизвестный образ Апокатастасиса. Скорее всего ее отец никогда и не слышал об этой мифической идее.

Девять из двенадцати снов несут в себе тему разрушения и восста­новления. И ни один из них не содержит каких-либо следов специфи­чески христианского воспитания или влияния. Напротив, они гораздо ближе к примитивным мифам. Эта связь подтверждается и другим мо­тивом — “космогоническим мифом” (сотворение мира и человека), ко­торый возникает в четвертом и пятом снах. Ту же связь можно найти в Первом послании к Коринфянам (XV, 22), цитату из которого я только что приводил. В этом отрывке Адам и Христос (смерть и воскресение) связаны вместе.

Идея Христа-Спасителя звучит в широко распространенном дохри­стианском мифе о герое и спасителе-освободителе, который, несмотря на то, что был пожран чудовищем, чудесным образом появляется вновь, побеждая это проглотившее его чудовище. Никто не знает, ког­да и где возник этот мотив. Мы не знаем даже, как начать исследовать эту проблему. Очевидно лишь то, что каждое поколение знает этот мо­тив, как некую традицию, переданную от предшествовавших поколе­ний и времен. Поэтому мы вполне можем предполагать, что он “проис­ходит” со времени, когда человек еще не знал, что он имеет миф о ге­рое, со времени, так сказать, когда он еще не осознавал того, что гово­рит. Фигура героя есть архетип, который существует с незапамятных времен.

Проявление архетипов у детей весьма знаменательно, поскольку можно быть вполне уверенным, что ребенок не имеет прямого доступа к культурной традиции. В нашем случае семья девочки имела весьма поверхностное знакомство с христианской традицией. Христианская тема, конечно, может быть представлена в таких понятиях, как Бог, ангелы, небо, ад или зло. Но образы, представленные девочкой, никак не свидетельствуют об их христианском происхождении.

Возьмем, скажем, первый сон, в котором Бог, состоящий из четырех богов, появляется из “четырех углов”. Углов чего? Во сне никакая ком­ната не упомянута. Да и никакая комната не соответствовала бы всей картине, изображавшей с очевидностью космическое событие, в кото­ром совершалось Универсальное Бытие. Кватерность (элемент четве-ричности) сама по себе идея необычная, но играющая значительную роль во многих философиях и религиях. В христианской традиции она была вытеснена Троицей, понятием, известным и ребенку. Но кто нынче в обычной семье мог знать о божественной четверичности? Эта идея, хорошо известная изучающим средневековую герменевтическую философию, к началу XVIII в. совершенно исчезла и, по крайней мере уже 200 лет, как вышла из употребления. Где же ее могла отыскать ма­ленькая девочка? Из видений Иезекииля? Но христианского учения, которое идентифицировало бы серафима с Богом, не существует.

Тот же вопрос можно задать и о рогатой змее. Это правда, что в Биб­лии встречается много рогатых животных, например, в Откровении Иоанна Богослова. Но все они четвероногие, хотя их предводитель — дракон, значение которого в греческом языке подразумевает также и змею. Рогатый змей появляется в латинской алхимии в XVI в. как quadricornutus serpens (четверорогий змей), символ Меркурия и враг христианской Троицы. Но это весьма слабый аргумент. Насколько мне известно, подобная ссылка есть только у одного автора, и ребенок знать этого не мог.

Во втором сне возникает совершенно нехристианский мотив, содер­жащий воспринятые ценности в перевернутом виде, — языческие тан­цы людей на небесах и добрые дела ангелов в аду. Эта символическая картина подразумевает относительность моральных ценностей. Где мог ребенок обрести столь революционное представление, равное ге­нию Ницше?

Этот вопрос ведет нас к другому: каков, собственно, компенсаторный смысл этих снов, которым девочка придавала так много значения, что преподнесла их отцу в качестве рождественского подарка?

Если бы сновидец был первобытным знахарем, то можно было бы предположить, что его сны представляют вариации на философскую тему смерти, воскресения или замещения, происхождения мира, тво­рения человека и относительности ценностей. Но бесполезно искать в них смысл, если пытаться толковать их на индивидуальном уровне. Сны, вне всякого сомнения, содержат “коллективные образы”, и сход­ны с теориями, которым обучают молодых людей в первобытных пле­менах в период посвящения (инициации) в мужчины. Это то самое время в их жизни, когда они узнают, что такое Бог или боги, или животные-“основатели”, как сотворены мир и человек, как произойдет наступление конца света, каков смысл смерти. Есть ли нечто подобное в нашей христианской цивилизации, существует ли передача сходных предписаний, учений? Да, есть, да, существует: в ранней юности. Но многие люди начинают думать об этом вновь уже в старости, при при­ближении к смерти.

Так случилось, что маленькая девочка оказалась в обеих ситуациях сразу, одновременно. Она приближалась к зрелости и к концу жизни. Ничего или почти ничего не было в ее снах, что указывало бы на нача­ло нормальной взрослой жизни, но было множество аллюзий, намеков на тему разрушения и восстановления. Когда я впервые прочел эти сны, у меня возникло жуткое чувство неминуемого несчастья. Оно бы­ло вызвано особой природой компенсации, которую я вычислил из символизма снов. Она была противоположной всему, что можно оты­скать в сознании девочки этого возраста. Подобные сны открывают но­вый весьма устрашающий аспект жизни и смерти. Описанные образы можно предположить в снах стариков, оглядывающихся на прожитую жизнь, но никак не у ребенка, устремленного вперед, в свое будущее. Атмосфера этих снов напоминает римскую пословицу: “Жизнь — это короткий сон”, — в них нет ничего от радости и изобилия весны-де­тства. Жизнь этого ребенка уподоблялась ver sacrum vovendum (мольбе весенней жертвы), говоря словами римского поэта. Опыт показывает, что неведомое приближение смерти отбрасывает adumbratio (тень предчувствия) на саму жизнь и сновидения жертвы. Даже алтарь в христианских церквах представляет, с одной стороны, гробницу, а с другой — место воскресения, трансформации в вечную жизнь.

С таким содержанием и были идеи, которые сны донесли до ребенка. Они были приготовлением к смерти, выраженные в коротких истори­ях, наподобие сказок, рассказываемых во время первобытных инициа­ции или дзэн-буддистских коанов¹⁰. Сообщение об этом было выраже­но не в терминах ортодоксальной христианской доктрины, а больше напоминало древнюю примитивную мысль. Казалось, оно возникло не из внешней исторической традиции, а из давно позабытых психологи­ческих источников, которые с доисторических времен питали религи­озные и философские размышления о жизни и смерти.

Словно будущие события отбрасывали свою тень назад, порождая у ребенка те мыслеформы, которые обычно дремлют у человека, но которые описывают или сопровождают приближение фатального исхода. И хотя специфическая форма, в которой эти события себя выражают, носит более или менее личностный характер, их общая форма коллек­тивна. Коллективные образы обнаруживаются повсюду и во все време­на точно так же, как животные инстинкты сильно колеблются у раз­ных биологических видов, однако служат одной и той же общей цели. Мы далеки от мысли, что каждое новорожденное животное обзаводит­ся своими, отличными от других, инстинктами как личным приобрете­нием, и не следует также полагать, что и каждый человек при рожде­нии творит свой специфический человеческий путь. Так же как и инс­тинкты, паттерны коллективной мысли человеческого разума явля­ются врожденными и унаследованными. При необходимости они начи­нают действовать во всех нас более или менее одинаковым образом.

Эмоциональные проявления, к которым принадлежат эти мыслен­ные клише, узнаваемы во всем мире. Мы обнаруживаем их даже у жи­вотных, и сами животные понимают друг друга в этом отношении, да­же если они принадлежат к разным видам. А как насчет насекомых с их сложными симбиотическими функциями? Большинство из них не знает своих собственных родителей, и их некому учить. Стоит ли тогда считать, что человек является единственным существом, лишенным специфических инстинктов, или что его психическое избавлено от всех следов его эволюции?

Естественно, если отождествлять психику с сознанием, то легко можно впасть в ложную идею о том, что человек приходит в этот мир с пустой психикой, а в последующие годя психическое не содержит ни­чего кроме того, что получено в индивидуальном опыте. Но собственно психическое представляет из себя нечто большее, чем сознание. Живо­тные обладают меньшим сознанием, ко существует множество им­пульсов и реакций, указывающих на существование психического, и первобытные люди делают массу вещей, смысл которыхим не изве­стен.

Можно долго и тщетно спрашивать цивилизованного человека о действительном смысле рождественской елки или пасхального яйца. Факт остается фактом — люди делают некоторые вещи, совершенно не зная зачем. Я придерживаюсь того мнения, что вначале делались вещи и совершались события, и только гораздо позже кто-то спрашивал, по­чему они делались и совершались. Медицинский психолог постоянно сталкивается с весьма интеллигентными людьми, которые ведут себя несколько странным и непредсказуемым образом, и при этом не имеют ни малейшего понятия о той, что они говорят или делают. Их внезапно охватывают беспричинные настроения, в которых они не отдают себе отчета.

Внешне такие импульсы и реакции кажутся сугубо личными по при­роде, и поэтому мы относим их к индивидуальным особенностям. Фак­тически же они основываются на ранее сформированной и уже готовой инстинктивной системе, характеризующей человека. Мыслеформы, универсально понимаемые жесты и многочисленные установки следу­ют образцам, сформировавшимся задолго до того, как человек обрел рефлективное мышление.

Можно даже считать, что довольно раннее возникновение человече­ской способности к рефлексии явилось из болезненных последствий жестоких эмоциональных потрясений. В качестве иллюстрации по­звольте привести пример дикаpя, который в момент гнева и разочаро­вания от неудачной рыбной ловли душит своего единственного люби­мого сына, а затем охватывается безмерным сожалением, держа в ру­ках маленькое мертвое тело. Такой человек может запомнить свое пе­реживание навсегда.

Мы не знаем, действительно ли подобные переживания являются исходной причиной развития человеческого сознания. Но нет сомне­ния в том, что шок сходного эмоционального опыта часто необходим, чтобы заставить людей проснуться и обратить внимание на то, что они делают. Существует известна я теория об испанском идальго XIII в. Раймунде Луллие¹², который в конце концов (после долгих странст­вий) добился тайной встречи с дамой, которую обожал. Она молча рас­стегнула свою одежду и показала ему свою грудь, пораженную раковой болезнью. Шок изменил жизнь Луллия, в конце концов он стал выдаю­щимся теологом и одним из величайших миссионеров церкви. В случае такой внезапной перемены можно доказать, что архетип долгое время действовал бессознательно, искусно выстраивая обстоятельства, кото­рые привели к кризису.

Такие переживания, по всей видимости, показывают, что архетипические формы отнюдь не являются статическими паттернами, застывшими структурами. Они есть динамические факторы, проявляющиеся в импульсах так же спонтанно, как и инстинкты. Определенные сны, видения или мысли могут возникать внезапно, и как внимательно их ни изучай, невозможно обнаружить, что послужило их причиной. Это не значит, что они беспричинны, причина определенно есть. Но она столь отдалена или затемнена, что ее трудно увидеть. В таком случае нужно ждать до тех пор, пока сам сон или его смысл не будут достаточ­но понятны, или пока не появится какое-нибудь внешнее событие, ко­торое поможет объяснить сам сон.

В момент сна само это событие может еще пребывать в будущем. Но так же, как наши сознательные мысли зачастую заняты будущим и его возможностями, равным образом действует бессознательное со своими снами. Долгое время существовала общая вера в то, что главная функ­ция сна заключается в прогнозировании будущего. В античности, как и в позднем средневековье сны участвовали в медицинских прогнозах. Я могу подтвердить примером современного сна элемент прогноза (или предузнавания) в старом сне, который приводит Артемидор из Дальди во втором веке до н.э. Человеку снилось, как он видел своего отца, умирающего в пламени горящего дома. Вскорости он сам умер от флег­моны (огонь, сильная горячка), что, я полагаю, было пневмонией.

Так случилось, что один из моих коллег однажды подхватил смер­тельное воспаление, фактически, флегмону. Его бывший пациент, по­нятия не имевший о болезни своего доктора, увидел сон, в котором доктор умер в сильном огне. В это время сам доктор едва переступил порог клиники, и болезнь только начиналась. Сновидец не знал ничего кроме того факта, что доктор болен и находится в госпитале. Спустя три недели доктор умер.

Как показывает этот пример, сны содержат предсказательный или прогностический компонент, и всякий, кто пытается их толковать, должен принять это во внимание, особенно в тех случаях, когда весьма значительный сон не обеспечен соответствующим контекстом для сво­его объяснения. Такой сон часто приходит прямо с небес и остается лишь удивляться, что побудило его быть таким. Конечно, знать бы цель послания, а уж причина уяснилась бы. Но это только наше созна­ние не знает, бессознательное же осведомлено, сделало выводы, како­вые и выразило во сне. Фактически бессознательное способно исследо­вать ситуации и делать свои выводы ничем не хуже, чем сознание. Оно даже может использовать определенные факты и предсказать по ним возможные последствия именно потому, что мы их не осознаем.

Но насколько можно судитьиз снов, бессознательное совершает свои обдумывания инстинктивно. Разница очень важна. Логический анализ является прерогативой сознания, здесь участвуют разум и зна­ние. Бессознательное, однако, управляется главным образом инстинктивными тенденциями, склонностями, выраженными в соответствую­щих мыслеформах, т. е. архетипах. Врач, которого попросят описать течение болезни, воспользуется такими рациональными понятиями, как “заражение” или “лихорадка”. Сон более поэтичен. Он представ­ляет больное тело в виде земного человеческого дома, а лихорадку — как огонь, пожирающий его.

Как показывает вышеупомянутый сон, архетипический разум уп­равляет ситуацией тем же самым путем, что и во времена Артемидора. Что-то более или менее неведомое интуитивно схвачено бессознатель­ным и подвергнуто архетипической обработке. Это предполагает, что вместо процесса мышления, которым пользуется сознательная мысль, архетипический разум входит в работу и выполняет прогностическую задачу. Архетипы, таким образом, имеют собственную побудительную специфическую энергию. Это дает им возможность как производить осмысляющую интерпретацию (в собственном символическом ключе), так и вмешиваться в данную ситуацию со своими собственными им­пульсами и “мыслительными” образованиями. В этом отношении они действуют как комплексы, — они приходят и ведут себя, как им забла­горассудится, и часто затрудняют или изменяют наши сознательные намерения самым неподходящим образом.

Можно уловить специфическую энергию архетипов, когда мы пере­живаем то особое волшебство, которое их сопровождает. Они, кажется, несут в себе особые черты. Такое качество присуще и личностным ком­плексам, и так же, как личностные комплексы имеют свою индивиду­альную историю, такая же история архетипического характера есть и у общественных комплексов. Но в то время как личностные комплексы характеризуют лишь особенности одного конкретного человека, архе­типы создают мифы, религии и философии, оказывающие воздействия на целые народы и исторические эпохи, характеризующие их. Мы рас­сматриваем личностные комплексы как компенсации за односторонние или дефектные установки сознания; сходным образом мифы религиоз­ного происхождения можно интерпретировать как вид ментальной те­рапии для обеспокоенного и страдающего человечества в целом — го­лод, война, болезнь, старость, смерть. '

Например, универсальный миф о герое всегда относится к человеку-богатырю или богочеловеку, который побеждает зло в виде драконов, змей, монстров, демонов и так далее и который освобождает свой народ от смерти и разрушения. Повествование или ритуальное повторение священных текстов и церемоний и почитание этого образа с помощью танцев, музыки, гимнов, молитв и жертвоприношения возбуждают и охватывают аудиторию возвышенными эмоциями (словно магически­ми чарами) и возвышают индивида до идентификации с героем.

Если мы попытаемся взглянуть на эту проблему глазами верующе­го, то, вероятно, сможем понять, насколько самый обычный человек может быть освобожден от своей собственной недостаточности и нище­ты и наделен (по крайней мере временно) почти сверхчеловеческим качеством. Очень часто такое убеждение поддерживает его долгое вре­мя и придает определенный смысл его жизни. Оно может задавать тон даже целому обществу. Замечательный пример этого показывают Элевсинские мистерии, которые были окончательно запрещены в на­чале седьмого века нашей эры¹³. Они выражали наряду с дельфийским оракулом сущность и дух Древней Греции. В значительно большем масштабе сама христианская эра обязана своим именем и значением античной тайне богочеловека, который имеет свои корни в древнееги­петском архетипическом мифе Осириса—Гора.

Обычно предполагают, что по какому-то случаю в доисторические времена главные мифологические идеи были “изобретены”, “придума­ны” умным старым философом или пророком и в дальнейшем в них “поверили” доверчивые, некритически настроенные люди. Говорят, что истории, рассказываемые жаждущими власти священнослужите­лями, не правдивы, а попросту выдают желаемое за действительное. Само слово “изобретать” (англ. — invent) происходит от латинского “invenire”, означающего “находить”, но “найти” что-нибудь можно лишь “ища” его. В последнем случае само слово намекает на некоторое предзнание того, что ищется.

Позвольте теперь снова вернуться к странным идеям снов малень­кой девочки. Кажется невероятным, что она могла сама их искать, ибо была удивлена, обнаружив их. Образы снов явились ей как нежданные и необычные истории, настолько неординарные, что она решила пода­рить их своему отцу на Рождество. Тем самым она возвысила их до сферы нашей все еще живой христианской мистерии — рождения на­шего Господа вместе с тайной вечнозеленого дерева, которую несет но­ворожденный Свет (ссылаюсь на пятый сон).

Хотя существуют многочисленные исторические свидетельства сим­волической связи Христа с символом дерева, родители маленькой де­вочки были бы серьезно озадачены, если бы их попросили объяснить поточнее, что они имеют в виду, украшая дерево горящими свечами на празднике рождения Христа. “О, это просто рождественский обы­чай!” — сказали бы они. Сколь-нибудь серьезный ответ потребовал бы глубокого исследования об античном символизме умирающего бога и его связи с культом Великой Матери и его символом — деревом, — если упоминать лишь один аспект этой сложной проблемы.

Чем дальше мы пробираемся к истокам “коллективного образа” (или, выражаясь на церковном языке, догмы), тем более мы раскрыва­ем кажущуюся бесконечной паутину архетипических паттернов, которые до нынешнего времени никогда не были предметом сознательного рассмотрения. Так что хотя это и парадоксально, но мы знаем о мифо­логическом символизме больше, чем любое предшествующее поколе­ние. И лишь потому, что в прежние времена люди не задумывались над символами, они попросту жили ими и бессознательно воодушевля­лись их смыслом.

Я проиллюстрирую это на примере дикарей с горы Элгон в Африке. Каждое утро на рассвете они выходят из своих хижин и дышат или плюют себе в ладони рук, которые затем простирают навстречу пер­вым лучам солнца, словно предлагают свое дыхание или слюну пред­стающему Богу — мунгу. (Это слово из суахили, которое они исполь­зуют при объяснении ритуального акта, происходит из полинезийского корня, эквивалентного мана или мунгу. Эти и сходные с ними тер­мины обозначают “силу” необычной распространенности и действен­ности, которую можно назвать божественной. Таким образом, слово мунгу является местным эквивалентом Бога или Аллаха.) Когда я спросил элгонийцев, что означает их действо и зачем они его соверша­ют, они были совершенно озадачены. Единственное, что они могли от­ветить: “Мы всегда это делаем. Это всегда делалось при восходе солн­ца”. Они рассмеялись, когда последовал естественный вывод о том, что солнце — это мунгу. На самом же деле солнце вовсе не мунгу, когда оно висит над горизонтом, мунгу — это момент восхода.

То, что они делали, мне было ясно, но им самим нет. Они попросту делали это, не вникая в суть производимого. Поэтому не могли и объ­яснить. Я пришел к выводу, что они предлагали свои души мунгу, по­скольку дыхание (жизни) и собственно слюна означают “духовное ве­щество”. Дышать или плюнуть на что-нибудь вызывает “магическое” воздействие сродни тому, как Христос пользовался слюной для лече­ния слепого, или сыну, вдохнувшему в себя последнее дыхание отца, чтобы принять его душу. Совершенно невероятно, что эти африканцы когда-либо, даже в самом отдаленном прошлом, могли знать больше о смысле этой церемонии. Скорее всего их предки знали еще меньше, поскольку были еще более бессознательны в отношении своих побуж­дений и действий.

Гётевский Фауст весьма кстати заявил: “В начале было Дело”. “Де­ла” никогда не изобретались, их совершали; с другой стороны, мыс­ли — относительно недавнее открытие человека. Прежде всего побуж­дением к поступкам служили для него бессознательные факторы, лишь очень длительное время спустя он начал осмысливать причины, дви­гавшие им; потребовалось еще много времени для возникновения аб­сурдной идеи, что человек движим сам собой, — его разум был не в си­лах обнаружить мотивирующие силы, кроме своей собственной.

Нас, должно быть, рассмешила бы мысль о том, что растение или животное изобрело само себя, однако существует много людей, веря­щих, что психика или разум возникли сами собой и таким образом оказались своим собственным создателем. Фактически же разум вырос до своего теперешнего состояния сознания так же, как желудь выра­стает в дуб, а ящеры развились в млекопитающих. И так же долго, как все это развивалось прежде, так же оно развивается и сейчас; нами движут силы не только те, которые внутри нас, но и те, которые в виде стимулов действуют извне.

Внутренние мотивы возникают из глубокого источника, не порож­денного сознанием и не находящегося под его контролем. В мифологии более ранних времен эти “силы” называли мача, или духами, или де­монами, или богами. И сегодня они так же активны, как и прежде. Ес­ли они соответствуют нашим желаниям, мы называем это счастливым Предзнаменованием или предчувствием, радуясь самим себе; если это­го соответствия нет, мы говорим о неудачах или о том, что какие-то люди настроены против нас или что причиной наших несчастий оказы­вается нечто патологическое. Единственная вещь, которую мы отказы­ваемся признать, это то, что мы зависим от “сил”, которые оказывают­ся вне сферы нашего контроля.

Верно и то, что в последнее время цивилизованный человек обрел известное количество воли, свободной энергии, которую он может ис­пользовать там, где пожелает. Он научился достаточно эффективно выполнять свою работу, не обращаясь за помощью к пению или бара­банному бою, чтобы погрузиться в состояние работы. Он может даже обойтись без ежедневной молитвы о ниспослании божественной помо­щи. Он может выполнить то, что предполагает сделать и беспрепятст­венно перевести свои мысли в поступки, в то время как первобытного дикаря на каждом шагу подстерегают страхи, суеверия и другие неви­димые препятствия. Девиз: “Где есть воля, там есть и путь” — суеве­рие современного человека.

Но для того чтобы поддержать свою веру, современный человек рас­плачивается удивительным отсутствием самонаблюдения. Он слеп к тому, что, несмотря на свои рациональность и эффективность, он одер­жим “силами”, находящимися вне его контроля. Его демоны и боги вовсе не исчезли, они всего лишь обрели новые имена. И они удержи­вают его на ходу своим беспокойством, нечетким пониманием, психо­логическими сложностями, ненасытной жаждой лекарств, алкоголя, табака, пищи и прежде всего огромной массой неврозов.

 

 

Душа человека

То, что мы называем цивилизованным сознанием, прочно отделило себя от основополагающих инстинктов. Но эти инстинкты не исчезли. Они лишь потеряли контакт с сознанием, посему принуждены утверж­дать себя косвенным образом — посредством физических симптомов в случае неврозов или путем разного рода инцидентов, как то: безотчет­ного настроения, внезапной забывчивости или речевых ошибок.

Человеку нравится верить в то, что он хозяин своей души. Но до тех пор, пока он не способен контролировать свои настроения и эмоции или осознавать мириады скрытых путей, по которым бессознательные факторы вкрадываются в его мероприятия и решения, человек хозяи­ном самого себя не будет. Эти бессознательные факторы обязаны своим существованием автономии архетипов. Современный человек защища­ет себя от сознания собственной расщепленности системой разделен­ных отсеков. Определенные области внешней жизни и поведения со­храняются, так сказать, в разных отсеках и никогда не сталкиваются друг с другом.

В качестве примера такой психологии отсеков я вспоминаю случай одного алкоголика, который попал под влияние религиозной общины и, захваченный ее энтузиазмом, совершенно забыл о выпивке. По всей вероятности он был чудесно исцелен Иисусом Христом и играл роль свидетеля как божественной милости, так и эффективности в деятель­ности этой религиозной организации. Но спустя несколько недель по­сле публичной исповеди ажиотаж начал стихать, да и алкогольная па­уза давала о себе знать, и тогда он запил снова. Общинные благодетели пришли к выводу, что случай оказался “патологическим” и, по всей видимости, не пригодным для вмешательства Иисуса, поэтому они по­местили беднягу в клинику — божественный Целитель уступил свое место докторам.

Это — один из аспектов современного “культурного” сознания, в ко­торый стоит заглянуть поглубже. Он указывает на тревожащий уро­вень диссоциации и психологической неразберихи.

Если на миг мы представим человечество как единого индивида, то увидим, что человеческая раса напоминает персону, увлеченную бес­сознательными силами; человеческая раса также предпочитает поме­щать определенные проблемы в разделенных отсеках. Вот почему нам следует попытаться понять, что же мы делаем, поскольку сейчас чело­вечеству угрожают созданное им же смертельные опасности, выходя­щие из-под контроля. Наш мир диссоциировался, разложился как не­вротик, и железный занавес обозначает символическую линию этого разделения. Западный человек, осознав агрессивную волю к власти Востока, видит себя вынужденным принимать экстраординарные меры обороны, одновременно выдаваяих с гордостью за собственную добродетель и благие намерения.

Он не способен понять, что речь идет о его же собственных пороках, умело прикрытых тонкими дипломатическими приемами и ходами, пороках, в которых беззастенчиво обвиняет его коммунистический мир. То, что перенес Запад — незаметно и с легким чувством стыда (дипломатическая ложь, систематический обман, скрытые угрозы), — открыто и в полном объеме пришло с Востока и связало нас невротиче­скими узлами. Это лицо его собственной злой тени, ухмыляющееся на западного человека с другой стороны железного занавеса.

Таково состояние дел, которое объясняет особенность чувства беспо­мощности столь многих людей в западных обществах. Они начинают осознавать, что трудности, с которыми мы сталкиваемся, являются по сути моральными проблемами, и что попытка ответить на них полити­кой наращивания ядерного оружия или “экономическим соревновани­ем” достигает немногого, поскольку оба пути разрушительны. Многие из нас теперь понимают, что моральные и ментальные средства явля­ются более эффективными, так как они могут обеспечить нас психиче­ской защитой против всевозрастающей инфекции.

Но все подобные попытки уже доказали свою исключительную не­эффективность и будут доказывать ее еще долго, до тех пор, покамыбудем пытаться убедить себя и мир в том, что только они неправы (т.е. наши оппоненты). Было бы гораздо более оправданным сделать серьез­ную попытку понять свою собственную тень и ее гнусные деяния. Если мы сможем увидеть свою собственную тень (темную сторону своей на­туры), то сможем защититься от любой моральной и ментальной ин­фекции и любых измышлений противника. А как показывает практи­ка, ныне мы открыты любой инфекции, потому что фактически делаем те же самые вещи, что и они. К тому же мы имеем и дополнительный недостаток, заключающийся в том, что мы либо не понимаем, либо не хотим понять, прикрываясь хорошими манерами, то, что делаем сами.