2020-01-15
833
Литература в революционные годы. Советская метрополия и эмиграция.
В советское время "серебряный век" определялся чисто хронологически как литература конца XIX - начала XX века, а принципиально новой на основании идеологического принципа считалась советская литература, якобы возникшая сразу после революции 1917 г. Независимо мыслящие люди понимали, что "старое" кончилось уже с мировой войны, что рубежным был 1914 г. - А. Ахматова в "Поэме без героя", где основное действие происходит в 1913 г., писала: "А по набережной легендарной / Приближался не календарный - / Настоящий Двадцатый Век". Однако официальная советская наука не только историю русской литературы, но и гражданскую историю всего мира делила по одному рубежу - 1917 г.
Идеологические догматы рухнули, и теперь очевидно, что художественную литературу измерять главным образом идеологическими и даже преимущественно политическими мерками нельзя. Но нельзя их и игнорировать. Из-за грандиозного политического катаклизма единая национальная литература была разделена на три ветви (беспрецедентный провой истории случай): литературу, именовавшуюся советской, "задержанную" (внутри страны) и литературу русского зарубежья. У них достаточно различные художественные принципы, темы, состав авторов, периодизация. Революция определила чрезвычайно многое во всех трех ветвях литературы. Но великий раскол произошел не в октябре-ноябре 1917 г. Пользовавшаяся льготами со стороны новых властей "пролетарская" поэзия, возникшая раньше, при всех потугах осталась на периферии литературы, а определяли ее лицо лучшие поэты "серебряного века":
|
|
|
А. Блок, Н. Гумилев, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Волошин, В. Маяковский, С. Есенин, внешне как бы затаившиеся М. Цветаева и Б. Пастернак. Разруха первых послереволюционных лет почти полностью истребила художественную прозу (В. Короленко, М. Горький, И. Бунин пишут сразу после революции публицистические произведения) и драматургию, а один из первых после лихолетья гражданской войны романов - "Мы" (1920) Е. Замятина - оказался первым крупным, "задержанным" произведением, открывшим целое ответвление русской литературы, как бы не имеющее своего литературного процесса: такие произведения со временем, раньше или позже, включались в литературный процесс зарубежья либо метрополии. Эмигрантская литература окончательно сформировалась в 1922-1923 годах, в 1923 г. Л. Троцкий явно преждевременно злорадствовал, усматривая в ней "круглый нуль", правда, оговаривая, что "и наша не дала еще ничего, что было бы адекватно эпохе".
Вместе с тем этот автор тут же отмечал: "Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, - и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле". Действительно, первый поэт России А. Блок не только принял революцию, хоть и понял ее отнюдь не по-большевистски, но и своими "Двенадцатью", "Скифами", статьей "Интеллигенция и Революция", совершенно не "советскими" в точном смысле, тем не менее положил начало будущей советской литературе. Ее основоположник - Блок, а не Горький, которому приписывалась эта заслуга, но который своими "Несвоевременными мыслями" основал как раз антисоветскую литературу, а в советскую вписался и возглавил ее значительно позже, так что из двух формул, определяющих русскую литературу после 1917 г., - "От Блока до Солженицына" и "От Горького до Солженицына" - правильнее первая. У истоков советской литературы оказались еще два крупнейших и очень разных русских поэта - В. Маяковский и С. Есенин. Творчество последнего после революции, при всех его метаниях и переживаниях, и больше и глубже дореволюционного. В конечном счете все три основоположника советской поэзии стали жертвами советской действительности, как и В. Брюсов, принявший революцию во второй половине 1918 г., и многие другие поэты и прозаики. Но порученное им историей дело они сделали: в советской стране появилась сначала более или менее "своя", а потом и действительно своя высокая литература, с которой не шли ни в какое сравнение потуги "пролетарских поэтов".
|
|
|
С самого начала 20-х годов начинается (точнее, резко усиливается) и культурное самообеднение России. В 1921 г. умер от "отсутствия воздуха" сорокалетний А. Блок и был расстрелян тридцатипятилетний Н. Гумилев, вернувшийся на родину из-за границы в 1918-м. В год образования СССР (1922) выходит пятая и последняя поэтическая книга А. Ахматовой (спустя десятилетия ее шестая и седьмая книги выйдут не в полном составе и не отдельными изданиями), высылается из страны цвет ее интеллигенции, добровольно покидают Россию будущие лучшие поэты русского зарубежья М. Цветаева, В. Ходасевич и сразу затем Г. Иванов. К уже эмигрировавшим выдающимся прозаикам добавляются И. Шмелев, Б. Зайцев, М. Осоргин, а также - на время - сам М. Горький. Если в 1921 г. открылись первые "толстые" советские журналы, то "августовский культурный погром 1922 года стал сигналом к началу массовых гонений на свободную литературу, свободную мысль. Один за другим стали закрываться журналы, в том числе "Дом искусств", "Записки мечтателей", "Культура и жизнь", "Летопись Дома литераторов", "Литературные записки", "Начала", "Перевал", "Утренники", "Анналы", альманах "Шиповник" (интересный между прочим тем, что сближал молодых писателей со старой культурой: редактором был высланный Ф. Степун, авторами А. Ахматова, Ф. Сологуб, Н. Бердяев, а среди "молодых" - Л. Леонов, Н. Никитин, Б. Пастернак); закрыт был и сборник "Литературная мысль", в 1924 году прекратилось издание журнала "Русский современник" и т.п. и т.д." Культурное самообеднение страны в тех или иных формах продолжается (и с конца 30-х едва ли не преобладает) до конца 50-х - начала 60-х годов (1958 год - моральная расправа над автором "Доктора Живаго" Б. Пастернаком, 1960 - арест романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба") и уже с конца 60-х, когда начинается третья волна эмиграции, возобновляется опять. Эмигрантской же литературе, особенно первой волны, всегда трудно было существовать из-за отсутствия родной почвы, ограниченности финансов и читательского контингента.
|
|
|
Рубежный характер начала 20-х годов очевиден, но не абсолютен. В некоторых отношениях, например, в области стихосложения, "серебряный век" "жил" до середины 20-х годов. Крупнейшие поэты "серебряного века" (в их же ряду такой необыкновенный прозаик, как Андрей Белый, который умер в начале 1934 г.) и в советское время, при всей их эволюции и вынужденном долгом молчании, в главном сохраняли верность себе до конца: М. Волошин до 1932 г., М. Кузмин до 1936, О. Мандельштам до 1938, Б. Пастернак до 1960, А. Ахматова до 1966. Даже расстрелянный Гумилев "тайно" жил в поэтике своих советских последователей, пусть и не стоивших "учителя". "Н. Тихонов и А. Сурков, каждый на свой лад, перерабатывали интонации и приемы Гумилева в те годы, когда имя Гумилева было под запретом...". Хотя его прямые ученики и младшие соратники по перу - Г. Адамович, Г. Иванов, Н. Оцуп и др. - эмигрировали и ряд других молодых эмигрантов испытал его влияние, в Советской России оно "было и сильнее и длительнее". Наконец, среди прозаиков и поэтов, пришедших в литературу после революции, были такие, которых при любых оговорках трудно назвать советскими: М. Булгаков, Ю. Тынянов, К. Вагинов, Л. Добычин, С. Кржижановский, обэриуты и др., а с 60-х годов, особенно после появления в литературе А. Солженицына, критерий "советскости" объективно все больше теряет смысл.
После 1917 г. "руководящая функция литературы получает исключительное развитие, оттеснив и религию, и фольклор, пытаясь непосредственно строить жизнь по рекомендуемым образцам...". Конечно, была и сильнейшая непосредственная идеологическая обработка советского человека, но газет он мог и не читать, а к советской литературе хотя бы в школе приобщался обязательно. Советские дети играли в Чапаева, правда, уже после появления кинофильма, юноши мечтали походить на Павла Корчагина и молодогвардейцев. Революцию советские люди представляли себе прежде всего по поэмам Маяковского (позже - по кинофильмам о Ленине и Сталине), коллективизацию - по "Поднятой целине" Шолохова. Отечественную войну - по "Молодой гвардии" А. Фадеева и "Повести о настоящем человеке" Б. Полевого, а в иные времена - по другим во многих отношениях, но тоже литературным произведениям Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Богомолова, В. Астафьева и т.д.
|
|
|
Эмиграция, желавшая сохранить свое национальное лицо, нуждалась в литературе еще больше. Изгнанники унесли свою Россию, в большинстве случаев горячо любимую, с собой, в себе. И воплотили ее в литературе такой, какой ее не могли и не желали воплотить советские писатели. Б. Зайцев в 1938 г. говорил, что именно эмиграция заставила его и других понять Родину, обрести "чувство России". Так могли сказать многие писатели-эмигранты. Литература хранила для них и их детей русский язык - основу национальной культуры. В быту они часто должны были говорить на иностранных языках, но, например, И. Бунин, первый русский нобелевский лауреат, прожив последние три десятка лет во Франции, французского языка так и не выучил. Довольно долгое время эмигрантов морально поддерживало чувство некоего мессианизма. Многие из них считали себя хранителями единственной подлинной русской культуры, надеялись, что обстановка в России изменится и они вернутся возрождать разрушенную большевиками духовную культуру. В. Ходасевич уже через десять лет после революции полагал, что на эту тяжелейшую работу уйдут труды нескольких поколений.
Установки в разных ветвях литературы были противоположны. Советские писатели мечтали переделать весь мир, изгнанники - сохранить и восстановить былые культурные ценности. Но утопистами были и те и другие, хотя первые - в большей степени. Построить земной рай, тем более с помощью адских средств, было невозможно, но невозможно было и вернуть все на круги своя именно таким, каким оно было или казалось на временном и пространственном расстоянии. Что касается "задержанной" литературы, то тут не было устойчивой закономерности. Тоталитарная власть отторгала и действительно чуждых ей художников, и верных ее адептов, провинившихся иногда в сущей малости, а порой и вовсе не провинившихся. Многое зависело от субъективных причин, от случайностей. "Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего все, что ему поручали?" - удивлялся в своих воспоминаниях И. Эренбург. Среди уничтоженных тоталитаризмом прозаиков и поэтов, чьи произведения тут же вычеркивались из литературы вместе с их именами, были не только О. Мандельштам, И. Катаев, Артем Веселый, Борис Пильняк, И. Бабель, крестьянские поэты Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев и другие не очень вписывавшиеся в советскую литературу художники, но и большинство ее зачинателей - пролетарских поэтов, многие "неистовые ревнители" из РАППа и огромный ряд не менее преданных революции людей. В то же время жизнь (но не свобода творчества) была сохранена А. Ахматовой, М. Булгакову, А. Платонову, М. Зощенко, Ю. Тынянову и т.д. Часто произведение вовсе не допускалось в печать либо подвергалось разгромной критике сразу или спустя некоторое время по выходе, после "его как бы исчезало, но автор оставался на свободе, периодически проклинаемый официозной критикой без опоры на текст или с передергиванием его смысла. "Задержанные" произведения частично вернулись к советскому читателю в годы хрущевской критики культа личности", частично в середине 60-х-начале 70-х годов, как многие стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, "Мастер и Маргарита" и "Театральный роман" М. Булгакова, но полное "возвращение" состоялось лишь на рубеже 80-90-х годов, когда российский читатель получил и ранее скрытые от него (скрытые за исключением некоторых, преимущественно бунинских) произведения эмигрантской литературы. Практическое воссоединение трех ветвей русской литературы к концу века состоялось и продемонстрировало ее единство в главном: высочайшие художественные ценности были во всех трех ветвях, в том числе и в собственно советской литературе, пока ее одаренные представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы, не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное и не подчиняли свое творчество официальной мифологии, когда ее искусственность стала уже угрожающей для ума и таланта.
Раскол произошел по идеологической, политической причине. Но в большой исторической перспективе, в которой проверяются художественные ценности, идеология и политика не столь уж важны: язычник Гомер или мусульманин Низами велики и для христианина, и для атеиста, а их политические взгляды мало кому интересны. Идеологическое же разделение ветвей русской литературы не было ни абсолютным, ни однозначным. При всей идеологической унификации в Советском Союзе были несоветски и антисоветски настроенные писатели, а в русском зарубежье - настроенные просоветски, и вообще там была большая идеологическая дифференциация писателей. Хотя откровенных монархистов среди крупных писателей не было, в целом произошел сдвиг "литературы первой эмиграции "вправо" - в направлении православно-монархических ценностей. Изживание либерально-демократических иллюзий было свойственно большинству беженцев...". Но в эмигрантской печати преобладали левые партии, преимущественно эсеры. Левые издатели и редакторы, по сути, не дали И. Шмелеву закончить роман "Солдаты", усмотрев в нем "черносотенный дух", при публикации романа В. Набокова "Дар" в журнале "Современные записки" была изъята язвительная глава о Чернышевском (около пятой части всего текста): демократы XX века обиделись за вождя "революционной демократии" века XIX.
Со своей стороны, православные ортодоксы могли проявить категоричность и нетерпимость не меньшую, чем советские критики. Так, И. Ильин утверждал, что Шмелев воспроизвел в своем творчестве "живую субстанцию Руси", которую лишь "прозревали Пушкин и Тютчев", Достоевский "осязал в своих неосуществленных замыслах", Чехов "коснулся" раз или два, "целомудренно и робко". "И ныне ее, как никто доселе, провел Шмелев..." И. Шмелев - действительно наиболее последовательный выразитель русского православия, но для Ильина эта заслуга чуть ли не превыше всех заслуг русской классики. Зато он беспощаден не только к Д. Мережковскому, взыскующему "третьего завета", но и к А. Ахматовой, которую К. Чуковский в 1920 г. охарактеризовал как "последнего и единственного поэта православия". Процитировав ее стихотворение "Мне ни к чему одические рати..." (1940) - "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда", - И. Ильин называет эти строчки "развязными" и продолжает: "Конечно, бывает и так; но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и "нравится" кому-нибудь. Нашлась же недавно в эмигрантском журнальчике "Грани" какая-то Тарасова, которая написала революционную (!) апологию... безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России как бесстыдного орангутанга задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение". Брань апологета одного "единственно верного" учения практически ничем не отличается от брани апологетов другого "единственно верного" учения - марксистского. И насколько отличны от этих инвектив позиции Ахматовой, написавшей тогда же уважительное стихотворение "Маяковский в 1913 году", или Цветаевой, отдавшей должное в статье "Эпос и лирика современной России" (1933) как Пастернаку, так и Маяковскому, а в стихах - и Блоку, и тому же Маяковскому, и Есенину.
Разумеется, "преобразователи" относились к фундаментальным переменам в жизни восторженно. В. Полонский писал: "Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встает дыбом - все переворотилось, сдвинулось со своих мест". Так говорил отнюдь не самый рьяный разрушитель "старой" культуры. Понятно, что от нового времени ждали во многом совершенно новой литературы. Защитник классиков А. Воронский, редактор "Красной нови", в 1922 г. свидетельствовал: "Тургенева-то многим не под силу становится читать". Подозрительный для большевиков К. Чуковский еще в 1920 г. записал в дневнике: "Читая "Анну Каренину", я вдруг почувствовал, что это - уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр. Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными". В. Брюсов в статье "Пролетарская поэзия" (1920) заявлял, что поэзия будущего, которую он лишь условно, приняв уже распространившийся термин, называет пролетарской, "будет столь же отличаться от поэзии прошлой, как "Песнь о Роланде" от "Энеиды", как Шекспир от Данте". А уж большевистские лидеры воображали новую культуру не только качественно отличной от старой, но и неизмеримо более высокой, чем она. По воспоминаниям А. Луначарского, во время революционных боев 1917 г. в Москве он. обеспокоенный "разрушениями ценных художественных зданий", "подвергся по этому поводу весьма серьезной "обработке" со стороны великого вождя". Ленин сказал Луначарскому: "Как вы можете придавать такое значение тому или другому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?"
Большевистский утопизм и максимализм проявлял себя как в политике, так и в отношении к культуре. Но он завораживающе действовал даже на нейтральных и стремившихся к объективности литераторов. 26 мая 1922 г. Чуковский записывал: "Чудно разговаривал с Мишей Слонимским. "Мы - советские писатели, - ив этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. - все это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос - любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи".
Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно".
Именно из любви к литературе и культуре через месяц, 28 июня 1922 г., А. Воронский заявил в "Правде" о молодой литературе: "Это не пролетарская литература, не коммунистическая... В целом эта литература - советская, враждебная и эмиграции, и последним "властителям дум" в литературе". Закрепление понятия - первоначально не узко идеологического - "советская литература" (что звучало непривычно и, вероятно, даже дико - примерно как "департаментская литература") при всей конфронтационности к эмиграции имело тогда положительный смысл, объединяло писателей России, которых "марксистская" и "пролетарская" критика именовала лишь "пролетарскими", "крестьянскими", "попутчиками" и резко противопоставляла друг другу (председатель ЦК Пролеткульта В. Плетнев 27 сентября 1922 г. в той же "Правде", в статье "На идеологическом фронте", закавычивал слово "советские" как неприемлемое для него, упоминая "споры о "советских" и не "советских" писателях и ученых" и предрекая "не имеющую примера в истории схватку двух идеологий").
Глобальные ожидания марксистской критики не подтвердились, так же как уничижительные заявления Л. Троцкого, А. Воронского, В. Полонского о состоянии эмигрантской литературы. В целом прав был В. Ходасевич, написавший в статье "Литература в изгнании" (1933), что вследствие разделения русской литературы надвое "обе половинки" подвергаются мучительствам, одинаковым по последствиям. Но и в чрезвычайно неблагоприятных условиях своего существования русская литература XX века создала художественные ценности, сопоставимые с классикой XIX столетия. Правда, нет фигур, которые можно было бы поставить рядом с величайшими: Пушкиным, Достоевским, Л. Толстым, - но само время способствует более. дробной специализации", теперь не может быть писателя, который был бы, как Пушкин, "наше все" (по определению Ап. Григорьева), равным образом невозможны новые "титаны Возрождения", Ломоносов или Наполеон. Но в XX веке к числу классиков относятся М. Горький (хотя его творчество очень неровно), М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов в "Тихом Доне" и даже А. Толстой в "Петре Первом". Вполне допустимо соотносить с классиками масштаба Гончарова, Тургенева, Лескова таких прозаиков XX века, как Бунин, Шмелев, Набоков (при всей противоположности духовных ориентации двух последних). Исключительную роль в литературе (и не только в ней) сыграл А. Солженицын. В поэзии XIX столетия пять бесспорных классиков: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. В XX веке, хотя нет "нового Пушкина", есть Блок, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Есенин, Твардовский (чей "Василий Теркин" заслуживает признания поэмой классического уровня), Бродский. В тесном развитии с литературой развился новый вид искусства - кинематограф, явно "оттянувший" ряд талантов из литературы. Такие выдающиеся режиссеры, как С. Эйзенштейн, В. Шукшин, А. Тарковский, имели прямое отношение к литературной основе своих фильмов. Возник интереснейший феномен синкретического искусства - "авторская песня". Значение В. Высоцкого в нашей культуре не меньше значения любого "профессионального" поэта.
Важное отличие литературы XX века от литературы предшествующего столетия состоит в том, что в XIX веке довольно мало поэтов и прозаиков второго ряда (Батюшков, Баратынский, А.К. Толстой, Писемский, Гаршин), после первого ряда как бы сразу следует третий (Дельвиг, Языков, Вельтман, Лажечников, Мей, Слепцов и т.д.), а в XX веке (не только на рубеже XIX и XX) такой многочисленный и сильный второй ряд, что порой его нелегко бывает отличить от первого: в поэзии это Н. Гумилев (ряд стихотворений позднего Гумилева - настоящая классика), М. Кузмин, М. Волошин, Н. Клюев, В. Ходасевич, Н. Заболоцкий, поздний Г. Иванов, Н. Рубцов; в повествовательной прозе - Е. Замятин, Б. Зайцев, А. Ремизов, М. Пришвин, Л. Леонов, Борис Пильняк, И. Бабель, Ю. Тынянов, С. Клычков, А. Грин, К. Вагинов, Л. Добычин, М. Осоргин, Г. Газданов, впоследствии, возможно, Ю. Домбровский, некоторые писатели 70-80-х годов. Огромное влияние на раннюю (и лучшую) послеоктябрьскую литературу оказал Андрей Белый, хотя его собственные лучшие стихи и высшее достижение символистской прозы, роман "Петербург", появились до революции. Иной раз прозаик или поэт входил в большую литературу "лишь одной вещью, одной строкой... (тут вспоминается Исаковский и, скажем, его великое стихотворение "Враги сожгли родную хату...", Олеша с его "Завистью", Эрдман с "Мандатом" и "Самоубийцей", Симонов с "Жди меня" и т.п. и т.д.)". Некоторые авторы, как Вс. Иванов, К. Федин, А. Фадеев или Н. Тихонов, В. Казин, высоко оценивались критикой, иногда подавали надежды небезосновательно, но потом не смогли их оправдать. В XX веке родилась подлинная классика детской литературы, интересная "научная" фантастика. На одного Козьму Пруткова (и еще, может быть, И.Ф. Горбунова) в XIX веке приходятся такие сатирики и юмористы XX столетия, как предваренные ранним Чеховым ("переходной" фигурой) А. Аверченко, Саша (Александр) Черный, Тэффи, Дон-Аминадо в русском зарубежье и М. Зощенко, И. Ильф и Е. Петров в России (на развившейся в XX веке эстраде соответствие им - А. Райкин), ярок и юмор.Н. Толстого; сатира М. Булгакова, В. Маяковского, А. Галича, В. Высоцкого при всей неблагоприятности условий для сатиры в СССР способна кое в чем "тягаться" с произведениями великого сатирика Щедрина; никто в XIX веке не дал таких сочетаний юмора с драматизмом или трагизмом (подчас сильнейших по художественному эффекту), как М. Шолохов.
Достижения литературы XX века могли бы быть гораздо выше, имей она нормальные условия развития или хотя бы такие, как в предыдущем столетии. Но ненаучно было бы списывать все беды на злую волю политиков-большевиков и слабохарактерность многих писателей. Большевики сочли себя вправе жертвовать миллионами человеческих жизней, поскольку многие из них, особенно рядовые, начинали с самопожертвования, да жертвовали собой и позднее. Но и Ленин, и Троцкий, и даже Сталин при всем его цинизме наверняка были уверены что их великие преступления во имя светлого будущего человечества история освятит благоговейной благодарностью потомства, по крайней мере за "главное" в их делах.
С писателями было еще сложнее. В учебном пособии Л.Я. Шнейберг и И.В. Кондакова "От Горького до Солженицына", целиком посвященном тому, как плохая власть угнетала хороших писателей (мысль справедливая, но неоригинальная и явно недостаточная), с презрением отброшены крупнейшие художники, которые часто нехорошо себя вели. Однако самые достойные люди в страшную эпоху совершали поступки, которые легко осуждать. Б. Пастернак по заказу покровителя творческой интеллигенции Н. Бухарина написал и напечатал в "Известиях" 1 января 1936 г. хвалебные стихи о Сталине: возможно, не решился отказать опальному политику, но, безусловно, были и творческий интерес и попытка "вписаться" в общество, уже с 1934 г. восхвалявшее Сталина вовсю. Очень скоро Пастернак коренным образом изменил свою позицию, зато М. Булгаков, который в конце 1924 г. занес в дневник переданную ему самокритичную фразу А. Толстого "Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов" со своим приговором: "грязный, бесчестный шут", - во второй половине 30-х пишет пьесу "Батум" о молодом Сталине, возможно, испытывая "желание первым из русских драматургов - вслед за поэтом - написать о Сталине", и это "могло подогреваться слухами о работе Толстого над повестью "Хлеб". Роман "Мастер и Маргарита" доказывает, что Булгаков искренне предпочитал Сатану реальным, не фантастическим "мелким бесам", губящим все живое, чистое и талантливое, - у Сатаны по крайней мере есть над ними власть. М. Зощенко писал рассказы о Ленине в духе обычной советской мифологии. А. Платонов отдал дань официальной фразеологии как критик (хотя и проводил в своих лучших статьях мысль о приоритете общечеловеческих гуманистических ценностей над всякими другими).
Литература о гражданской войне
тема революции — Александр Блок («Двенадцать»), Владимир Маяковский («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!»), Сергей Есенин («Анна Снегина»), Валерий Брюсов, Борис Пильняк («Голый год»), Максим Горький («Враги», «Жизнь Клима Самгина»), Александр Серафимович («Железный поток»), Алексей Толстой (вернулся из эмиграции) («Хождение по мукам»)
Гражданская война 1918—1920 годов — один из самых трагичных периодов в
истории России; она унесла жизни миллионов, заставила столкнуться в
жестокой и страшной борьбе народные массы разных сословий и политических
взглядов, но одной веры, одной культуры и истории. Война вообще, а
гражданская в частности — действо изначально противоестественное, но ведь у
истоков любого события стоит Человек, его воля и желание: еще Л. Н. Толстой
утверждал, что объективный результат в истории достигается путем сложения
воль отдельных людей в единое целое, в одну результирующую. Человек —
крохотная, порой невидимая, но вместе с тем незаменимая деталь в огромном и
сложном механизме войны. Отечественные писатели, отразившие в своих
произведениях события 1918—1920 годов, создали ряд жизненных, реалистичных
и ярких образов, поставив в центр повествования судьбу Человека и показав
влияние войны на его жизнь, внутренний мир, шкалу норм и ценностей.
Любая экстремальная ситуация ставит человека в крайне сложные условия и
заставляет его проявить самые значительные и глубинные свойства характера;
в борьбе доброго и злого начал души побеждает сильнейшие, а совершаемый
человеком поступок становится итогом и следствием этой борьбы.
Революция – слишком огромное по своим масштабам событие, чтобы не быть
отраженным в литературе. И лишь считанные единицы писателей и поэтов,
оказавшиеся под ее влиянием, не коснулись этой темы в своем творчестве.
Надо также иметь в виду, что Октябрьская революция – важнейший этап в
истории человечества – породила в литературе и искусстве сложнейшие
явления.
Много бумаги было исписано в ответ на революцию и контрреволюцию, но
лишь немногое, что вышло из-под пера творцов рассказов и романов, смогло в
полной точности отразить все то, что двигало народом в столь трудные
времена и именно в том направлении, в котором нужно было наивысшим постам,
не имеющим единого лица. Также не везде описана моральная ломка людей,
попавших в наитруднейшее положение зверя революции. А тот, кто возбудил,
развязал войну.… Разве им стало лучше? Нет! Они тоже оказались в руках того
чудовища, которое они сами же и породили. Эти люди из высшего света, цвет
всего русского народа – советская интеллигенция. Они подверглись тяжелейшим
испытаниям со стороны второй, большей части населения страны, перехватившим
прогресс, дальнейшее развитие войны. Некоторые из них, особенно молодые
люди, сломались…
Многие писатели использовали различные приемы воплощения и передачи всех
своих мыслей по поводу революции в полном объеме и в той форме, которую они
сами испытали, будучи в самих центрах гражданской войны.
К примеру, сам А.А. Фадеев был таким же человеком революционного дела,
как и его герои. Вся его жизнь и ее обстоятельства были таковы, что А.А.
Фадеев родился в семье сельских прогрессивно настроенных интеллигентов. А
сразу же после школьной скамьи ринулся в битву. Про такие времена и таких
же молодых ребят, втянутых в революцию он писал: «Вот мы все разъехались на
лето, а когда вновь съехались осенью 18 года, уже совершился белый
переворот, шла уже кровавая битва, в которую был, втянут весь народ, мир
раскололся… Молодые люди, которых сама жизнь непосредственно подвела к
революции – такими были мы, - не искали друг друга, а сразу узнавали друг
друга по голосу; тоже происходило с молодыми людьми, шедшими в
контрреволюцию. Тот же, кто не понимал, кто плыл по течению, увлекаемый
неведомыми ему быстрыми или медленными, иногда даже мутными волнами, тот
горевал, обижался, почему так далеко оказался он от берега, на котором вот
еще были видны вчера еще близкие люди…»
Но выбор еще не определял судьбы. Среди тех, кто ушел вместе с А.А.
Фадеевым в партизаны, были и «соколята», были и такие, кто «пришел не
воевать, а просто прятаться от возможности быть мобилизованным в армию
Колчака».
Другой пример - М.А. Булгаков «человек поразительного таланта, внутренне
честный и принципиальный и очень умный» производит большое впечатление.
Следует сказать, что он не сразу принял и понял революцию. Он, как и А.А.
Фадеев, во время революции много видел, ему довелось пережить сложную
полосу гражданской волны, описанную затем в романе «Белая гвардия», пьесах
«Дни Турбинных», «Бег» и многочисленных рассказах, в том числе – гетманщину
и петлюровщину в Киеве, разложение деникинской армии. В романе “Белая
гвардия” много автобиографического, но это не только описание своего
жизненного опыта в годы революции и гражданской войны, но и проникновение в
проблему “Человек и эпоха”; это и исследование художника, видящего
неразрывную связь русской истории с философией. Это книга о судьбах
классической культуры в грозную эпоху лома вековых традиций. Проблематика
романа чрезвычайно близка Булгакову, “Белую гвардию” он любил более других
своих произведений. Булгаков всецело принял революцию и не мог себе
представить жизни вне культурного подъема, постоянно, напряженно и
самозабвенно работал, внес свой вклад в развитие литературы и искусства,
стал крупным советским писателем и драматургом.
Наконец И.Э. Бабель, работая в качестве корреспондента газеты «Красный
кавалерист» под псевдонимом К. Лютов в первой Конной армии, написал на
основе дневниковых записей цикл рассказов «Конармия».
Литературоведы отмечают, что И.Э. Бабель очень сложен в человеческом и
литературном понимании, в связи, с чем он подвергался гонению еще при
жизни. После его смерти вопрос о произведениях, созданных им, до сих пор не
разрешен, поэтому отношение к ним не однозначное.
Согласимся с мнением К. Федина: «Если биография художника служит конкретным
руслом его представления о мире, то на житейскую долю Шолохова выпало одно
из самых бурных, самых глубоких течений, какое знает социальная революция в
России».
Путь Б. Лавренева: осенью я ушел с бронепоездом на фронт, штурмовал
петлюровский Киев, ходил в Крым». Известны также слова Гайдара: «когда меня
спрашивают, как это могло случиться, что был таким молодым командиром, я
отвечаю: это не биография у меня не обыкновенная, а время было
необыкновенное».
Таким образом видно, что многие писатели не могли находиться в стороне от
событий своей Родины, среди множества социальных, политических, духовных
разногласий и царящего сумбура, но всегда честно выполняли свой
писательский и гражданский долг.
Чем, какими веками различаются этапы движения искусства? Особенностями
конфликта? Возникновением не разрабатывавшихся ранее, сюжетов, жанров?
Прогрессом художественной техники, наконец?
Конечно, всем этим, да и многим другим тоже. Но, прежде всего появлением
нового типа личности, выражающей ведущие черты времени, воплощающей
народное стремление к будущему, к идеалу.
Человек в истории, литературе, философии, искусстве - это всегда
первоочередное, весомее всего остального, во все времена актуально. Именно
с этой позиции расцениваем возрастание актуальности исследуемой темы,
потому что на фронтах гражданской войны, во главе, прежде всего люди,
описанные в художественных произведениях – Чапаев, Клычков, Левинсон,
Мелехов…
Литература в ярких образах запечатлела черты реальных героев, создала
собирательные фигуры современников писателей, отразив мысли, чаяния,
идейные мытарства и мировоззрение целого поколения русского общества, из
которого складывается его менталитет.
Эти литературные аспекты позволяют потомкам обосновать многие исторические
процессы, объяснить духовный потенциал, психологию и нынешнего поколения.
Вот почему данная тема является значимой и актуальной.
Нами поставлены следующие задачи:
Раскрыть формирование исторического представления о литературном процессе,
раскрывающем тему революции и гражданской войны в России, значение
исторической обусловленности данной тематики и проблематики в русской
литературе.
Изучить и проанализировать тему революции и гражданской войны в творчестве
А.А.Фадеева, М.А.Шолохова, И.Э.Бабеля, М.А.Булгакова, взгляды и оценку
литературных критиков на отражение исторической проблемы данными авторами.
Создать представление и выявить наиболее характерные черты личности данного
периода, основные общественно-духовные конфликты и ценности, отразившиеся в
литературе о революции и гражданской войне.
Ценность рассматриваемых нами художественных произведений состоит в
правдивом изображении революции и гражданской войны, тех, кто, втянутый
эпохой, совершал революцию и сражался на фронтах.
Каким был человек времен революции и гражданской войны? Почему он шел в
бой? О чем он думал? Как менялось его отношение к происходящему? Людям
нашего поколения интересно узнать, как изменялся этот человек, что
появилось в нем нового, как окрепли и утвердились в нём те качества,
которых требовало от них жестокое, кровавое время, какие уроки истории
вынесло из пережитого человечество.
С этой целью мы приступаем к изложению проведенного исследования.
А.А. Фадеев – «важнейший зачинатель советской литературы, певец
юности нового мира и нового человека». Роман «Разгром»
Роман, который и поныне находится в обращении, выдержавший проверку
временем, - это «Разгром» А.А. Фадеева. В романе «тесный мирок
партизанского отряда представляет собой художественную миниатюру реальной
картины большого исторического масштаба. Система образов «Разгрома», взятая
в целом, отразила реально-типическое соотношение основных социальных сил
нашей революции». Не случайно, что ядро партизанского отряда составляли
рабочие, шахтёры, «угольное племя» составляли наиболее организованную и
сознательную часть отряда. Это Дубов, Гончаренко, Бакланов, беззаветно
преданные делу революции. Всех партизан объединяет единая цель борьбы.
Со всей своей страстью писателя-коммуниста и революционера А.А. Фадеев
стремился приблизить светлое время коммунизма. Эта гуманистическая вера в
прекрасного человека пронизывала самые тяжелые картины и положения, в
которые попадали его герои.
Для А.А. Фадеева революционер не возможен без этой устремленности в
светлое будущее, без веры в нового, прекрасного, доброго и чистого
человека.
Характеристика большевика Левинсона, героя романа «Разгром», как
человека стремящегося и верующего в лучшее, заключена в следующей цитате:
«…все, о чем он думал, было самое глубокое и важное, о чем он только мог
думать, потому что в преодолении этой скудости и бедности заключался
основной смысл его собственной жизни, потому что не было никакого
Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в нем огромная, не
сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и
доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке
до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и
жалкой, такой несмыслимо-скудной жизнью».
Романы А.А. Фадеева становились огромными событиями в литературной
жизни, вокруг них нередко возникали споры, и они ни кого не оставляли
равнодушными. И «Разгром» не исключение из этого полемического списка.
Если брать чисто внешнюю оболочку, развитие событий, то это
действительно история разгрома партизанского отряда Левинсона. Но А.А.
Фадеев использует для повествования один из самых драматических моментов в
истории партизанского движения на Дальнем Востоке, когда объединенными
усилиями белогвардейских и японских войск были нанесены тяжелые удары по
партизанам Приморья.
Оптимистическая идея «Разгрома» не в финальных словах: «…нужно было жить
и исполнять свои обязанности», не в этом призыве, объединившем жизнь,
борьбу и преодоление, а во всей структуре романа, именно в расположении
фигур, их судеб и их характеров.
Можно обратить внимание на одну особенность в построении «Разгрома»:
каждая из глав не только развивает какое-то действие, но и содержит полную
психологическую развертку, углубленную характеристику одного из действующих
лиц. Некоторые главы так и названы по именам героев: «Морозка», «Мечик»,
«Левинсон», «Разведка Метелицы». Но это не значит, что эти лица действуют
только в этих главах. Они принимают самое активное участие во всех событиях
жизни всего отряда. Фадеев, как последователь Льва Николаевича Толстого,
исследует их характеры во всех сложных и порой компрометирующих
обстоятельствах. В то же время, создавая все новые психологические
портреты, писатель стремится проникнуть в самые сокровенные уголки души,
пытаясь предвидеть мотивы и поступки своих героев. С каждым поворотом
событий обнаруживаются все новые стороны характера.
Чтобы определить основной смысл романа я выбрал способ нахождения
основного героя произведения. Таким образом, можно рассмотреть, как из
обыкновенных, повседневных ребят, как из нормальных, ничем не отличающихся
друг от друга рабочих вырастают дети революции.
Но не так легко ответить на такой, казалось бы, наивный вопрос. Одного
главного героя можно видеть в командире партизанского отряда Левинсоне.
Другую личность можно вообразить, сливая воедино образы Левинсона и
Метелицы, потому что своими особенными чертами они вместе воплощают
истинный героизм борьбы. Третья композиционная окраска романа лежит в
сознательном противопоставлении двух образов: Морозки и Мечика, и в связи с
таким замыслом писателя личность Морозки выдвигается на первые места.
Существует даже такой вариант, где подлинным героем романа становится
коллектив – партизанский отряд, слагаемый из множества более или менее
детально описанных характеров.
Но все-таки тему такого многогеройного романа «ведет» Левинсон, ему
отдан голос в самых важных размышлениях о целях революции, о характере
взаимоотношений между руководителями и народом. С ним соотнесены, сравнены
и противопоставлены почти все основные персонажи.
Для молодого Бакланова, «геройского помощника» командира отряда,
Левинсон «человек особой, правильной породы», у которого следует учиться и
за которым надо следовать: «…он знает только одно – дело. Поэтому нельзя не
доверять и не подчиняться такому правильному человеку…» Подражая ему во
всем, даже во внешнем поведении, Бакланов вместе с тем незаметно перенимал
и ценный жизненный опыт – навыки борьбы. К таким же людям «особой,
правильной породы» Морозка относит командира взвода шахтера Дубова,
подрывника Гончаренко. Для него они становятся примером, достойным
подражания.
Кроме Бакланова, Дубова и Гончаренко, сознательно и целеустремленно
участвующих в борьбе, с Левинсоном соотнесен и образ Метелицы, бывшего
пастуха, который «весь был огонь и движение, и хищные его глаза всегда
горели ненасытным желанием кого-то догонять и драться». Со слов Бакланова,
намечен и возможный путь Метелицы: «Давно ли коней пас, а годика через два,
гляди, всеми нами командовать будет…» Это человек, для которого революция –
цель и смысл существования.
Соотнесены с образом Левинсона также Морозка и Мечик – две важнейшие
фигуры в романе. Как писал сам А.А. Фадеев: «В результате революционной
проверки оказалось, что Морозка является человеческим типом более высоким,
чем Мечик, ибо стремления его выше, - они и определяют развитие его
личности как более высокой».
Что же касается юного Мечика, то перед ним был один из главных моментов
выбора жизненного пути. И как человек молодой и неопытный он избрал для
него романтический путь. О таких моментах в жизни А.А. Фадеев сказал: «…уже
свершился белый переворот, шла уже кровавая битва, в которую был втянут
весь народ, мир раскололся, перед каждым юношей уже не фигурально, а
жизненно вставал вопрос: «В каком сражаться стане?»
А.А. Фадеев, ставя Мечика в различные положения, показывает, что его
драма не в столкновении романтической мечты с суровой реальностью жизни.
Сознание Мечика воспринимает лишь внешнюю, поверхностную сторону явлений и
событий.
Завершающим для понимания юноши и его судьбы становится ночной разговор
с Левинсоном. К этому времени накопилось не мало обид. Мечик оказался мало
приспособленным к партизанской жизни. Как человек посторонний, смотревший
на отряд со стороны он с предельной, ожесточающей откровенностью говорит
Левинсону: «Я теперь никому не верю… я знаю, что, если бы я был сильнее,
меня бы слушались, меня бы боялись, потому что каждый здесь только с этим и
считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить себе брюхо, хотя бы
для этого украсть у своего товарища, и никому нет дела до всего остального…
Мне даже кажется иногда, что, если бы они завтра попали к Колчаку, они так
же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись со всеми, а я не могу,
а я не могу этого делать!..»
Есть у А.А. Фадеева и еще одна идея: «Цель оправдывает средства». В этом
отношении перед нами предстает Левинсон, который не останавливается ни
перед какой жестокостью, чтобы спасти отряд. В этом вопросе ему помогает
Сташинский, давший клятву Гиппократа! А сам доктор и, казалось бы, Левинсон
происходят из интеллигентного общества. До какой степени нужно измениться,
чтобы убить человека. Этот процесс «ломки» человека можно наблюдать,
принимая во внимание то, как преображается Мечик: «Люди здесь другие, надо
и мне как-то переломиться…»
В конце романа перед нами плачущий Левинсон, командир разгромленного
партизанского отряда:
«…он сидел потупившись, медленно мигая длинными мокрыми ресницами, и
слезы катились по его бороде… Всякий раз, как Левинсону удавалось забыться,
он начинал снова растерянно оглядываться и, вспомнив, что Бакланова нет,
снова начинал плакать.
Так выехали они из леса – все девятнадцать».
Сам А.А. Фадеев, определил основную тему своего романа: «В гражданской
войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается
революцией, все не способное к настоящей революционной борьбе, случайно
попавшее в лагерь революции отсеивается, а все поднявшееся из подлинных
корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растет,
развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая переделка людей».
В главной теме перевоспитания человека в революции полнее, чем в других,
выражается идейное содержание романа; это находит отражение во всех
элементах произведения: композиции, отдельных образах, всей образной
системы. Подчеркивая эту мысль,?А. Бушнин? пишет: «каждый из основных
персонажей «Разгрома» имеет свой законченный, индивидуально выраженный
образ. Вместе с тем сцепление человеческих фигур в романе, совокупность
всех социальных, культурных, идейных и нравственных разновидностей
(большевик Левинсон, рабочие – Морозка, Дубов, Гончаренко, Бакланов,
крестьяне – Метелица, Кубрак, интеллигенты – Сташинский, Мечик и т.д.)
образуют сложную «противоречивую картину духовного становления нового
человека, советского гражданина, в практике революции»
Непобедимость революции – в ее жизненной силе, в глубине проникновения в
сознание зачастую самых отсталых в прошлом людей. Подобно Морозке, эти люди
поднимались к осознанному действию ради самых высоких исторических целей. В
Морозке А Фадеев показал обобщенный образ человека из народа,
перевоспитания людей в огне революции и гражданской войны, «переделку
человеческого материала», дал историю выработки нового сознания, пережитого
миллионами людей в первые годы новой власти.
А. Фадеев писал: «Морозка – человек с тяжелым прошлым. Он мог украсть, мог
грубо выругаться, мог грубо обойтись с женщиной, очень много в жизни не
понимал, мог врать, пьянствовать. Все эти черты его характера, бесспорно,
огромные его недостатки. Но в трудные, решающие моменты борьбы он поступал
так, как нужно для революции, преодолевая свои слабости. Процесс участия
его в революционной борьбе был процессом формирования его личности». В этом
и была главная оптимистическая идея трагического романа «Разгром», который
и сейчас дает возможность обратиться к вопросу о революционном гуманизме,
который, вобрав прогрессивных идей прошлого, явился новой степенью
нравственного развития человечества.
Подведя итог всему выше сказанному, можно отметить, что писатель в романе
«Разгром» утверждал торжество революционного дела, связывая его с
правдивым, исторически-конкретным воспроизведением действительности,
которую изображал со всеми ее противоречиями, показывая борьбу нового со
старым, проявляя при этом особый интерес к показу процесса рождения нового
человека в условиях нового времени.
Характеризуя эту особенность романа, К. Федин писал: «… в двадцатых годах
А. Фадеев был одним из первых, кто поставил себе задачу коренной важности
для всей литературы – создание положительного героя – и выполнил эту
задачу в романе «Разгром»…»
Конкретизируя эту мысль, можно привести высказывание самого А. Фадеева,
который, характеризуя свой творческий метод, говорил, что он стремился
прежде всего полнее «передать процессы изменения в ________, происходящие в
людях, в их желаниях, стремлениях, показать, под влиянием чего происходят
эти изменения, показать, через какие этапы совершается развитие,
формирование нового человека социалистической культуры».
«Разгром» явился знаменательным событием в истории ранней советской прозы,
став на время средоточием горячих споров о дальнейших судьбах литературы.
Успех романа Фадеева, новаторского произведения, основывается на высоких
идейно-художественных достоинствах. Талантливо изобразив процесс
становления нового человека, в революции и гражданской войне, Фадеев
зарекомендовал себя как превосходный мастер психологического анализа,
вдумчивый проникновенный художник, воспринявший традиции классической
литературы.
М.А. Шолохов пришел в литературу с темой рождения нового общества в
накале и трагедиях классовой борьбы. Его романы «Тихий Дон» и «Поднятая
целина» получили единодушное и широкое признание миллионов людей как
правдивая художественная летопись исторических судеб, социальных стремлений
и духовной жизни народа, совершившим революцию, построившим новое общество.
Писатель стремился воплотить героику и драматизм революционной эпохи,
раскрыть силу и мудрость родного народа, донести читателям «очарование
человечности, и отвратительную сущность жестокости и вероломства, подлости
и стяжательства как страшного порождения порочного мира.
В годы гражданской войны Шолохов жил на Дону, служил в
продовольственном отряде, участвовал в борьбе с бандами белых. После
окончания гражданской войны Шолохов работает каменщиком, чернорабочим,
статистиком, счетоводом.
Шолохов принадлежит к тому поколению советских писателей, которых
сформировала революция и гражданская война.
В (Тихом Доне(Шолохов выступает, прежде всего, как мастер эпического
повествования. Широко и свободно развертывает художник огромную
историческую панораму бурных драматических событий. (Тихий Дон(охватывает
период в десять лет - с 1912 по 1922 год. То были годы небывалой
исторической насыщенности: Первая Мировая Война, февральский переворот,
Октябрьская революция, гражданская война. Со страниц романа вырисовывается
целостный образ эпохи величайших перемен, революционного обновления. Герои
живут той жизнью, которая является идеалом миллионов и миллионов людей. Кто
же они? Казаки, труженики, земледельцы и воины. Все они живут в хуторе
Татарском, расположенном на высоком берегу Дона. Немалое расстояние
отделяет этот хутор от ближайшего города, не сразу долетают вести из
большого мира до казачьих куреней. Но именно хутор с его укладом и
традициями, нравами и обычаями, именно мятущаяся душа, «простой и
бесхитростный ум «Григория Мелехова, пламенное сердце Аксиньи, нетерпеливая
и угловатая натура Мишки Кошевого, добрая душа казака Христони явились для
художника тем зеркалом, в котором отразились события большой истории и
перемены в быту, сознании и психологии людей».
В «Тихом Доне» развеяна легенда о сословной монолитности, социальной и
кастовой замкнутости казачества. На хуторе Татарском действуют те же
закономерности социального расслоения, классовой дифференциации, что и в
любом месте крестьянской России. Повествуя о жизни хутора, Шолохов, по
существу, дает социальный срез современного общества с его экономическим
неравенством и классовыми противоречиями.
Неотвратимо «шагает» по страницам (Тихого Дона(история, в эпическое
действие втягиваются судьбы десятков персонажей, оказавшихся на перепутьях
войны. Грохочут грозы, в кровопролитных схватках сталкиваются враждующие
станы, и на фоне разыгрывается трагедия душевных метаний Григория Мелехова,
который оказывается заложником войны: он всегда в центре грозных событий.
Действие в романе развивается в двух планах – историческом и бытовом,
личном. Но оба плана даны в неразрывном единстве. Григорий Мелехов стоит в
центре (Тихого Дона(не только в том смысле, что ему уделено больше
внимания: почти все события в романе либо происходят с самим Мелеховым,
либо так или иначе связаны с ним. «Наша эпоха – эпоха обострения борьбы за
Мелеховых…в условиях всемирной популярности шолоховской эпопеи особенно
бросаются в глаза неточность и ограниченный подход к образу Мелехова как
образу отщепенца, морально деградирующего человека, которого ждет, якобы,
неизбежная гибель. Это противоречит отношению к нему самого автора и
большинства читателей. Шолохов учит мудрому соединению политической
проницательности и принципиальности с гуманностью и чуткостью», - эти слова
принадлежат А.И. Метченко, который высоко оценил роман-эпопею Шолохова в
своих статьях «Великой силой слова» и «Мудрость художника». Шолохов с
шекспировской глубиной лепит образ, нигде и никогда не теряющий такого
человеческого качества, как очарование личности. А.И. Метченко утверждает,
что перед нами не только образ заблудившегося на перепутьях истории
донского казака, но и тип эпохи и та распространенная психологическая и
политическая ситуация, при которой человек должен сделать свой выбор:
прошлое или будущее, уже испытанное и пережитое или неизвестное, неясное.
В последнее время высказывается мнение, что «воспитательное воздействие
образа Мелехова возрастает». В чем же состоит оно, прежде всего? Наверное,
в исступленном правдоискательстве, в этической бескомпромиссности. На наш
взгляд эта книга тем поучительна и важна молодым читателям, что напоминает
о праве и обязанности каждого на свой выбор. При всем том, что Григорий
Мелехов тяжело ошибается в поступках, он никогда не кривит душой. Величие
Мелехова состоит в том, что в нем нет «второго человека».
Мелехов охарактеризован в романе разносторонне. Юношеские годы его
показаны на фоне жизни и быта казачьей станицы. Шолохов правдиво рисует
патриархальный строй жизни станицы. Характер Григория Мелехова формируется
под воздействием противоречивых впечатлений. Казачья станица воспитывает в
нём с ранних лет отвагу, прямодушие, смелость, и вместе с тем она внушает
ему многие предрассудки, передающиеся от поколения к поколению. Григорий
Мелехов умён и по-своему честен. Он страстно стремится к правде, к
справедливости, хотя классового понимания справедливости у него нет. Этот
человек яркий и крупный, с большими и сложными переживаниями. Нельзя понять
до конца содержание книги, не уяснив сложности пути главного героя,
обобщающей художественной силы образа.
Немалое достоинство роману «Тихий Дон» придает сочетание эпического
изображения великих исторических событий с удивительной лиричностью
повествования, передачей тончайших интимных переживаний людей, раскрытием
их самых сокровенных чувств и мыслей, и в большей мере это относится I к
описанию женских образов простых русских женщин.
Смолоду был добрым, отзывчивым к чужой беде, влюблённым во всё живое в
природе. Как-то на сенокосе случайно зарезал дикого утёнка и «с внезапным
чувством острой жалости глядел на мёртвый комочек, лежавший у него на
ладони». Писатель заставляет нас запомнить Григория в гармоничной слитности
с миром природы.
Как трагедия пережита Григорием первая пролитая им человеческая кровь. В
атаке он убил двух австрийских солдат. Одного из убийств можно было
избежать. Сознание этого страшной тяжестью легло на душу. Скорбный облик
убитого являлся потом и во сне, вызвал «нутряную боль». Описывая лица
попавших на фронт казаков, писатель нашёл выразительное сравнение: они
напоминали «стеблинки скошенной вянущей и меняющей свой облик травы». Таким
скошенным вянущим стеблем стал и Григорий Мелехов: необходимость убивать
лишала его душу нравственной опоры в жизни.
Григорию Мелехову много раз приходилось наблюдать жестокость и белых, и
красных, поэтому лозунги классовой ненависти стали казаться ему
бесплодными: (Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью,
враждебного и непонятного мира … Тянуло к большевикам – шёл, других вёл за
собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем(.
Междоусобицы измотали Мелехова, но человеческое в нём не угасло. Чем больше
втягивал Мелехова водоворот гражданской войны, тем вожделённее его мечта о
мирном труде. От горя утрат, ран, метаний в поисках социальной
справедливости Мелехов рано постарел, утратил былую удаль. Однако не
растерял «человеческое в человеке», его чувства и переживания – всегда
искренние – не притуплялись, а пожалуй, обострялись.
Проявления его отзывчивости и сочувствия людям особенно выразительны в
завершающих частях произведения. Героя потрясает зрелище убитых: «обнажив
голову, стараясь не дышать, осторожно» объезжает он мёртвого старика,
растянувшегося на рассыпанной золотой пшенице. Проезжая местами, где
катилась колесница войны, печально останавливается перед трупом замученной
женщины, поправляет на ней одежду, предлагает Прохору похоронить её. Он
похоронил невинно убитого, доброго, трудолюбивого деда Сашку под тем же
тополем, где в своё время последний похоронил его и Аксиньи дочь. В сцене
похорон Аксиньи перед нами предстаёт убитый горем, выпивший до краёв полную
чашу страданий, до срока постаревший человек, и мы понимаем: ощутить с
такой глубинной силой горе утраты могло только великое, хотя и израненное
сердце.
В заключительных сценах романа Шолохов обнажает страшную опустошенность
своего героя. Мелехов потерял самого любимого человека – Аксинью. Жизнь
утратила в его глазах весь смысл и всё значение. Ещё раньше осознавая
трагизм своего положения, он говорит: «От белых отбился, к красным не
пристал, так и плаваю как навоз в проруби…». В образе Григория заключёно
большое типическое обобщение. Тот тупик, в котором он оказался, разумеется,
не отражал процессов, происходивших во всём казачестве. Типичность героя
заключается не в том. Трагично поучительна участь человека, не нашедшего
своего пути в жизни. Нелегко сложилась жизнь Григория Мелехова, трагически
завершается его путь в «Тихом Доне». Кто же он? Жертва заблуждений,
испытавший всю тяжесть исторического возмездия, или индивидуалист,
порвавший с народом, ставший жалким отщепенцем? Трагедия Григория Мелехова
зачастую воспринималась критикой как трагедия человека оторвавшегося от
народа, ставшего отщепенцем, или как трагедия исторического заблуждения.
Казалось бы, ничего, кроме неприязни и презрения, не может вызвать такой
человек. У читателя же остается впечатление о Григории Мелехове как
человеке ярком и сильном; недаром в его образе писатель стремился не только
показать пагубность решений и поступков, обусловленных иллюзиями
собственнического мира, но и передать «очарование человека».
В сложной обстановке гражданской войны Григорий не может найти верного пути
с силу политической малограмотности, предрассудков своей страны. Шолохов,
изображая путь мучительных исканий правды, которым шел Григорий,
прочерчивая дороги, уводившие его в лагерь врагов революции, и сурово
осуждая героя за преступление перед народом и человечностью, все же
постоянно напоминает, что по своим внутренним задаткам, глубоко коренящимся
нравственным стремлениям этот самобытный человек из народа постоянно
тянулся к тем, кто боролся в лагере революции. Поэтому не случайно его
кратковременной пребывание у красных сопровождалось обретением душевного
равновесия, нравственной устойчивостью.
Образ Григория невозможно понять, анализируя лишь его поступки и не
учитывая состояние его внутреннего мира, тех мотивов, которые объясняют его
поступки.
Трагично завершается путь героя в романе, и все сильнее и напряжение
звучит мотив страдания, неотступнее становится наше желание благополучного
исхода его судьбы. Особого напряжения этот мотив достигает в сцене гибели
Аксиньи. Психологически проникновенный портрет Григория и образ
бесконечного космического мира, перед которым он предстал один на один,
передает глубину трагедии.
Но все же трагедия не заслоняет в романе мотив исторического оптимизма,
мысли о реальной возможности преодоления трагических конфликтов в ходе
исторических катаклизмов. Именно таков пафос «Тихого Дона» как эпопеи
народной жизни на крутом историческом рубеже. Шолохов показал, что процесс
всякого обновления, перестройки, требует напряжения всех сил, приносит
лишения, порождает острые конфликты и смятение народных масс. Это отражено
в судьбе Григория Мелехова. Его образ выступает как олицетворение высоких
человеческих возможностей, которые в силу трагических обстоятельств не
получили своего полного осуществления.
Григорий Мелехов проявил незаурядное мужество в поисках правды. Но для
него она – не прос
