...Ночь. Я сижу на кровати в своей комнате. Мне пять лет, и мне страшно. Я знаю, что взрослых звать на помощь бесполезно, я уже не раз это делала, но я не могу толком объяснить, чего боюсь... Мой страх напоминает коробочку из-под спичек, чуть приоткрытую, оттуда высовываются розовые крылышки, и меня охватывает ужас: что будет, если обладатель крылышек выйдет на свободу? Я знаю, что взрослые со вниманием относятся к тому, чего боятся сами, а мой страх почему-то вызывает у них улыбку, но от этого он не перестает быть ужасным для МЕНЯ, не дает мне спать по ночам, изматывает днем — я живу в тоскливом ожидании вечера...
Это мое детское воспоминание. Тогда не нашлось ни одного взрослого, который бы объяснил моим родителям, что такое детские страхи и как с ними надо обращаться. Который бы им рассказал, что дети отличаются ют взрослых не только беззаботностью и весельем, но и беспомощностью перед разными проблемами, в решении которых не всегда получается опереться на роди-влей.
Теперь такие люди (переводчики с Детского) есть — это детские психотерапевты. Я тоже освоила эту профессию и уже восемь лет работаю с детьми. Моя работа — это путешествие между миром Детства и миром Взрослости. Я осторожно подхожу к границе и заглядываю туда, в мир Детства. Иногда вместе со своими маленькими клиентами прихожу в мир Взрослых и объясняю им, как здесь все устроено. Я пытаюсь гармонизировать взаимодействие этих — иногда таких далеких! — сфер существования: мира детей и мира взрослых людей. Я пытаюсь устранить непонимание между детьми и их родителями. Например, показываю родителям, что непослуша-
|
|
125
ние их ребенка не что иное, как его символический протест против стиля воспитания. Помогаю им изменить привычные методы — и поведение ребенка становится другим. Я стремлюсь познакомиться с Внутренним Ребенком самого Родителя, и мы вместе путешествуем по слегка забытому миру их Детства. Я стараюсь организовать встречу этого Ребенка во взрослом с реальным его ребенком — сыном, дочерью — и показать, как много общего между ними. Я сочувствую родителям, разделяю их переживания, но все же больше я на стороне детей, потому что у них меньше опыта в этом Мире.
Во время сессий я стараюсь быть максимально внимательной к ребенку, с которым работаю, пытаюсь понять, в чем причина его проблем, что можно сделать, чтобы он стал чувствовать себя лучше. На первых встречах в моем кабинете дети напряжены и стремятся произвести хорошее впечатление. Но вскоре они раскрепощаются и становятся сами собой: гиперактивные «колбасятся» по комнате, агрессивные ведут бесконечные войны с армиями игрушек и со мной, тихони мало-помалу, словно распускающиеся бутоны, открываются. И все это время с ними рядом — я.
|
|
Моя работа с ребенком проходит четыре этапа, на каждом из которых я своим поведением, своими словами несу ему определенное сообщение:
1. «Я вижу твой мир и принимаю тебя таким, каков ты есть».
2. «Я вижу твой мир, принимаю тебя и понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире».
3. «Я вижу твой мир, принимаю тебя, понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире, и мне трудно в нем быть с тобой».
4. «Я вижу твой мир, принимаю тебя, понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире и мне трудно в нем быть с тобой. Что мы можем изменить?»
В начале я более активна и ощущаю большую ответственность, чем в конце работы. К моменту завершения терапии мое участие в жизни ребенка минимально, он успешно опирается на собственные силы — что и требовалось.
126
Самое сложное в моей работе для меня — это поддерживать отношения с родителями. Те симптомы из-за которых мы, собственно, и встречаемся (агрессивность, школьные дезадаптации, тики и пр.), сформировались у ребенка не сами собой, а при непосредственном участии Близкого окружения — его семьи, и для устранения сим-птомов необходимо изменить это самое окружение. Это можно сделать двумя путями: со стороны ребенка (если Изменится он, то и семья будет вынуждена поменяться) или же с двух сторон одновременно, когда вместе с ребенком меняются и родители... Если они готовы к этому, конечно. Это идеальная модель...
На практике же бывает по-другому: родители нередко просят психолога: «Устраните симптом, сделайте нам удобного ребенка, но при этом ничего не меняйте!..» Я понимаю таких родителей, это действительно трудно — просто любить своего ребенка, быть рядом с ним в его горестях и радостях. Не тревожиться за него, не ограждать от реальности, не ожидать, что он будет хотеть того же, что и родители в его возрасте, не использовать своего ребенка для подтверждения собственной «крутости»: «Посмотрите, какой ребенок! А кто воспитал? Я!» Насто мамы и папы удовлетворены тем, что ребенок удобен для них и окружающих, и совсем не задумываются о гом, насколько удобно так жить самому ребенку. Им невдомек, что сын ходит в «музыкалку» не от любви к му-зыке, а только чтобы маму не огорчать, и боится сказать ей, как же он ненавидит это сольфеджио. Что дочка не хочет встречаться с папой после развода не потому, что она его вот так сразу взяла и разлюбила, а потому что не в силах противостоять материнской ненависти к бывшему мужу. Отца девочка любит, но устала постоянно чувствовать себя разведчиком, вернувшимся с задания, и докладывать маме — как провели время, что отец делал, что сказал... Проще отказаться от этих встреч и присоединиться к одной из воюющих сторон — к матери.
Еще пример «непонимания сторон» — мальчик не хотел ходить на дополнительные занятия по английскому. Он неоднократно говорил об этом родителям, но те не хотели его слышать, а только и делали, что убеж-
127
дали, как это здорово — английский язык! — и как он ему пригодится попозже. Но мальчик не желал ради благ туманного будущего высиживать скучные занятия и стал на них хулиганить. В результате учительница английского попросила родителей не приводить больше сына на ее занятия, так как он мешает остальным детям. Родители были в шоке от внезапно появившейся «отвязности» сына, а это было все то же сообщение для них: «Я не хочу учить английский!» — просто выраженное по-другому.
Этот мальчик сумел отстоять свои желания, но часто дети не могут этого сделать, и тогда за них «говорят» их невротические симптомы: тики, энурез, головные боли, повышенная агрессивность и т.д. И только когда появляются эти «психологические болячки», родители ведут ребенка к психотерапевту... Но часто бывает, что и не ведут, потому что страшно — а вдруг будут ругать, что я плохая мать? Вдруг скажут что-то такое, что я сама давно уже знаю, но не хочу принимать?..
|
|
Требуется немало мужества от родителей, чтобы обратиться за помощью к профессионалу, и немало труда, чтобы эту помощь принять. Мне как терапевту необходимо не только увидеть, какие проблемы в семье «отвечают» за формирование симптома, но и донести эту информацию до родителей. Донести так, чтобы меня услышали, чтобы захотели что-то поменять в отношениях, а не стали «ви-новатиться» и защищаться...
Иногда я спрашиваю себя — какой я терапевт? Плохой — если послушать маму мальчика, с которым я работала и не смогла (за целых десять встреч!) избавить его от энуреза. Хороший — для родителей другого моего маленького клиента, потому что во время работы со мной у него исчезли проблемы в школе, улучшились отношения в семье, и он смог наконец принять и пережить смерть любимого деда.
Еще я терапевт, который постоянно учится. Сама профессия подразумевает непрерывное обновление знаний, постоянную наработку практического опыта. Я читаю книги по детской и взрослой психотерапии, обращаюсь за консультациями к более опытным коллегам (если кто-
128
то из моих маленьких клиентов ставит меня в тупик), посещаю профессиональные семинары.
И я благодарна своим клиентам за все то, что случается во время занятий. Потому что такой опыт не могут заменить ни книги, ни рассказы более опытных коллег — то, что нами вместе прожито и пережито, становится нашим общим достоянием.
Какой я терапевт? Мягкий и поддерживающий, строгий и рассерженный, веселый, задумчивый, усталый... Я бываю разной и своим клиентам тоже позволяю быть всякими... И может быть, в этом и есть основная сила терапии — ребенок видит, что его принимают и любят ВСЯКИМ, а не только когда он слушается, хорошо учится, ложится вовремя спать... И в процессе наших встреч он находит силы, чтобы решить имеющиеся проблемы.
|
|
А я? Я просто помогаю ему взрослеть.
Лунный мальчик
Ему было семь лет, он не ходил в школу и не хотел туда идти. Запрос от родителей, людей далеких от психологии, звучал примерно так: «Сделайте что-нибудь, чтобы Ваня захотел пойти в школу».
Я приехала на первую встречу и увидела их — маму и сына... Кристину и Ваню... Он распластался на кожаном диване перед огромным телевизором и не хотел идти заниматься, а мама терпеливо и привычно уговаривала его... Я слышала сквозь приоткрытую дверь: «Ваня, ну пожалуйста, это не та учительница, с которой вы буквы изучаете, это другая... Давай, иди позанимайся!» Позже я узнала, что, кроме меня, к Ване приходят еще логопед и учитель начальной школы. Логопед не нравится Ване, а учительница появилась совсем недавно, прежняя не понравилась маме: «Вы знаете, она так давила на ребенка, прямо как в классе!» На мой вопрос, к чему столько занятий, Кристина ответила: «Надо же ему привыкать к школе, к разным учителям! У каждого свой стиль обучения, свой
129
9 Непридуманные истории
подход, пускай приспосабливается!» Через некоторое время мне стало понятно, что ситуация на самом деле совсем не такая, как мама ее мне представила... Можно сказать, обратная: это мне приходилось вкладывать массу энергии, на ходу перестраивать занятие, чтобы удержать внимание Вани. Приспосабливалась я, а не мальчик.
Я никогда не стремлюсь строго придерживаться намеченного плана занятия: всегда стараюсь гибко реагировать на состояние и потребности ребенка... Но в этой семье я столкнулась с двумя противоречивыми тенденциями — мама платила мне за то, чтобы сын проникся прелестями жизни школьника, а сам Ваня не хотел этого, он вообще не хотел взрослеть.
Он напоминал мне существо с другой планеты, невесть как оказавшееся на нашей Земле. Его внутренних сил хватило только на то, чтобы освоиться в этой квартире. А все, что было за пределами привычных стен, пугало мальчика, вызывало в нем огромную тревогу. Родители не могли помочь ему во взрослении. Напротив, сами того не осознавая, они во многом подтверждали опасения сына, что там, во Внешнем мире, страшно и ему — такому маленькому и слабому — не выжить.
Тревога мамы зашкаливала за пределы разумного, я это поняла после одного эпизода. В самом начале занятий я рассказала Кристине, что провожу вместе с коллегами детские длительные тренинги и считаю, что Ване будет полезно там побывать — я увижу, как он общается со сверстниками, как вступает в контакты, ссорится и мирится... «Кроме того, — добавила я, — это просто интереснее, чем сидеть одному в квартире!» Мама покивала: «Да, наверное, вы правы...» Но когда наступило время очередного тренинга, я услышала от нее: «Вы знаете, я посоветовалась с бабушкой... Она меня предостерегает, вдруг я привезу Ваню к вам на тренинг, оставлю (по правилам родители не присутствуют на тренинге, утром привозят, а вечером забирают своего ребенка), а вечером приеду, а там никого нет... И где мне Ваню искать?!» Я не сразу поняла смысла ее слов. К тому времени мы были знакомы уже два месяца, я и не подозревала, что она до такой степени не доверяет мне. Наконец я осознала услышан-
130
ное: «Вы думаете, наш Психологический центр организует похищение детей?» — «Да нет, что вы, просто сейчас такое опасное время, так страшно кому-то доверять...»
Как ни странно, Ваня привыкал ко мне, стал выделять из других учителей, по словам мамы, охотнее, чем к другим, шел со мной заниматься. (Бедные коллеги! Что же происходило на других занятиях?!) Но на первом месте из тех, с кем Ваня «общался», оставался компьютер. Он заменял ему Внешний мир: безопаснее было жить в виртуальном мире, чем взрослеть и исследовать настоящую жизнь.
«Инопланетность», неадекватность Вани проявлялась во многом. Похоже, он всерьез верил, что если захочет, то ему удастся не повзрослеть, навсегда остаться четырех-етним мальчиком. Когда ему что-то не нравилось — он ычал, заваливался на спину, задирая ноги и демонстри-уя мне попу. Он совсем не переносил неудач: задание олжно было получиться сразу, без усилий, в противном случае Ваня отказывался его делать, не слушал моих объяснений, и я снова слышала его рычания и наблюдала его тгопу. Мальчик злился на Мир, который не догадывался прогнуться под его, Ванины, желания.
Я пыталась установить хоть какие-то рамки и делила час занятий пополам — 30 минут мы занимались тем, что предлагала я, а оставшуюся половину — тем, что хотел делать он. И тут Ваня снова потрясал меня своей «не-здешностью». «Как с Луны упал!» — повторяла я мысленно... Как-то я рисовала по его просьбе разные картинки. «А теперь вот здесь, за замком, нарисуй пятьсот лучников!» — попросил он. Я с сомнением посмотрела на стандартный лист из альбома: «Они здесь не поместятся!» «Да? — огорчился мальчик. — Ну хорошо, давай не пятьсот, давай триста!» Он пытался населить этот мир персонажами из компьютерной реальности и искренне недоумевал, почему это невозможно.
Я уставала от занятий с ним, от равнодушного отношения родителей — они словно говорили: «Мы вас наняли для решения некоторой задачи, делайте свою работу!» Я пыталась говорить с мамой о влиянии семьи, о роли родителей в формировании Ваниной инфантиль-
9*
131
ности, приносила психологическую литературу — все тщетно. Пару раз я заставала дома отца мальчика — он даже не спросил, как проходят занятия, ограничившись прохладным «Здравствуйте!». Когда я попыталась рассказать маме о психологическом смысле рисунков Вани, Кристина восприняла это как критику сына и ее материнской роли, начала оправдываться. Мне пришлось объяснять, что это входит в мою работу, и я в конце концов просто отрабатываю их деньги, и что невозможно решить проблему, только нахваливая ребенка и стиль воспитания родителей.
У меня опускались руки, и я обратилась за помощью к опытному коллеге. Она выслушала мой эмоциональный рассказ и расставила акценты: «Ты на его территории — там сложно установить партнерские отношения, тебе приходится быть яркой фигурой, чтобы привлечь его внимание, ты расходуешь много энергии, но изменений-то ждут от мальчика, он не может быть только потребителем. Надо, чтобы занятия проходили на твоей территории, чтобы мальчик и родители не просто оплачивали твою работу, но и сами что-то меняли». Эта позиция коллеги подтверждала мои внутренние ощущения от работы с Ваней. Действительно, пора бы Лунному мальчику выйти за пределы своей квартиры и посмотреть, что и как там — снаружи.
Мама выслушала мое предложение заниматься на другой территории с плохо скрываемым раздражением: «Ну что вы, на электричке возить к вам Ваню я не могу — инфекция, да и он устает, ему не до занятий будет! В Центр тоже неудобно ездить — пробки автомобильные, да и моя машина в ремонте!» Я настаивала на своем предложении. В конце концов решили, что одну встречу в неделю будем по-прежнему проводить в квартире Вани, а на вторую они будут привозить мальчика ко мне домой.
Я не очень верила, что они доедут, но они доехали — целых два раза. Во дворе дожидалось такси... Ваня и я поделили между собой ифушечных динозавров и сражались друг с другом, еще он пускал мыльные пузыри, зажигал свечки и рылся в коробке с ифушками. Кристина же слонялась по моей небольшой квартирке, разговаривала по мобиль-
132
ному телефону, заглядывала к нам в комнату и с недоумением наблюдала за нашими баталиями. «За это я плачу такие деньги?» — было написано у нее на лице.
В коридоре моей квартиры я сделала важнейшее открытие про их отношения: я увидела, когда они уходили, что Ваня не одевается сам — он лениво подставлял маме рдя одевания различные части тела: руки, ноги, голову. Он напоминал двухлетнего ребенка, просто очень крупного или мальчика-инвалида, которого не слушаются собственные мышцы. Я выразила свое удивление маме: «Зачем вы это делаете? Он должен уметь обслуживать ребя сам! Вы же не вытираете ему попу, пусть и одеваться сам учится!» По изменившемуся лицу мамы я поняла, нто по поводу попы я не угадала: «Он боится испачкаться, а я не хочу, чтобы было раздражение!» О Боже! Я всеми силами тащу ребенка во взросление, пытаюсь помочь ему освоиться в окружающем мире, а мама с не меньшим Упорством держит сына в инфантильной зависимости. |Ей зачем-то это нужно. Это не Ваня не хочет взрослеть, это — в первую очередь — мама не хочет, чтобы он взрослел, отрывался от нее: ей так спокойнее, безопаснее... Один только неприятный нюанс — в школу надо.идти...
А потом мальчик заболел, и мама позвонила с извинениями: «Я не могу тащить больного ребенка через весь город... Может, на время болезни мы отменим поездки к вам?» Я понимала, что у Ваниной болезни есть и психологические причины, что он нашел очередной способ, как Угодить своей маме и не взрослеть. Я с грустью вспомнила, как он сказал Кристине, покидая мой дом: «Здесь так интересно, давай будем всегда сюда приезжать!»
Что-то сломалось во мне. Я поняла: это тупик! Без Участия родителей я не смогу помочь Ване, но они не могут (или не хотят) помогать, не выполняют моих рекомендаций...
Я приехала, но, сославшись на обилие работы, объяви-|ла маме, что со следующего месяца не смогу приезжать к ним домой и что если они хотят продолжать занятия — им придется ездить или ко мне, или в Психологический центр. Кристина выслушала меня и сказала, что свое решение они с мужем выскажут в конце месяца.
Между тем Ваня менялся. Если в начале наших встреч приходилось его «отдирать» от компьютера и уговаривать позаниматься, то теперь он все больше входил во вкус, стал усидчивее, больше интересовался заданиями, начал терпимее относиться к неудачам. Я сообщила ему о нашем возможном расставании, но он не поверил: «Я обязательно приеду к вам!»
В конце месяца Кристина объявила, что пока ездить на занятия они не смогут, что много проблем, не связанных с Ваней, — покупают соседнюю квартиру, помогают бабушке с переездом... «Возможно, позже, — добавила она, — я позвоню. Я понимаю важность занятий, ценю ваши усилия». Я слушала ее и понимала, что это — расставание, что она не позвонит. Я не оправдала ее надежд — не нашла «волшебного» способа, как сделать из Вани самостоятельного мальчика и при этом оставить его при маме. Было грустно...
Кристина действительно не позвонила, и я не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Вани. В какую школу пошел? Как он, став школьником, пережил отрыв от родителей? И как ему там — инопланетянину в чужом опасном мире? Я спрашивала себя — права ли я, что не стала заниматься с ним на его территории? Ведь был какой-то эффект... Упрекала себя в том, что бросила его, приручив... Прислушивалась к своему внутреннему ощущению, говорившему, что я права, что мы с родителями тащили Ваню в разные стороны и непонятно, чем бы все это закончилось... Вспоминать про Ваню без печали не получалось...
Прошло несколько лет. Теперь я отказываюсь от предложений родителей заниматься с детьми у них дома, если дети не инвалиды. Я верю, что «вкладываться» в занятия должны обе стороны — и психолог, и ребенок вместе с родителями. Это то, чему я научилась во время занятий с Ваней. Прощай, Лунный мальчик, и спасибо тебе!
Евгения Медведева (Томск)
Я долго страдала графоманией. Вернее, не страдала, а наслаждалась. Но меня никто не читал, кроме близких. Частью своего мозга я понимала, что пока я как следует не наслажусь собой, самоописанием, я не смогу альтруистично писать о других. А их — других — так много стало в моей жизни, что место себе одной я нахожу лишь в постели с мужем и в эксгибиционистски честном самоописании. Дело в том, что я ужасно боюсь однообразия — во снах и наяву, поэтому старательно путешествую. Днем — по подружкам (моя мама называет этот процесс проще — шляться). Ночью — во снах. Тем более что денег на реальные и полезные путешествия у меня все еще нет, и сны отчасти компенсируют мне недостаток дневных потрясений...
В голове моей однажды прозвучали слова поэта Рильке—о том, что все мы рождаемся с неким письмом внутри, и только если останемся верны себе, получим позволение прочесть его прежде, чем умрем. С тех пор из чистого любопытства пытаюсь быть верна самой себе. Особенно хорошо это получается, когда никто меня не видит... Даже и сама. Например, во сне. Ведь ночью темно, да и глаза мои закрыты. Сплю я в основном ночью, в крайнем случае утром, часов до 12 дня. Как настоящая литературная богема. Сплю уже давно — около 18 лет (если учитывать, кто во сне мы проводим добрую половину своей жизни, а сейчас мне уже 37).
Ну а днем у меня есть трудовая деятельность в виде устройств на работу и увольнений с нее — в среднем три раза в год.
Есть любимая профессия — психолог, и клиенты, которых бесконечно уважаю за храбрость доверять мне. Есть сладострастная лень с книгами и восхитительный душевный труд над Книгами. Именно благодаря любви к книгам и моей научной работе на тему «Ноэтическое чте-
135
ние: еще один путь к психологическому здоровью» я и работаю сейчас в Университете, веду тренинги по развитию интуиции и креативности со студентами, а также провожу групповую гештальт-терапию, потому что по-настоящему стать психологом мне помогло вовсе не академическое образование, а многолетнее прохождение-проживание курса гештальт-терапии вместе с московскими мастерами. Скоро... когда перестану лениться, я даже сдам экзамен и получу сертификат.
Есть в моей жизни дружеские попойки и утренние раскаяния о них. Периодически случаются болезни, в основном в самопознавательных целях, потому что жалости уже давно ни от кого не добиваюсь.
Есть сильно завышенная самооценка и с детства — осознание своей непохожести на других. С точки зрения психодиагностики — это чистейший и незамутненный нарциссизм, а если посмотреть на все это во мне с высоты гуманистического подхода — я типичный представитель нового человечества — Ребенок Индиго, человек с открытым третьим глазом, с собственной жизненной программой, с личной антенной в небо...
Есть бодрый страх не состояться и разочаровать родителей, так и не добившись в жизни ничего. Есть неумение подчиняться и командовать. Совершенно недоступен менеджмент.
Есть в моей жизни любовь, которая теперь уже — Муж, и я всячески стараюсь не позволить вытеснить одним из этих понятий другое: Муж — Любовь. Он пришел в мою жизнь два года назад после чеченской войны — как к психологу, а остался в ней, моей жизни, как Любовь и Муж.
Еще есть дочь-подросток, самостийно породившая в себе внутреннего «пацана Ваську», который помогает ей выражать свои «злости-ярости», и сын — студент, с шестнадцати лет зарабатывающий неплохие деньги на производстве аквариумов и разведении рыбок. Он живет совершенно отдельно и независимо, а в гости приходит с Подругой — каждый раз новой.
Есть две кошки — черные, добрые, мудрые. Ночью они спят на моей подушке, а днем гоняются друг за другом и за нами. Я их всех очень люблю и совершенно не воспитываю,
136
потому что не умею. Мне просто повезло, что дети получились хорошими людьми. Хотя нет, кокетничаю. Я ведь присутствовала в их жизни, видимо, имеет место и мой вклад (или хотя бы вкладыш). Удобряла — поливала...
Я действительно отчасти выращиваю людей — собственных детей и чужих людей разного возраста — своей искренностью и сомнениями, любовью и злостью, знаниями и умениями. У меня было много клиентов, мне повезло...
За свою психологическую практику я познакомилась с сотнями людей — с кем в группе, с кем наедине, — вошла в их мир. Хочется сказать: «...и вышла из их мира» — но что-то останавливает. То ли не до конца вышла (ведь многих помню очень живо!), то ли не до конца вошла. Да и есть ли он — конец в человеческих отношениях? Нужен ли он? Ясно одно — моя беременность людьми должна уже чем-нибудь закончиться, разрешиться. Я разрешаю себе начать писать Книгу о людях...
Дана
(Совесть психолога)
Дорогая Лена!
Я еду сейчас в поезде на Черное море — третий раз в своей жизни. После того как очередной раз поняла, что, не умея играть в карты (в принципе — не умея играть, блефовать, то есть врать), теряю шанс простого человеческого общения — я вернулась к себе в купе, к тексту про Дану. (Это, как я тебе писала раньше, рассказ про совесть психолога, берущегося «лечить» других, хотя сам бесконечно «болен».) Честно и придирчиво перечитала его с заданной тобой целью — вставить стержень. И поняла, что вставлять ничего не могу. Разве что подзаголовок подстелить ковриком под названием ДАНА: «Совесть психолога». Ну и, пожалуй, после слов «злобный пасквиль» добавить несколько слов...
Пришла ассоциация с маминой болезнью. У нее коксар-троз, и ей предлагают вставить какие-то хорошие.же-
лезки в нехорошие разрушенные суставы для того, чтобы ходить. Это стоит по 50 тысяч рублей на каждый сустав, крови, нервов и еще риска так и не ходить от боли.
Я утверждаю, что этот текст здоров. Он ходит сам — пока по рукам избранных. Его читают люди, и у таких, как Дана и я, открываются шлюзы невысказанно -сти. Если ты отважишься его опубликовать именно таким вот клубничным полем — непрополотым и без кавычек, то дашь шанс многим психологам и клиентам открыть протоки в своих болотах неизреченности. Если не отважишься, если победит проклятая идея «дуракоемкос-ти в журналистике» (давай отличать Литературу от Журналистики) — лишь бы массам было понятно, или не скучно, или необидно от непонимания некоторых слов — значит, еще не время для этого текста. Значит, нас с тобой еще маловато, еще не критическая масса нас накопилась в обществе потребления букв и смыслов...
Пока...
Женя.
P.S. Печатаю из Интернет-кафе города Анапа. Кружится голова от моря и счастья. И от вина, конечно.
(Из письма автора Медведевой Е. редактору этого сборника Климовой Е.)
Про нее мне рассказала с придыханием непродуктивного сочувствия ее подруга — жена знаменитого местного журналиста, ныне покойного. Сама подруга забавляла свою начинающуюся вдовую старость увлекательными путешествиями по миру эзотерики, страшилками про конец света и духовными исканиями начала следующего мира. Дана ее увлеченности не разделяла.
Дана вообще больше ничего не могла (не хотела) разделять ни с кем. Семь лет назад она пережила инсульт, очнувшись в собственной блевотине, прошла через конвейер безликих врачебных рук и после больничного ада полной, тотальной зависимости оказалась снова у себя дома — с новым решением: никогда больше в этот грязный ненадежный мир не спускаться. Семь лет эта мужественная в своей трусости жить женщина не покидает свою квартиру. Исключением являются редкие посеще-
138
ния медкомиссий по инвалидности и присутственных мест для прений с государством по льготам. Продукты и готовую еду ей приносит мама («принесла 4 раза за все время», поправила она меня) и иногда брат, моет пол женщина из собеса, враждебная Дане по энергетике и к тому же склонная обсуждать с ее матушкой тему «Зачем инвалиду трехкомнатная квартира?». Навещают подруги, неблизкие по духу и травмирующие ее своей тупостью и ограниченностью.
У Даны есть серьезная подмога — это ее видения. Не привидения, а именно ВИДЕНИЯ, с ударением на первом слоге. Во время рассказов об этих видениях она и встретилась со мной. Я же психолог, любопытный и ищущий. Я не сильно боялась ее психоза, с детской жадное-
тью поглощала ее рассказы и ее боль, в результате постигая природу инсультного мировоззрения. Для Даны же мое присутствие явилось искомым всю жизнь пониманием. Она приросла ко мне.
Через год терапевтических встреч и полгода просто
дружбы Дана подарила мне свой старенький Компьютер,
в клавиши которого она в силу тремора не могла попа
дать пальцами. Вернее, могла, но сильно нервничала при
этом. Поэтому и отдала. Мне компьютер был очень ну
жен, денег на него не было, поэтому я обрадовалась, хотя
сразу же испугалась, что теперь до гробовой Даниной
доски я буду у нее в подругах — прислугах. Короче —
куплена. Диктофон, отданный мной взамен, облегчения
ей не принес, а стал только лишним поводом звонить и
требовать у нас с мужем помощи в его эксплуатации.
В конце концов мой муж, устав от ее нытья, возмутился
непрофессионализмом наших с ней отношений и пред-
139
ложил мне с ней снова «поработать». Работа, по его мнению, должна заключаться в том, чтобы помочь Дане честно осознать свою лень и трусость жить, свое наслаждение от собственного бессилия и свое упорное нежелание ничего менять, а потом постараться помочь ей найти радость в другом — не только в вампиризме по отношению к нам и таким же, как мы. А в другом...
В каком таком другом, задумалась я... Ей так хорошо жить в своем страдании, у нее совершенно нет сил на радость и мужество жить, двигаясь. В общем, я отказалась с ней работать. Просто буду приходить, когда есть силы, и не приходить, когда сил нет...
Несколько недель назад я сурово остановила ее неудержимое наползание на мои границы. От отчаянного желания быть хоть чем-то полезной она придумала теорию про то, зачем мы нужны друг другу.
Мы, — сказала она, — два противоположных конца одной прямой, с названием САМООЦЕНКА. У тебя — завышенная до невозможности, сплошное самолюбование, а у меня — заниженная до уровня плинтуса, до ощущения себя дворовой собачкой. Пока мы вместе, мы перетекаем друг в друга и тем самым освобождаемся от крайностей, приближаясь к золотой середине. И это здорово и классно, и вообще сплошной духовный рост. Но когда мы долго не видимся, мы опять погружаемся каждый в свое, нездоровое и неадекватное.
Видимо, стремясь быстрее восстановить утраченный за то время, когда мы не виделись, баланс, Дана стала с особым наслаждением посвящать наши встречи моему воспитанию. Она долго и тщательно анализировала мое поведение, мои мысли и поступки, везде и всегда обличая пресловутое мое самолюбование. И наконец я сдохла. Просто сдохла, взорвалась и всех нас обрызгала. Потом спокойно протерла пол между нами, покурила и пошла домой. Теперь вот пишу этот злобный пасквиль. (Интересно, что первоначальную энергию к творчеству я нашла именно в злости на Дану, а не в любви к ней. Как-то не по-человечьи это. «Бесссссовестная» — звучат где-то
140
аж в спинном мозгу типичные оценки моей мамы моих неправильных поступков.)
Вообще-то у Даны есть много красивых идей и «глюков». Вот один из них.
Дана — большая, в несколько километров ростом — над городом. Внизу суетятся люди, которые, если наклониться и присмотреться, абсолютно однородные внутри, деревянные, как матрешки — самые маленькие, в которые уже не вставить другую матрешку. Дана ужасается такой форме жизни и решает, что она никогда не будет такой. Лучше здесь, на пронизывающем ветру и холоде, в пронзительном одиночестве — быть облакоподобной. Попытка найти «своих» и уйти к ним — безуспешна, потому что она приросла к этому городу, а вокруг тьма и космос, бесприютный и холодный. Так и стоит она здесь поныне. В этом чужом и бессмысленном городе.
Город этот сузился теперь до размеров трехкомнатной квартиры, а матрешки являются только раз в неделю. Недавно в это видение внесены поправки:
Дана застряла в прослойке между двумя мирами. Физических законов здесь не существует. Нет, например, понятия времени и пространства. Нет, следовательно, верха и низа. И Город этот — вовсе не обязательно внизу, поэтому УПАСТЬ НЕВОЗМОЖНО. Поэтому страх оторваться от города пропал.
Можно теперь и двигаться, обрадовалась я, но... повилась усталость. «И я устала», — устало произнесла Дана по телефону... Надежда рухнула.
Интересно, что третья редакция этого видения (види-мо, чрезвычайного важного для Даны) заключала в себе пояснение, что все это — про двойников еще не родив-шихся людей и про своего двойника: «У неродившихся этот двойник спрессован, сконцентрирован до размеров матрешки. В таком виде он ждет рождения человека, чтобы прикрепиться к его физическому телу и расти до размеров облака. Это и есть душа».
141
Еще видение.
Комната начинает дрожать, как воздух над горячим асфальтом. Затем появляется рамка, а в ней — изображение, которого не разобрать. Рамка очень красивая, она переливается, по ней перекатываются какие-то узоры живые, пульсирующие. Изображение же внутри рамки — манит, но не появляется. Как будто пока рано, еще не созрел видящий человек для приема ТАКОГО...
Когда Дана еще работала (в каком-то проектном бюро). ей удавалось найти ошибку в расчетах практически сразу, не штудируя всю документацию от корки до корки. Такое интуитивное, правополушарное владение информацией очень ее смущало, заставляло скрывать свой дар, притворяться обычной. Не расхрабрившись единожды признать свою уникальность (мамино воспитание «не выделяться!»), Дана отказалась быть собой вообще, в принципе. Отказав миру, отказала и себе. Что называется, никому не дала. И засохла. Говоря с другими только на ИХ языке, потеряла свой собственный язык, свой жест, свою жизнь... Осознает ли она сейчас все это? Да. И не устает втайне от самой себя гордиться своим «трудным» путем, вслух горестно сожалея о нем, о растраченных впустую силах и надеждах...
Позавчера к ней пришел котенок, маленький рыженький Кеша. Сначала он пришел ко всем в подъезд, а потом оказалось, что к Дане. Теперь у нее появился новый законный аргумент никуда не выезжать — ни к нам в гости, ни на природу, ни в санаторий: «Уменя Кеша».
А еще она живет страной. Инсультная часть ее мышления заключается в такой вот глобальности. Как Дана с ее правосторонним параличом («Инсульт, не совместимый с жизнью!» — гордо повторяет она при каждом удобном случае свой диагноз), так и Россия окривела и дрожит на одну сторону. Потому что другую сторону захватили евреи. Все каналы телевидения, все денежные потоки — все в руках у евреев. Поэтому русскому человеку не продохнуть. Это, пожалуй, самое скучное и тяжелое, что мне приходится выслушивать от Даны. Даже тяжелее, чем наезды на мое величие. Хотя она всего лишь рассказыва-
142
ет то, что показывали по телевизору. (Мне почему-то такое по телевизору не показывают...) Хотя Дана по-своему оптимистична: вот страна выправится, и она тогда выздоровеет.
Год назад зависимость ее болезни от других была более локальной — зависимость была от меня: вот я выучусь на хорошего психолога, вот на ней буквально научусь, натренируюсь — тогда она поправится...
Интересно проследить жизнь ответственности у инсультного больного. В момент приступа она вырвалась с рвотой из головы своего носителя и была подобрана врачами «скорой помощи», а затем реаниматорами. Потом ответственность переселилась в сильные ладошки массажиста и точные пальцы иглоукалывателя. Затем — в виртуальные руки приходящего психолога, а теперь и ровсе далеко — в потные руки политиков. Она никак не кочет возвращаться на место, эта ответственность, на изнанке которой — свобода.
Однажды мне показалось, что Дана отмерила себе ров-|но год жизни и будет свободна только тогда, через год. Точнее ничего сказать нельзя, потому что говорить с ней обо всем этом стало невозможно. Только думать, думать и думать... наверное, до следующего взрыва. Вот сидим мы с ней, каждая — у себя дома, и думаем — каждая про свое. Я — про нее... Нет, не про нее целиком, а только про ee инсультное мировоззрение и свое бессилие перед ним. [Она — про мой эгоизм и свое бессилие перед всем.
«Обэтом тоже нужно подумать», — ее последняя главная фраза. Она повторяла ее, когда ругала меня за подчеркивание ногтем слов в ее книгах. Или когда рассказала о Кеше и своей попытке переименовать его в Митю. Отчего он стал гадить, а вернувшись в старое имя^- перестал. «Имя — все-таки судьба, и об этом тоже надо подумать». — «Да, надо», — устало соглашаюсь я. Только зачем, «если кушать-то все равно нечего», как заметил Ма-лыш у Астрид Линдгрен после требования помыть руки. ЖИТЬ-ТО ВСЕ РАВНО НЕЧЕМУ...
На самом деле у Даны много виртуальных открытий и откровений про жизнь. Но это все — только ПРО жизнь, не сама жизнь, увы.
143
Недавно она позвонила одному деду-целителю и рассказала ему свое видение про город. И спросила, что же ей теперь делать, когда уже и не страшно упасть. «Отдохнуть надо», — ответил милосердный дед... Еще годик. Как раз тот годик, который Дана себе отмерила пожить. «Значит, отдохнув, вернешься в мир?!» — радостно загоревшись, завопила я. Занавесившись клубами табачного дыма, Дана загадочно ответила: «Я ничего себе не загадываю. Что будет, то и приму». Я выпила за ее смирение и погасла. И, привычно разозлившись, прикрылась грустью...
Иногда я думаю: откуда это стремление в человеке — всех холостых поженить, а всех инсультных — поднять на ноги?..
После написания моего злобного пасквиля наши отношения вздохнули. Сегодня Дана снова доверяла мне свою жизнь, а я ей — даже свою злость, словно она не инвалид и вполне с ней справится. Мы праздновали первый день весны коньяком с шоколадом и сладчайшими в своей бессистемности разговорами. Так я узнала о предшествующих инсульту событиях.
Дана уверена, что ее страдания — это эхо давней войны между силами добра и зла. В прошлых жизнях Даны эта война была более динамична, а в этой она принимает вид то погони во сне, то жидкости красного цвета длиной 20, а шириной 3 см, внезапно вытекшей из-под плиты, то без причины мокнущих обоев в Даниной квартире. Есть у этой войны и конкретные лица. Одно из них — женщина из соседнего подъезда, «уморившая любовника и покалечившая мужа одной только силой мысли». Это именно она за три недели до инсульта разложила перья перед дверью в Данину квартиру (верный признак наводимой порчи, по мнению Даны). Это она звонит по телефону и молчит, словно контролируя процесс Даниного умирания. Все просто — Дана владеет информацией, к которой уже много веков подбираются силы зла. Сохранить эту информацию в голове и не отдать рано или поздно для Даны было бы непосильно. Поэтому силы добра решили перекрыть доступ к ней путем взрыва моста. Да, есть такой мост (по фамилии Варолиев, кажется) в продолговатом мозгу человека, именно в нем и произошел
144
Данин Инсульт. Отныне я буду величать его с большой буквы, ибо Он спас человечество, всех нас и даже матрешек — не хуже современной кодовой системы в сейфах. А женщина эта и поныне живет рядом, нагло проходит иногда по двору, под Даниным балконом. Хотя чего ей-то напрягаться, ведь она всего лишь исполнитель. Заказчики — мужчины, их двое, один из них недавно, менее года назад, астрально посетил Дану рано утром прямо у дивана, на котором она спит. Для конспирации мужчина чистил зубы и смотрел на проснувшуюся Дану. Чтобы успеть не впасть в ужас, Дана быстро высунула ногу из-под одеяла и дала ему пинка под зад с предложением идти отсюда. Он и ушел, только непонятно куда. Астральные тела, видимо, не ищут дверей. Еще месяц после этого Дана могла бы опознать лицо «гостя», но теперь черты его стерлись, и узнать его, например, по телевизору среди наших именитых горожан стало невозможно.
Когда Дана рассказывает об этом (частенько припевая слова песенки: «Я была навеселе и летала на метле. Хоть сама не верю я в эти суеверия»), она иронична и остроумна. Может, поэтому я тоже позволяю себе здесь ироничный тон.
Вообще война миров частенько проходит через Да-нино тело. Линия фронта пролегает иногда прямо посередине, рассекая Дану от макушки до промежности пополам: на «право» и «лево»... Через год после Инсульта она пережила 12-часовое бдение, в течение которого левая половина пыталась отторгнуть правую, потому что она, правая, была антиматерией. Ужас от столкновения с этим ощущением антиматерии, угнездившейся в собственном туловище, невозможно передать словами — ни ей мне, ни мне — вам. Слов таких нет в языке, чтобы это передать. Дана не спала и не ела ровно сутки — с полудня до полудня, но времени не ощущала. Все время по-глотил ужас перед антиматерией. Потом тело как-то присмирело, что ли... Ведь и сейчас Дана сидит на кресле передо мной внешне вполне целая. Даже симпатичная. У нее и правда довольно симпатичное круглое лицо, симметричное и с двумя светлыми детскими глазами по бо-кам от аккуратного носика. Светлые прямые волосы в
145 |0 Непридуманные истории
»
стрижке до мочек ушей, которых тоже два, и они живые. Дана говорит, что она не видит одним глазом и не слышит одним ухом, не ходит одной ногой и не двигает одной рукой. Я это слышу. Но не вижу. Поистине невозможно почувствовать, как болит голова у другого. А тем более вся половина антиматериапъного тела.
Наверное, здесь было бы уместно начать диагностировать Дану, как истероидно проявленную, маниакально-депрессивную, как расщепленную не только вдоль, но и поперек, с отрывом базового (сексуального) от «надстроечного» (социального), но... как-то рука не поворачивается это сделать.
На одной из психотерапевтических еще встреч мы с Даной проживали эпизод с ее сумасшествием. Вернее, с ее страхом сумасшествия. Она так панически боится обвинений своей матушки, когда та вменяет ей шизофрению, так сильно с детства не хочет попасть в психбольницу, что я сдалась.
«Ты не сумасшедшая, у тебя нет шизофрении и паранойи, о, Дана. У тебя есть я — единственная, кто позволяет тебе хотя бы раз в неделю выгуливать свою шизофрению, давать ей воздух и пищу в виде моего любопытства. (Мы все это с кем-нибудь проделываем, с кем побезо-паснее, не правда ли?) Но мне порой так стыдно, что я обманываю тебя, Дана. Скептик и "дохтур" во мне обманывает тебя за чашкой чая и за сигаретой, плетя внутри себя спасительные психологические версии о безопасности и небесполезности того, что происходит с тобой в моем присутствии. Версии эти очень изящны, на мой взгляд. Они — о катарсисе и осознании, о вербализации непроясненных деструктивных чувств и ослаблении их опасного накала. О твоей встрече со своей способностью доверять — то есть давать и брать любовь.
Я помню, как зажглась и зарделась ты от моего прикосновения к твоей руке однажды, когда уже совсем не осталось сил и времени на словесное обсуждение свойств любви и доверия. Я просто коснулась тебя и сказала о своей любви. Конечно, и о своем страхе соблазнения тоже сказала. Но ты это пропустила, потому что уже и так произошла непосильная для тебя встреча — встреча с любо-
146
вью к тебе. Без смысла и пользы, без оснований и заслуг. Просто так. Безусловно.
Я люблю целовать тебя в щечку при встрече и прощании. За всех мужчин, которые тебя не нашли, за всех детей, которые у тебя не родились. За всех сестер, которых тебе не родила твоя мама, за себя саму.
Любовь моя к тебе, Дана, — как птица. Летает где хочет, иногда вовсе не с тобой рядом. А иногда гадит прямо на головы тем, кого любит. И тогда мне стыдно и совестно, и кажется, что я просто живьем изучаю шизофрению, осложненную клинической картиной инсульта — как разведчик, владеющий языком врага и притворяющийся своим, таким же».
Наверное, боясь позабыть язык родной страны (Страны Психологической Нормальности, то есть — Страны Отсутствующих Чудес), боясь упустить момент и вовремя не отлепить маску, которая начнет прирастать к коже, я и пишу эти заметки. Оставляю некоторый зазор, в который мне удастся улизнуть перед неизбежным заражением изучаемой болезнью.
А может, это и есть понимание.
А может быть, Дана все-таки здорова, ведь в остальной жизни она вполне адекватна: и сварлива, и прижимиста, и бурчлива, и запаслива, как все одинокие люди женского рода в 47 лет, живущие на одну пенсию.
А может, она — мессия, несущая Свет, который современникам часто напоминает пургу. Вот уляжется ветер времен, и все станет ясно и чисто. И долгий мой вопрос, псих или гений завораживает меня вот уже полтора года, повиснет и растает в воздухе. Как дым сигарет, которых мы с ней так много скурили...Так и сражаюсь я с мегаломанией во мне и в ней, размахивая, как знаменем нашего полка, книгами Ошо (которыми, кстати, именно Дана меня регулярно и снабжает).
А может, она и есть — мой личный Учитель, и только гордыня и недоверие мешают мне стать открытым и смиренным Учеником. Чтобы взять у нее щедрый дар провидца. А Инсульт прицепом не взять.
Наверное, я просто учусь отделять одно от другого...
147
10'
Про Дану я пыталась писать много раньше, но странным образом то исчезал файл с записями о ней, то иссякала моя писучесть, то истаивала привязанность к ней. Я называла Дану раньше «моей удивительной пациенткой», «башмачками моего Нарцисса» (на пару — как минимум! — размеров больше моего врожденного нарциссизма). И признавалась, как она меня... интригует, спасает, вырубает, пугает, оскорбляет, вызывает, возвышает. Как интересно мне с ней в процессе терапии и как трудно всегда в начале — на стадии решимости прийти. Когда прихожу, что-то неЧАянно отЧАянное слуЧАется и все как-то происходит само. Но стоит уйти и снова трудно прийти. Такое вот «Ча-ча-ча», народный мексиканский танец.
А однажды я представляла ее на сборище профессиональных практикующих психологов — виртуально, конечно, как свою личную и профессиональную трудность. В надежде на помощь коллег. И узнала много разных мнений о нас. И сильно опечалилась, а потом долго лечилась...
Мне было так трудно и разрушительно среди коллег на этом собрании, потому что я вынесла на их суд не что иное, как свою способность к любви. А они ее проанализировали, мою любовь к маме, которую тогда звали Дана. А любовь нельзя анатомировать чужим людям. Самому, наверное, можно. Вот анатомирую теперь, через год с лишним, когда переносы «пролечены», а с реальной мамой отношения восстановлены. Теперь можно и про Дану реальную писать, а не про ее фантом.
Зовут ее вовсе, кстати, не Дана. Просто она попросила не называть ее на этих страницах, выбрав быть виртуальной Даной, а не реальной, потому что настоящее имя — это то, что... «пригвождает мое состояние ко мне». Пусть, согласилась я, пусть будет свободна хотя бы от своего имени.
Мне ли этого не понять — мне, частенько сбегающей из имени в имя, из фамилии в псевдонимы, на протяжении всей своей жизни. Только отчество мое остается неизменным, как отечество, наверное.
Кстати, об Отечестве и национальном вопросе. С точки зрения Даны, евреи, например, изначально рождаются без души, хотя некоторые находят ее во время жизни. Слава
148
Богу. Русские же, обладающие врожденной привилегией иметь душу, частенько теряют ее — и тогда они страшнее евреев. Для Даны, конечно. И я не знаю, что делать с этим ее страхом. Как лечить шовинизм?! Как разновидность страха вообще перед людьми, перед любовью, перед жизнью? Как страх рисковать? Не знаю... Вот я и не лечу его. Просто гневаюсь и требую при мне хотя бы не говорить гадости про евреев. Она не понимает моего пыла и молчит в смятении. Может, думает, что я латентная, неосознанная еврейка? Судя по моему псевдониму — вполне возможно...
Наши отношения продолжаются. То бережно, то лениво, то злобно интересуясь, то радостно волнуясь — я прихожу к ней. Потому что не могу бросить. Потому что жалко. Потому что зависима. Потому что у нее больше никого такого нет. Потому что она человек — и я тоже.
Мы не лечим друг друга, мы просто бываем рядом. Или далеко друг от друга.
Зачем вообще люди встречаются? Зачем тщатся что-то I передать друг другу, отчаянно стараясь оставить след — не
только на земле, но и на собственной подошве? (Это не |моя мысль, она — от кого-то.) Ответа нет.
Естественное присутствие — такие слова стекли се-годня с моего мозга, стоило мне проснуться. Началась аккуратная сибирская весна — с тихим чириканьем по утрам за окном (никаких вам бурных ручьев!), со скомканными сугробами по краям проезжих дорог. Кстати, о дороге. Прямо через дорогу от Даны жила два года назад моя первая умершая клиентка. Она впервые сделала мне прививку от Успешности в психотерапии. Тогда я и на-чала понимать, что просто присутствие может наполнить
жизнь человека естественностью и необходимой для выживания долей смысла...
Удивительно для меня, что я снова хожу на эту дорогу.
149 |
На эту же, только с другой стороны. Я хожу, а Дана — нет. Она смотрит из своего окна на проезжую часть, которая простирается там, подальше, за тротуаром двора, за хок-кейной коробкой желтого цвета, палисадником и еще одним тротуаром. Вру, есть на этом пути к Дороге еще один целый девятиэтажный дом и трамвайная линия. Вот
сколько всего надо пройти хромающей Дане, чтобы выйти на Дорогу. Это очень трудно. Глазами-то с балкона трудно, а ногами...
Чтобы обычному человеку успешно перейти дорогу, обычно надо посмотреть налево и направо. Но чтобы перейти, сначала надо дойти. А чтобы дойти до Дороги, мне кажется, бедной Дане приходится до боли в шее оглядываться назад. В прошлое. Где одаренность (экстрасенсорные способности) ее так и не стала никому интересной, а маму так просто страшно раздражала и поэтому тщательно выкорчевывалась «строгим» воспитанием... Без восхищения и любви можно выкорчевать все, что угодно. Такова сила страха, а значит, нелюбви.
Я понимала это всегда, но видеть стала только после встречи с Даной. Поэтому сегодня мои самые любимые клиенты — это Дети Индиго, которых приводят раздраженные мамы и уставшие папы. Я начинаю присутствовать в их жизни — долго или однократно — и это помогает родителям просто не бояться одаренности своих детей. Уходит страх, и тут же возвращается любовь, она всегда рядом. А со мной всегда рядом Дана — инсультная больная с удивительными видениями, которая стоит где-нибудь в кабинете светлым упреком, грозным предупреждением: «Смотри, до чего доводит Нелюбовь». Я перевожу это послание родителям...
Дана и сейчас стоит на перекрестке, чтобы Перейти Дорогу. Стоит пока в отдалении, на своем балконе, и мучительно решает свой главный жизненный вопрос. Он у каждого из нас, наверное, свой. Но не каждый из нас его мучительно решает. Иногда мы просто бегаем по дорогам, не останавливаясь, пока кто-то не позовет нас. Меня позвала Дана.
После написанного
После написания рассказа мне показалось важным, если можно так выразиться, этически целесообразным, дать прочесть его Дане, чью судьбу я взяла напрокат. Отдала читать и быстро смылась, струсила присутствовать.
150
Уже в дверях отчаянно молила ее не принимать близко к сердцу мои гнусные эмоции, а принять только то, что я люблю ее. И что про компьютер я уже так не думаю. На всякий случай попрощалась навсегда, потому что вряд ли она сможет простить такое...
Прошел день и прошла ночь. После прочтения Дана сильно разозлилась, молодым звенящим голосом по телефону высказала мне свое изумление, что «я, оказывается, ее никак больше не воспринимаю, кроме как лягушку распятую», бранила каждый абзац, требуя все исправить, убрать и переделать. Кое-что я действительно исправила, хотя в основном оправдывалась и ругалась матом в ответ. И произошло то, чего втайне я так ожидала... Дане надоело болеть.
После нашего двухчасового (с моими перерывами на других клиентов) телефонного «сотрудничества», совершенно выдохшись, она прочитала мне два стихотворения: Кузьминой-Караваевой и Маяковского, а в промежутке между ними взяла с меня клятву опубликовать ЕЕ, Данино, послесловие и гордо продиктовала его. (А стихотворения я выпросила сама, тем более что обожаю Маяковского.)
...Не то, что мир во зле лежит, не так, Но он лежит в такой тоске дремучей — Все сумерки, а не огонь и мрак, Все дождичек — не грозовые тучи. За первородный грех ты покарал Не ранами, не гибелью, не мукой, — Ты просто нам всю правду показал И все покрыл тоской и скукой.
Е.Ю. Кузьмина-Караваева
Про любовь
Погибнет все, сойдет на нет. И тот, кто жизнью движет.Последний луч над тьмой планет из солнц последних
выжмет. И только боль моя острей, стою, огнем обвит, [На несгорающем костре немыслимой любви...
В. Маяковский
151
А теперь исполняю клятву.
По стилистике и направленности данное произведение больше похоже на желтую прессу, вот только беда — я не знаменитость. Что больше всего поразило: нет ни слова из того, что я говорила. Акценты расставлены так, что смысл меняется на прямо противоположный. И акценты эти до того нелепы и неверны, что только и остается диву даваться, сколь безудержна человеческая фантазия. Из объемного все стало плоским. Есть и плюс — я склонна переоценивать других и недооценивать себя. А моя наивность граничит с паранойей и пора бы уж перестать быть идеалисткой в этом возрасте. А то вот что выходит: фантазии принимаются за глюки, а белый и пушистый психолог зачем-то все ходит и ходит к этой «прижимистой» инсультной шизофреничке. Из жалости, наверное. Только зачем становиться белому и пушистому на плечи тонущего *? Или принцип — «падающего подтолкни» — самый гуманный? Прав Евин психолог под № 10, когда говорит про стрекозу. Вот и я — как стрекоза, пришпилена неумелыми руками и все крылья обломаны.
Спасибо
Дана
Смерть клиента
(Ыз опыта чувств от работы.
с онкологической больной в течение года:
2001 — 2002. Смерть наступила
3 февраля 2003 года)
Мне трудно. Меня душат слезы. И мне некому помочь сегодня. Я — психолог, около года встречавшийся с прикованной к постели женщиной по просьбе ее подруг и дочери. Сегодня она умерла. Ее звали Валя.
Взросление психолога, наверное, начинается после того, как поработаешь для улучшения жизни клиента, а потом
*...Только теперь я поняла, как здорово работает техника усиления в гештальт-терапии... — Примеч. авт.
152
похоронишь его. Вместе со своей работой. (Чего улучшал-то?) Хотя этот трудный опыт, конечно же, переживет смерть клиента, возрастет и возмужает в психологе. И поможет другим клиентам. А потом... умрет вместе с психологом. Если не останется в словах книги. Наверное, пора писать книгу.
Как быстро — всего за три дня — изменилось во мне отношение к Смерти. Сначала, 29 января, я отнесла к Ней свое почтение и страх. И еще могла что-то говорить. Лепетать у постели бледной, худющей и обездвиженной Вали о Том Свете и кормлении души Прекрасным. О подготовке к рождению в Свет. О святых на иконках возле ее постели, которые не помогают ей потому, что не понимают, о чем она их просит — то жить просит, то умереть.
И разговор этот был возможен, пока Валя отвечала или спрашивала:
— Я умру?
— Да. — И торопливо: — Мы все когда-то умрем. (Только ты — раньше, подумалось трусливо...)
— Поговори со мной еще! —... И мы говорили.
А через три дня, 1 февраля, она уже ни о чем не спрашивала. Я отнесла к ее 54-летнему уже бессознательному телу совсем другой страх: он стал каким-то детским. Заодно у меня появились псевдовзрослая суетливость и странная одышка во время чтения вслух молитвы. Испугало странное, неконтролируемое угасание своего голоса, как будто жизнь уходит по капле и из меня.
И пришло малодушное решение: все, хватит читать ей, она все равно не слышит (или не может показать мне, что слышит). Буду читать не молитвы, а Ирвина Ялома — и ей, и себе, чтобы не задыхаться, не бояться, чтобы жить. Читаю не для того, чтобы помочь ей уйти с миром, взяв на себя функцию священника, подготавливая ее душу к переходу в другой мир, о котором сама-то — только догадываюсь! Читаю, чтобы помочь себе жить. Не смотреть на смерть, сбежать от нее, не быть с ней.
А как же профессиональный долг — остаться в контакте до конца?! Но это выше моих сил! И потом, никто же не видит моего подвига. Подвига психотерапевта. И Бог не видит, казалось мне тогда. Вся моя синкрети-
153
ческая вера тут и окончилась, попросту растворилась в панике трехчасового одиночества у постели умирающей Вали (ее дочь отпросилась отдохнуть).
Кто я здесь, зачем? Не родственница, не сиделка, не священник. Так, Колобок на кончике носа Лисы своего профессионального тщеславия. Собственного задыхающегося носа.
В этот день Смерть потеряла свою невинность и торжественность, стала будничной и нетерпеливой. Как люди на поминках. Я поняла, что «никто не хотел умирать» — это сказано не про войну. Это про мирных и трусливых остающихся чужих. Или нейтральных — как я. Про ищущих выгоду — опытно-образовательную, переживатель-скую, писательскую — даже в смерти клиента. «Зато какой опыт!» — это пока все, что я слышала в эти дни от коллег и своих близких в качестве утешения. И тревожное напоминание от них: «не провалиться», не слиться, не идентифицироваться с умирающим клиентом. Остаться в рамках «профессиональности».
Внутри звучит приказ, уж и не знаю чей: «Не чувствовать!»
— Есть не чувствовать! — с облегчением подчиняюсь и оправдываюсь я, опять же чтобы домашние не огорчались: «Это что ж, теперь у нас из-за каждого клиента в доме траур будет?..» И вообще, нечего работу домой таскать.
...В этот же день родилась сестренка у моих детей... (После развода со мной отец моих детей женился и вскоре разродился дочкой, которую мы все обожаем.)
Где-то рядом, прокатываясь грозой и радугой, но не заливая меня лично, происходит величайшая Экзистенция — умирает и рождается жизнь. Уход во вторую темноту и приход из первой. Чтобы что? Чтобы жить. «Клеить обои и шить сарафаны из ситца. Предполагается, все это будет носиться?» Предполагается, про все это следует жить.
Выступать на ТВ, ходить на методобъединения, красить ресницы, худеть, готовить пищу, отвозить маме мазь, посещать супервизию, писать диссертацию, вести протоколы встреч с клиентами, составлять характеристики, за-
154
писывать сны, звонить о покупке дивана в кредит (о, суета сует!), продавать гараж, проводить уроки психокоррекции.
Где же я — та, кто все это сделает? Наверное, на конце этой ручки, с той ее стороны. Как на удочке. (Кстати, с клавишами компьютера получается не так метафорично... Кто стоит по ту сторону экрана монитора? Ты, мой читатель? Или и впрямь я — только уже пережившая смерть клиента.)
P.S. Прости меня, Валя. Прости, что даже в твоей смерти я продолжаю искать себя. Продолжаю висеть на удочке своего нарциссизма.