Особенности домашней жизни

Дома, придающие сегодня старинным городам Евро­пы средневековый колорит, почти всегда принадлежат купцам. Это солидные здания, вид которых должен был демонстрировать богатство и надежность своих владельцев, а потому пережить их. Исчезают в веках хижи­ны бедняков, дворец богача становится музеем или муниципалитетом, а дом купца часто остается просто домом. Владелец им гордился: это было наглядное свидетельство его успеха. Художники, писавшие его порт­рет в роскошной одежде, изображали на заднем плане детали обстановки с той же тщательностью, что и чер­ты его лица. И вовсе не случайно, что большинство интерьеров принадлежат домам северных купцов. Даже итальянцы, привыкшие к расточительной роскоши дворов своих государей, признавали, что их собратья по профессии жили как принцы, богатея на доходах пор­тов вдоль побережья Атлантики и Балтики. И точно так же, как, покровительствуя художникам, искали себе славы и бессмертия принцы, жаждали этого купцы... даже если по иронии судьбы дома переживали забытые имена хозяев.

Здания обычно строили двухэтажными. Хотя в боль­ших городах или там, где земля слишком дорого стоила, они могли вознестись на три или более этажа. Главная дверь — мощный заслон, окованный железом, снаб­женный массивным замком и засовами с цепями.[8]

Такая дверь способна была выдержать и выдержива­ла при необходимости прямую атаку. Каждый человек старался защитить себя и свое имущество. Дверь от­крывалась сразу в главную комнату, а внутренность дома — видно с первого взгляда — представляла собой единый зал, разделенный на более мелкие помещения деревянными перегородками. Тут не было никакой воз­можности, да и нужды в личном уединении, какой-то частной жизни. Комнаты примыкали непосредственно друг к другу, — съедающий пространство коридор мож­но было использовать лишь в очень больших зданиях. Спальня одновременно служила гостиной, это было общепринято, а члены семьи или даже гости небрежно ходили вокруг постели, пустой или занятой. В богатых домах кровать была массивным сооружением, почти маленькой комнатой. Вошедшее в общее употребление в XVI веке ложе с балдахином стало существенным шагом вперед по сравнению с громоздкими и высокими, открытыми со всех сторон кроватями прежних дней.

Ложе со всех сторон скрывали занавески, не толь­ко защищавшие людей от сквозняков, но и дававшие им некоторую долю уединения. Под ним обычно дер­жали кровать меньшего размера, которую выдвигали на ночь для ребенка или слуги.

Другие комнаты первого этажа также играли двой­ную роль. Отдельная столовая появилась много поз­же и лишь в домах богачей. И готовили, и подавали еду в одной и той же комнате.

Простота трапезы сохранялась до конца XVI сто­летия. В день ели дважды: обедали в 10 часов утра и ужинали в 5 часов вечера. Количество столовой по­суды и приборов было ограниченно. Одни и те же тарелка, нож и ложка использовались для всех перемен блюд. Стекло было редкостью, обычно пили из кружек и кубков из металла. В середине XVI века появился питьевой шоколад, а чуть позже кофе и чай, но прошло много времени, прежде чем они проникли в нижние слои общества. Общепринятыми напитками для женщин и мужчин всех возрастов и классов были эль и легкое вино. Галлон в день считался разумным количеством выпитого, и пили их скорее по необходимости, чем по желанию. В городах, как и на кораблях, найти хорошую чистую воду было почти невозможно.

Главным источником тепла был открытый огонь, на нем же стряпали. В очаге мог встать в полный рост мужчина. Горящие поленья лежали на железных подставах, форма которых не менялась на протяжении двух столетий. Изобретение дымохода где-то к концу XIII века стало, наверное, самым большим дости­жением домашнего прогресса в Европе, так как позволило даже бедным семьям готовить еду дома, не прибегая к услугам общих булочных. Особым вкладом эпохи Возрождения в домашнее хозяйство было со­здание закрытой кухонной плиты. Ее придумали в Германии, а затем она распространилась по всему континенту, принеся в дома средство сохранения тепла, то есть экономного расходования топ­лива. Внутри домов было темновато. Стекло для окон стали использовать уже с начала XIII века, но даже в XVI стеклодувы не шли дальше производства неболь­ших мутноватых пластин. Чтобы застеклить ими боль­шие оконные проемы, их требовалось вставить в свинцовые полосы, что создавало красивые узоры, но уменьшало поток проходящего цвета. Однако даже при таком ограничении север Европы обгонял юг. В Италии долгие месяцы прекрасной погоды делали ненужными дорогие большие и плоские стекла. Окон­ные проемы закрывали ставнями, часто затягивали богатыми тканями. Зимой в дом проникало очень мало света, потому что надо было либо терпеть холод, либо запирать ставни. На севере полы обычно покры­вали раскиданным тростником. Это делалось на про­тяжении столетий. Он был дешев, хорошо впитывал влагу, служил грубой теплоизоляцией, и... в нем от­лично разводились всякие паразиты. Несмотря на всеобщее пренебрежение гигиеной, большинство до­мов могло похвастаться баней, точнее, лоханью для мытья, которую обычно ставили в спаль­не. Часто ею пользовались два человека одновремен­но, чтобы сберечь горячую воду. Единственным доступным топливом в большинстве городов были дрова. Средневековая привычка мыться в общественных ба­нях совершенно вышла из обихода, видимо из-за бо­язни заразы. Домовладелец поэтому должен был сам заботиться о своей бане и дровах для ее нагрева, что в большинстве городов оказывалось дорогим удоволь­ствием.

По современным понятиям домашняя обстановка кажется очень скудной, однако в отличие от предыду­щих веков появилась специализированная изысканная мебель. Вместо простых столов типа «доски на козлах» и скамеек стали делать тяжелые вычурные резные сто­лы и раздельные стулья, часто обитые кожей. Простой сундук стал главным предметом меблировки. В отсут­ствие объемистых чуланов или стенных шкафов, по­надобились стоячие, свободно перемещаемые шкафы-контейнеры для одежды, белья и даже посуды. Они за­нимали много места в комнатах, и естественно, что их внешнему виду придавали большое значение. Эти шка­фы украшали богатой резьбой, особенно в Германии и Англии, в Италии их расписывали. Замечательными произведениями эпохи Возрождения являются «кассоны» - сундуки, которые брала с собой невеста в качестве приданого.

Вычурно украшенные необходимые предметы и гор­до выставляемые напоказ бесполезные были показате­лем нового богатства, захлестнувшего общество. Пос­ле обеспечения жизни самым необходимым оставалось достаточно денег для баловства, расточительного по­требления, ставшего знамением народившегося торга­шеского общества. Средневековый домовладелец поне­воле довольствовался ракой в качестве единственного украшения дома. Его потомок разбрасывал по комна­там множество разнообразных привлекательных доро­гих безделушек. Покрывавшие стены гобелены были не просто дороги, но имели практическую ценность. Од­нако кувшины и вазы из драгоценных металлов, пароч­ка зеркал, стенные тарелки и медальоны, тяжелые, рос­кошно переплетенные книги на резных столах... все это должно было демонстрировать миру, что хозяину дома удалось направить в свой карман часть европейского золотого потока.

Религия.

Попытки провести локальные реформы предпринимались в Европе не раз. Некоторые сами собой сходили на нет, некоторые были заклеймены как ереси, другие находили дорожку в церковь и после получали там признание. Великие движения часто возникали без ли­дера и руководства, будучи спонтанным бунтом людей, доведенных до отчаяния природными или рукотворны­ми катастрофами. Они обращались к Богу как к послед­ней надежде. Таковыми стали огромные процессии флагеллантов, пронесшиеся по Европе в годы Черной Смерти. В них приняло участие столь громадное число людей, что власти не имели возможности их подавить, а церковь мудро не пошла наперекор потоку и плыла с ним, пока он не пошел на убыль. Церковь могла себе это позволить, потому что эти массовые эмоции не имели цели и могли быть направлены в безвредное рус­ло. Однако вновь и вновь поднимались движения с ли­дером, умевшим сформулировать бесформенные на­дежды и страхи им ведомых, что угрожало существую­щему строю, и духовному и мирскому. Два таких лидера родились через поколение друг от друга. Оба были мо­нахами. Один — итальянец Джироламо Савонарола, другой — немец Мартин Лютер. Итальянец на краткий миг добился абсолютной политической и духовной вла­сти в пределах города Флоренции, но кончил смертью уголовного преступника. Немец почти нехотя оказался поборником и защитником веры для половины Европы.

Савонарола пришел к власти во Флоренции во вре­мя очередных беспорядков. Медичи были изгнаны, горожане передрались, и угроза фран­цузского вторжения нависла над Италией. Люди от­чаянно нуждались в каком-нибудь вожде, выразителе их чаяний, и они нашли его в лице монаха-домини­канца, который уже совершил огромную работу по очистке своего монастыря Сан-Марко от непристой­ностей и порока, составлявших, как представляется теперь, неотъемлемую часть монашеской жизни. Он не был привлекателен, ни внешне, ни речью. Выра­зительный портрет работы Фра Анджелико, которого он обратил в свою веру, показывает нам лицо силь­ное, но некрасивое, с толстыми губами, большим крючковатым носом и горящими глазами. Отзывы современников о его проповедях свидетельствуют, что они были обыкновенными, и по содержанию, и по исполнению. Но итальянцы привыкли к блестящим ораторам, произносящим страстные проповеди с хо­лодным совершенством. Эти речи производили впе­чатление на слушателей, пока длились, но забывались вскоре после того, как были произнесены. Однако никто не мог усомниться в искренности речей Саво­наролы, в абсолютной убежденности, с которой он предостерегал Италию о нависшем над ней гневе Гос­поднем. Его пророчества и предсказания принесли ему славу, разнесшуюся далеко за пределами Флоренции. Лоренцо ди Медичи схлестнулся с ним, был предуп­режден, что умрет в течение года... и умер в том же году. В далеком Риме папа Александр VI Борджиа, воплощавший все пороки и злодейства папства, взял на заметку вспыльчивого монаха, поскольку его на­падки на коррупцию в церкви становились все резче.

Однако временно Савонарола находился в безо­пасности среди жителей Флоренции. Он клеймил их за аморальность, а они толпами стекались на его проповеди. Он приказывал им очистить свои дома от дьявольских безделушек, и они сжигали драгоценные украшения на главной площади. То было аутодафе, но не людей, а вещей. Люди собирали в кучу духи, зеркала, парики, музыкальные инструменты, карна­вальные маски... Даже книги со стихами не только языческих поэтов, но и почтенного христианина Петрарки. Эта огромная куча представляла собой не просто некий разрез искусства Ренессанса, но также имела значительную денежную ценность. Реформатор­ское рвение пере­шло в фанатизм. Причем одной из неприятных его сторон были шай­ки «святых детей», шнырявших по городу, выис­кивая укрытые предметы искусства и безделушки дьявола.

Флорентийцы отказались от своей гражданской кон­ституции, за которую столетиями проливали кровь. Христос был объявлен королем города, а Савонарола его викарием. Последовала неизбежная реакция: всего через год после триумфального аутодафе его власть рухнула. Люди, предали его могущественным врагам, которые только ждали момента. Он признался, что впал в заблуждение, что видения и пророчества его ложны, и был сначала повешен, а затем сожжен на той же самой площади, где поверил, что стал свидетелем торжества Господа над всем миром.

Девятнадцать лет спустя после того, как пепел Са­вонаролы бросили в реку Арно, другой монах-доми­никанец разъезжал по Германии, исполняя роль раз­носчика духовных товаров. Его звали Иоганн Тетцель, а продавал он листки бумаги с напечатанным обеща­нием спасения от грехов в обмен на золото. Папой в то время был Лев X, одна из самых блестящих личностей эпохи Возрождения: образован­ный, культурный, доброжелательный, способный находить удовольствие в бесчисленных сатирах, которые на него писали. На его долю выпала неимоверная задача завершить возведение нового собора Святого Петра, начатое его предшественниками. Для выпол­нения этой работы требовались сотни тысяч золотых монет, и он выискивал их, где только мог. Случилось так, что епископ Магдебурга возжелал стать архи­епископом Майнца. Лев согласился, при условии, что тот поднимет плату за службы, которая в данном слу­чае пойдет на строительство собора Святого Петра.[9]

Епископ в свою очередь занял денег у Фуггеров и, чтобы выплатить им долг, с согласия Льва X, поста­вил Тетцеля на продажу индульгенций. Учение церк­ви относительно этого вопроса было весьма сложным, но Тетцель его упростил, сведя к постой формуле: заплати, и будут прощены не только души усопших, но и покупатель индульгенции будет практически волен совершить любой желанный ему грех.

Как только монета в ларце зазвенит,

 Душа из чистилища улетит.

Так трактовали современники циничное искажение Тетцелем одного из постулатов веры. Он шел по го­родам Германии поистине с триумфом. Светские и церковные чиновники встречали его в каждом горо­де, торжественная процессия сопровождала его в ка­кое-нибудь публичное место, где он устанавливал свой киоск и начинал сладкие речи, выманивая день­ги. Рядом с ним, подсчитывая сыпавшееся в сундук золото, стоял представитель Фуггера. Он был очень занят: покупатели напирали со всех сторон. Однако среди многочисленных покупателей находи­лись люди, которых оскорбляло это ужасное святотат­ство. Именно от кого-то из них копия индульгенции попала в руки Мартина Лютера с просьбой прокоммен­тировать ее. 31 октября 1517 года Лютер прибил гвоз­дями свои 95 тезисов к дверям церкви в Виттенберге.

Лютер был тогда августинским монахом, и его поступок ни в коей мере не был дерзким вызовом папе. Церковные двери в ту пору часто ис­пользовали как доску объявлений. Лютер всего-навсе­го намеревался (и был именно так понят) показать, что готов отстаивать свои тезисы в публичном споре с любым, кто придет на дебаты. Годом позже он пред­стал перед папским посланником в Аугсбурге, где защищал свою позицию. Онвсе еще не имел ни же­лания, ни намерения возглавлять какое-либо расколь­ническое движение. В апреле того же года он публич­но признал и честность папы, и свою преданность ему. «Теперь у нас наконец-то есть замечательный папа, Лев X, чьи честность и ученость радуют всех верующих... Благословеннейший Отец, я припадаю к стопам Вашего Святейшества. Я признаю голос ваш голосом самого Христа, который находится в вас и говорит через вас с нами». Со своей стороны Лев X откликнулся на происходившее с достойной уважения мягкостью, даже выпустил буллу, в которой были прокляты те, кто употребляет индульгенции во зло.

Затем Лютера вызвал на публичные дебаты некто Джон Экк из Лейпцига. Современник, которому до­велось там присутствовать, дает следующее описание отца Реформации: «Мартин имеет средний рост и выглядит таким истощенным от учения и забот, что можно почти что пересчитать сквозь кожу все кости его черепа. Он в расцвете сил, имеет ясный и звуч­ный голос. Он человек ученый и наизусть знает Вет­хий и Новый Заветы. В его распоряжении целый лес идей и слов. Он общителен и дружелюбен, никоим образом не высокомерен и не угрюм. Он способен справиться с чем угодно». Не осталось никаких запи­сей о результатах дебатов, но в ходе их Лютер окон­чательно сформулировал свои взгляды. В июне 1520 го­да Лев X был вынужден объявить его еретиком и дать ему 60 дней на то, чтобы одуматься или подвергнуть­ся отлучению. Ни та ни другая сторона не могли от­ступить. Лев X говорил от имени громадной и почи­таемой организации, которая на протяжении веков своего существования видела бунтовщиков, подобных Лютеру, приходивших и уходивших сотнями. Лютер требовал для неизмеримого числа верующих права поступать в соответствии со своей совестью. Это была интеллектуальная ссора, но каждая из сторон была глубоко погружена в национальные и политические интересы. И папу, и монаха толкали силы, которые они могли привести в движение, но потом не имели возможности их контролировать. Драма в парламен­те Вормса в апреле 1521 года, когда одинокий монах защищал себя перед императором христианского мира и был им официально приговорен, готовилась на протяжении столетий. Град Божий в конце концов сам себя разделил.[10]

Раскол поначалу выразился в жестокой словесной войне. Ни в какой иной области так не проявилось огромное и немедленное влияние книгопечатания. А по мере того как эта распря распространилась по все­му континенту, ручеек памфлетов и книг превратил­ся в половодье. В одной Германии число выпускае­мых книг выросло со 150 в 1518 году до 990 в 1524-м. Ругательства дополняли злобные карикатуры. Худож­ники всех мастей и уровня таланта обратили свои способности на издевки по поводу религиозных про­тивников. Однако словесной эта война оставалась недолго, и вскоре дело дошло до мечей. Масса про­столюдинов, особенно немецкие крестьяне, не умевшие выразить обуревавшие их чувства словами, пове­рили, что нашли наконец защитника и поборника своих идей. Как и в любом восстании, невежествен­ные люди приписывали вину за все беды властям, на которых нападали. Дороговизна хлеба, наглость мес­тных чиновников, монополии купцов — все это те­перь ставилось в вину папству. Если разрушить власть пап, наступит райская жизнь, гордые будут низвержены, униженные вознесутся. Так думали крестьяне и сбивались в отряды, чтобы сокрушить рабство. Они были убеждены, что Лютер приведет их в землю обе­тованную. Сочувствуя им поначалу, он, тем не менее, как все ответственные люди, страшился свирепости тех, кто рвался в этот новый мир, чей уклад еще не успел сложиться. Крестьяне протестовали против раб­ских условий жизни. «Было в обычае у этих людей держать нас за свою собственность, и это достойно жалости, потому что Христос выкупил нас своей кро­вью. А посему в согласии со Священным Писанием мы свободны». — «Нет, — отвечал им Лютер, — это не так: даже пророки имели рабов». — «Ваши слова идут против Евангелия... [потому что тогда] это сде­лало бы всех людей равными, а это невозможно». Они заклеймили его как предателя и толпами ринулись по Европе в безумном приступе насилия, вымещая на подвернувшейся знати жажду мести, копившуюся сто­летиями.

Общество, называвшее себя протестантским или ре­формированным, не могло терпеть угрозу своему суще­ствованию. Сам Лютер громогласно осудил крестьян­скую войну, встав со всем своим авторитетом на сторону тех, кто их подавлял. Неизбежно прилив сменился от­ливом. Ведь бунтари были недисциплинированной ор­дой, сбродом, вооруженным большей частью орудиями труда, а против них выступали люди, обученные войне как искусству. В результате в Германии погибло около 130 тысяч крестьян. Они окрестили Реформацию сво­ей кровью и стали первыми из многих погибших, ког­да в Европе начиная с Германии разорвалось полотно христианского мира.

 

Подводя итог по данному разделу, следует отметить, городская и светская жизнь значительно изменились по сравнению со Средневековьем. Дворы Европы отличались друг от друга, как роско­шью обстановки, так и предметами домашнего обихо­да. Следует отметить, что Север сильно отставал от юга не только в правилах этикета и украшениях, но даже в обычной гигиене. Отсутствие чистоты — первое, на что обращал внима­ние итальянец, перебравшийся через Альпы. Тяжелый, богато отделанный костюм того времени также затруднял личную гигиену, хотя был относительно прост. С приходом XV и XVI столетий мир одежды вспыхнул радугой ярких цветов и фантастическим разнообразием фасонов. А в начале XVI столетия Европу захлестнула мода на разно­цветье. Мода менялась с небывалой ранее быстротой, и пристрастие к щегольству распространилось на все слои общества. Конечно, предпринимались попытки оживить законы, регулиру­ющие расходы, где было расписано, что могут и чего не могут носить различные классы обще­ства. Но сразу по принятии они подвергались всеобщему поношению и не исполнялись. Шахматы и кости, состязания в стрельбе из лука, теннис, карты и игра в мяч, пение и азартные игры — все это были излюбленные придворные развлечения того времени. Дни постов соблюдались строго и поддерживались силой закона, а вот праздничные понимались букваль­но. В эти дни сплоченность горожан проявлялась наглядно в многолюдных религи­озных процессиях, крестных ходах, представляющих собой нескончаемую вереницу цветов и форм.

Пришло время, и праздники тысячелетней давности легко вписались в жизнь го­родов, где грохот печатных станков и шум колесных экипажей знаменовали начало нового мира.

 

Заключение

Самое важное открытие Ренессанса - открытие человека. Именно в эту эпоху увидели человека воплоти - человека в его отношениях к себе, к обществу, к миру. Человек стал вместо Бога центром Вселенной. На это мировоззрение повлияли учения гуманистов. Они  не просто верили в обновленное счастливое интеллектуальное общество, но и пытались построить это общество своими силами, организуя школы и читая лекции, объясняя свои теории простым людям. Под влиянием этого существенно изменился быт народа. Появляется стремление к роскоши. На смену однообразию, примитивности, простоте интерьера приходит изобретательность, комфорт. Интерьер менялся счет мебели, украшения стен, потолков и полов коврами, гобеленами, картинами, росписью, обоями и т.п. Эпоха Возрождения – это эпоха Великих географических открытий, поэтому в меню обывателя появляются новые продукты и блюда. Существенно меняется и манера одеваться, мир одежды вспыхнул радугой ярких цветов и фантастическим разнообразием фасонов. Из всего этого можно сделать вывод, что общество эпохи Ренессанса преодолело былую замкнутость.

Но в это же время люди перестают бояться бога, что приводит к падению моральных устоев. Особенно ярко это проявляется в Италии: азартные игры, преступления, разорения монастырей, кровная месть и т.д.

     Итак, общими чертами эпохи Возрождения являются:

ü человек – центр мира;

ü учения гуманистов;

ü стремление улучшить свою жизнь;

ü появление в рационе новых продуктов;

ü яркость и пестрота в одежде;

ü увеличение и появление новых предметов мебели;

ü отставание Северного Возрождения от Итальянского;

ü раскол в религиозной среде.

Один француз с некоторым самодо­вольством перечислял, что было достигнуто в этот пе­риод, желая доказать его превосходство: «Корабли обо­шли вокруг света, открыт крупнейший континент Земли, изобретен компас, печатные станки распростра­няют знания, порох совершил революцию в военном искусстве, спасены древние манускрипты, восстанавливается система образования — все это триумф наше­го Нового века».