Междоцарствие. 1610–1612 гг

 

В то время, когда всякой час был дорог, чтобы совершенно избавить Россию от всех неприятелей, смятенных ужасом, ослабленных разделением – когда все друзья Отечества изъявляли Князю Михаилу живейшую ревность, а Князь Михаил живейшее нетерпение Царю идти в поле – минуло около месяца в бездействии для Отечества, но в деятельных происках злобы личной.

Между тем умный Делагарди в частых свиданиях с ближними Царедворцами заметил их худое расположение к Князю Михаилу и предостерегал его как друга: Двор казался ему опаснее ратного поля для Героя. Оба нетерпеливо желали идти к Смоленску и неохотно участвовали в пирах Московских. 23 Апреля [1610 г.] Князь Димитрий Шуйский давал обед Скопину. Беседовали дружественно и весело. Жена Димитриева, Княгиня Екатерина – дочь того, кто жил смертоубийствами: Малюты Скуратова – явилась с ласкою и чашею пред гостем знаменитым: Михаил выпил чашу… и был принесен в дом, исходя кровию, беспрестанно лившеюся из носа; успел только исполнить долг Христианина и предал свою душу Богу, вместе с судьбою Отечества!.. Москва в ужасе онемела.

 

В Смутное время. Худ. С. Иванов

 

Князь Пожарский ранен в бою с ляхами. Гравюра Б. Чорикова

 

Все переменилось – и завистники Скопина, думав, что Россия уже может без него обойтися, скоро увидели противное. Союз между Царем и Царством, восстановленный Михаилом, рушился, и злополучие Василиево, как бы одоленное на время Михаиловым счастием, снова явилось во всем ужасе над Государством и Государем. Надлежало избрать Военачальника: избрали того, кто уже давно был нелюбим, а в сие время ненавидим: Князя Дмитрия Шуйского. Россияне вышли в поле с унынием и без ревности.

Первая страшная весть пришла в Москву из Рязани, где Ляпунов, явный злодей Царя, сильный духом более, нежели знатностию сана, дерзнул на бунт и междоусобие. Что Москва подозревала, то Ляпунов объявил всенародно за истину несомнительную: Дмитрия Шуйского и самого Василия убийцами, отравителями Скопина, звал мстителей и нашел усердных: ибо горестная любовь к усопшему Михаилу представляла и бунт за него в виде подвига славного! Княжество Рязанское отложилось от Москвы и Василия, все, кроме Зарайска: там явился племянник Ляпунова с грамотою от дяди; но там Воеводствовал Князь Димитрий Михайлович Пожарский. Заслуживая будущую свою знаменитость и храбростию и добродетелию, Князь Дмитрий выгнал гонца крамолы, прислал мятежную грамоту в Москву и требовал вспоможения: Царь отрядил к нему чиновника Глебова с дружиною, и Зарайск остался верным. Но в то же время стрельцы Московские, посланные к Шацку, были остановлены на пути Ляпуновым и передались к нему добровольно. Чего хотел сей мятежник! Свергнуть Василия, избавить Россию от Лжедимитрия, от Ляхов, и быть Государем ее, как утверждает один Историк; другие пишут, что Ляпунов желал единственно гибели Шуйских, имея тайные сношения с знатнейшим крамольником, Боярином Князем Василием Голицыным в Москве и даже с Самозванцем в Калуге, но недолго: он презрел бродягу, как орудие срамное, видя и без того легкое исполнение желаемого им и многими иными врагами Царя несчастного.

Бунт Ляпунова встревожил Москву: другие вести были еще ужаснее. Князь Дмитрий Шуйский и Делагарди шли к Смоленску, а Ляхи к ним навстречу. Доселе опасливый, нерешительный, Сигизмунд вдруг оказал смелость, узнав, что Россия лишилась своего Героя, и веря нашим изменникам, Салтыкову с клевретами, что сия кончина есть падение Василия, ненавистного Москве и войску. Еще Сигизмунд не хотел оставить Смоленск; но дав Гетману Жолкевскому 2000 всадников и 1000 пехотных воинов, велел ему с сею горстию людей искать неприятеля и славы в поле. Гетман двинулся сперва к Белому, теснимому Хованским и Горном: имея 6500 Россиян и Шведов, они уклонились от битвы и спешили присоединиться к Дмитрию Шуйскому, который стоял в Можайске, отделив 6000 Детей Боярских с Князем Елецким и Волуевым в Царево‑Займище, чтобы там укрепиться и служить щитом для главной рати. Будучи вдесятеро сильнее неприятеля, Шуйский хотел уподобиться Скопину осторожностию: медлил и тратил время. Тем быстрее действовал Гетман: соединился с остатками Тушинского войска, приведенного к нему Зборовским, и (13 Июня) подступил к Займищу; имел там выгоду в битве с Россиянами, но не взял укрепленний – и сведал, что Шуйский и Делагарди идут от Можайска на помощь к Елецкому и Волуеву. Сподвижники Гетмана смутились: он убеждал их в необходимости кончить войну одним смелым ударом; говорил о чести и доблести, а ждал успеха от измены: ибо клевреты Салтыкова окружали, вели его, – сносились с своими единомышленниками в Царском войске, знали общее уныние, негодование и ручались Жолкевскому за победу; ручались и беглецы Шведские, Немцы, Французы, Шотландцы, являясь к нему толпами и сказывая, что все их товарищи, недовольные Шуйским, готовы передаться к Ляхам. Такие обстоятельства изъясняют для нас удивительное дело Жолкевского, еще более проницательного, нежели смелого.

Оставив малочисленную пехоту в обозе у Займища, Гетман ввечеру (23 Июня) с десятью тысячами всадников и с легкими пушками выступил навстречу к Шуйскому, столь тихо, что Елецкий и Волуев не заметили сего движения и сидели спокойно в укреплениях, воображая всю рать неприятельскую пред собою. Изумленные незапным явлением Ляхов, Шуйский и Делагарди спешили устроить войско: конницу впереди, пехоту за нею, в кустарнике, – Россиян и Шведов особенно. Гетман пустил в дело запасные дружины; стрелял из всех пушек в Шведов; напал на Россиян сбоку – и победил. Конница наша, обратив тыл, смешала пехоту; Шведы отступили к лесу; Французы, Немцы, Англичане, Шотландцы передались к Ляхам. Сделалось неописанное смятение. Все бежало без памяти: сто гнало тысячу. Князья Шуйский, Андрей Голицын и Мезецкий засели было в стане с пехотою и пушками; но узнав вероломство союзников, также бежали в лес, усыпая дорогу разными вещами драгоценными, чтобы прелестию добычи остановить неприятеля. Делагарди ни угрозами, ни молением не удержав своих от бесчестной измены, вступил в переговоры: дал слово Гетману не помогать Василию и, захватив казну Шуйского, с Генералом Горном и четырьмястами Шведов удалился к Новугороду, жалуясь на малодушие Россиян столько же, как и на мятежный дух Англичан и Французов, письменно обещая Царю новое вспоможение от Короля Шведского, а Королю легкое завоевание северо‑западной России для Швеции!

 

Шведские кирасиры

 

Царь Василий Иванович Шуйский вступает в монашество. 1610 г. Гравюра Б. Чорикова

 

Еще Василий, не изменяясь духом, писал указы, чтобы из всех городов спешили к нему последние люди воинские, и в последний раз, для спасения Царства. Города не выслали в Москву ни одного воина: Рязанский мятежник Ляпунов не велел им слушаться Царя, вместе с Князем Василием Голицыным крамольствуя и в столице, волнуемой отчаянием… Все кончилось для Василия! Что мог предприять Царь злосчастный, побежденный Гетманом и Самозванцем, угрожаемый Ляпуновым и крамолою, малодушием и зломыслием, без войска и любви народной? Дворец опустел: улицы и площади кипели народом; все спрашивали друг у друга, что делается, и что делать? Ни Самозванца, ни Ляхов! прибавляли многие, благороднейшие духом, следуя внушению Ляпунова Рязанского, брата его Захарии и Князя Василия Голицына. Они, гнушаясь Лжедимитрием, думали усовестить его клевретов, чтобы усилиться их союзом, и предложили им свидание. Еще люди чиновные окружали злодея Тушинского: Князья Сицкий и Засекин, Дворяне Нагой, Сунбулов, Плещеев, Дьяк Третьяков и другие. Съехались в поле, у Даниловского монастыря, как братья; мирно рассуждали о чрезвычайных обстоятельствах Государства и вернейших средствах спасения; наконец взаимно дали клятву избрать вместе нового Царя и выгнать Ляхов. Сей договор объявили столице брат Ляпунова и Дворянин Хомутов, выехав с сонмом единомышленников на лобное место, где, кроме черни, находилось и множество людей сановных, лучших граждан, гостей и купцов: все громким кликом изъявили радость; все казались уверенными, что новый Царь необходим для России. Василий отвергнул все предложения, готовый умереть, но Венценосцем, и волю мятежников, испровергающих закон, не признавая народною. Он уступил только насилию и был [17 Июля] перевезен из палат Кремлевских в старый дом свой.

Доселе властвовала беспрекословно сторона Ляпуновых и Голицына, и в сем смысле Дума писала ко всем областным Воеводам и жителям, что Шуйский, вняв челобитью земли Русской, оставил Государство и мир, для спасения Отечества; что Москва целовала крест не поддаваться ни Сигизмунду, ни злодею Тушинскому; что все Россияне должны восстать, устремиться к столице, сокрушить врагов и выбрать всею землею Самодержца вожделенного. Но Дума Боярская, присвоив себе верховную власть, не могла утвердить ее в слабых руках своих, ни утишить всеобщей тревоги, ни обуздать мятежный черни. Самозванец грозил Москве нападением, Гетман к ней приближался, народ вольничал. В сих обстоятельствах ужасных сторону Ляпуновых и Голицына превозмогла другая, менее благоприятная для народной гордости, хотя и менее лукавая: ибо ее главою был Князь Федор Мстиславский, известный добродушием и верностию, чуждый властолюбия и козней. Мстиславский, одушевленный чистым усердием – вероятно, после тайных совещаний с людьми важнейшими – торжественно объявил Боярам, Духовенству, всем чинам и гражданам, что для спасения Царства должно вручить скипетр… Владиславу. Еще Духовенство страшилось за Веру, и Патриарх убеждал Бояр не жертвовать Церковию никаким выгодам Государственным: уже не имея средства возвратить венец Шуйскому, он предлагал им в Цари или Князя Василия Голицына или юного Михаила, сына Филаретова, внука первой супруги Иоанновой. Но Гетман уже стоял под Москвою, на Сетуни, против Коломенского и Лжедимитрия – и большинство голосов в Думе, на самом лобном месте, решило: «принять совет Мстиславского!»

 

Владислав, сын польского короля Сигизмунда

 

Немедленно послали к Гетману спросить, друг ли он Москве или неприятель? «Желаю не крови вашей, а блага России, – отвечал Жолкевский: – предлагаю вам державство Владислава и гибель Самозванца». Дали взаимно аманатов: вступили в переговоры, на Девичьем поле, в шатре, где Бояре, Князья Мстиславский, Василий Голицын и Шереметев, Окольничий Князь Мезецкий и Дьяки Думные Телепнев и Луговской с честию встретили Гетмана, объявляя, что Россия готова признать Владислава Царем, но с условиями, необходимыми для ее достоинства и спокойствия. Дьяк Телепнев, развернув свиток, прочитал сии условия, столь важные, что Гетман ни в каком случае не мог бы принять их без решительного согласия Королевского: Король же не только медлил дать ему наказ, но и не ответствовал ни слова на все его донесения после Клушинского дела, заботясь единственно о взятии Смоленска и с гордостию являя Гетмановы трофеи, знамена и пленников, Шеину непреклонному! Жолкевский, равно смелый и благоразумный, скрыв от Бояр свое затруднение, спокойно рассуждал с ними о каждой статье предлагаемого договора: отвергал и соглашался Королевским именем. Выслушав первое требование, чтобы Владислав крестился в нашу Веру, он дал им надежду, но устранил обязательство, говоря: «Да будет Королевич Царем, и тогда, внимая гласу совести и пользы Государственной, может добровольно исполнить желание России». Устранил, до особенного Сигизмундова разрешения, и другие статьи: «1) Владиславу не сноситься с Папою о Законе; 2) утвердить в России смертную казнь для всякого, кто оставит Греческую Веру для Латинской; 3) не иметь при себе более пятисот Ляхов; 4) соблюсти все титла Царские (следственно Государя Киевского и Ливонского) и жениться на Россиянке»; но все прочее, как согласное с договором Салтыкова и Волуева, было одобрено Жолкевским, хотя и не вдруг: ибо он с умыслом замедлял переговоры, тщетно ожидая вестей от Короля; наконец уже не мог медлить, опасаясь нетерпения Россиян и своих Ляхов, готовых к бунту за невыдачу им жалованья, – и 17 Августа подписал следующие достопамятные условия:

«1) Святейшему Патриарху, всему Духовенству и Синклиту, Дворянам и Дьякам Думным, Стольникам, Дворянам, Стряпчим, Жильцам и городским Дворянам, Головам Стрелецким, приказным людям, Детям Боярским, гостям и купцам, стрельцам, Козакам, пушкарям и всех чинов Служивым и Жилецким людям Московского Государства бить челом Великому Государю Сигизмунду, да пожалует им сына своего, Владислава, в Цари, коего все Россияне единодушно желают, целуя святый крест с обетом служить верно ему и потомству его, как они служили прежним Великим Государям Московским.

2) Королевичу Владиславу венчаться Царским венцом и диадемою от Святейшего Патриарха и Духовенства Греческой Церкви, как издревле венчались Самодержцы Российские.

3) Владиславу‑Царю блюсти и чтить святые храмы, иконы и мощи целебные, Патриарха и все Духовенство; не отнимать имения и доходов у церквей и монастырей; в духовные и святительские дела не вступаться.

4) Не быть в России ни Латинским ни других исповеданий костелам и молебным храмам; не склонять никого в Римскую, ни в другие Веры, и Жидам не въезжать для торговли в Московское Государство.

5) Не переменять древних обычаев. Бояре и все чиновники, воинские и земские, будут, как и всегда, одни Россияне; а Польским и Литовским людям не иметь ни мест, ни чинов: которые же из них останутся при Государе, тем может он дать денежное жалованье или поместья, не стесняя чести Московских, Боярских и Княжеских родов честию новых выходцев иноземных.

6) Жалованье, поместья и вотчины Россиян неприкосновенны. Если же некоторые наделены сверх достоинства, а другие обижены, то советоваться Государю с Боярами и сделать, что уложат вместе.

7) Основанием гражданского правосудия быть Судебнику, коего нужное исправление и дополнение зависит от Государя. Думы Боярской и Земской.

8) Уличенных Государственных и гражданских преступников казнить единственно по осуждению Царя с Боярами и людьми Думными; имение же казненных наследуют их невинные жены, дети и родственники. Без сего торжественного суда Боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.

9);Кто умрет бездетен, того имение отдавать ближним его или кому он прикажет; а в случае недоумения решить такие дела Государю с Боярами.

0) Доходы Государственные остаются прежние; а новых налогов не вводить Государю без согласия Бояр, и с их же согласия дать льготу областям, поместиям и вотчинам разоренным в сии времена смутные.

1) Земледельцам не переходить ни в Литву, ни в России от господина к господину, и все крепостным людям быть навсегда такими.

2) Великому Государю Сигизмунду, Польше и Литве утвердить с Великим Государем Владиславом и с Россиею мир и любовь навеки и стоять друг за друга против всех неприятелей.

3) Ни из России в Литву и Польшу, ни из Литвы и Польши в Россию не переводить жителей.

4) Торговле между обоими Государствами быть свободною.

5) Королю уже не приступать к Смоленску и немедленно вывести войско из всех городов Российских; а платеж из Московской казны за убытки и на жалованье рати Литовской и Польской будет уставлен в договоре особенном.

6) Всех пленных освободить без выкупа, все обиды и насилия предать вечному забвению.

7) Гетману отвести Сапегу и других Ляхов от Лжедимитрия, вместе с Боярами взять меры для его истребления, идти к Можайску, как скоро уже не будет сего злодея, и там ждать указа Королевского.

8) Между тем стоять ему с войском у Девичьего монастыря и не пускать никого из своих людей в Москву, для нужных покупок, без дозволения Бояр и без письменного вида.

9) Дочери Воеводы Сендомирского, Марине, ехать в Польшу и не именоваться Государынею Московскою.

0) Отправиться Великим Послам Российским к Государю Сигизмунду и бить челом, да крестится Государь Владислав в Веру Греческую, и да будут приняты все иные условия, оставленные Гетманом на разрешение его Королевского Величества».

Итак Россияне, быв недовольны собственным желанием Царя Василия умерить Самодержавие, в четыре года переменили мысли и хотели еще более ограничить верховную власть, уделяя часть ее не только Боярам, в правосудии и в налогах, но и Земской Думе в гражданском законодательстве. Они боялись не Самодержавия вообще (как увидим в истории 1613 года), но Самодержавия в руках иноплеменного, еще иноверного Монарха, избираемого в крайности, невольно и без любви, – и для того предписали ему условия, согласные с выгодами Боярского властолюбия и с видами хитрого Жолкевского, который, любя вольность, не хотел приучить наследника Сигизмундова, будущего Монарха Польского, к беспредельной власти в России.

 

У Мясницких ворот Белого города. Худ. А. Васнецов

 

Утвердив договорную грамоту подписями и печатями – с одной стороны, Жолкевский и все его чиновники, а с другой, Бояре – звали народ к присяге.

Одним словом, умный Гетман достиг цели – и Владислав, хотя только Москвою избранный, без ведома других городов, и следственно незаконно, подобно Шуйскому, остался бы, как вероятно, Царем России и переменил бы ее судьбу ослаблением Самодержавия – переменил бы тем, может быть, и судьбу Европы на многие веки, если бы отец его имел ум Жолкевского!

Но еще крест и Евангелие лежали на алтарях Девичьего поля, когда вручили Гетману грамоту Сигизмундову, привезенную Федором Андроновым, Печатником и Думным Дьяком, усердным слугою Ляхов, изменником Государства и Православия: Сигизмунд писал к Гетману, чтобы он занял Москву именем Королевским, а не Владиславовым; о том же писал к нему и с другим, знатнейшим Послом, Госевским. Гетман изумился. Торжественно заключить и бесстыдно нарушить условия; вместо юноши беспорочного и любезного представить России в Венценосцы старого, коварного врага ее, виновника или питателя наших мятежей, известного ревнителя Латинской Веры и братства Иезуитского; действовать одною силою с войском малочисленным против целого народа, ожесточенного бедствиями, озлобленного Ляхами, казалось Гетману более, нежели дерзостию – казалось безумием. Он решился исполнить договор, утаить волю Королевскую от Россиян и своих сподвижников, сделать требуемое честию и благом Республики, вопреки Сигизмунду и в надежде склонить его к лучшей Политике.

Гетман действовал усердно: Бояре усердно и прямодушно. Началося беспрекословно Царствование Владислава в Москве и в других городах: в Коломне, Туле, Рязани, Твери, Владимире, Ярославле и далее. Молились в храмах за Государя нового; все указы писались, все суды производились его именем; спешили изобразить оное на медалях и монетах. Многие радовались искренно, алкая тишины после таких мятежей бурных. Многие – ив их числе Патриарх – скрывали горесть, не ожидая ничего доброго от Ляхов. Отпев молебен с коленопреклонением в соборе Успенском, дав Послам благословение на путь и грамоту к юному Владиславу о величии и Православии России, Ермоген заклинал их не изменять Церкви, не пленяться мирскою лестию – и ревностный Филарет с жаром произнес обет умереть верным. Сие важное, великолепное Посольство, сопровождаемое множеством людей чиновных и пятьюстами воинских, выехало 11 Сентября из Москвы… а чрез десять дней Ляхи были уже в стенах Кремлевских!

Таким образом случилось первое нарушение договора, по коему надлежало Гетману отступить к Можайску. Употребили лукавство. Опасаясь непостоянства Россиян и желая скорее иметь все в руках своих, Гетман склонил не только Михаила Салтыкова с Тушинскими изменниками, но и Мстиславского, и других Бояр легкоумных, хотя и честных, требовать вступления Ляхов в Москву для усмирения мятежной черни, будто бы готовой призвать Лжедимитрия. Не слушали ни Патриарха, ни Вельмож благоразумнейших, еще ревностных к Государственной независимости. Впустили иноземцев ночью; велели им свернуть знамена, идти безмолвно в тишине пустых улиц, – и жители на рассвете увидели себя как бы пленниками между воинами Королевскими: изумились, негодовали, однако ж успокоились, веря торжественному объявлению Думы, что Ляхи будут у них не господствовать, а служить: хранить жизнь и достояние Владиславовых подданных.

Сии мнимые хранители заняли все укрепления, башни, ворота в Кремле, Китае и Белом городе; овладели пушками и снарядами, расположились в палатах Царских и в лучших домах целыми дружинами для безопасности. По крайней мере не дерзали своевольствовать, ни грабить, ни оскорблять жителей; избрали чиновников, для доставления запасов войску, и судей, для разбора всяких жалоб. Гетман властвовал, но только указами Думы; изъявлял снисходительность к народу, честил Бояр и Духовенство. Дворец Кремлевский, где пили и веселились сонмы иноплеменных ратников, уподоблялся шумной гостинице; Кремлевский дом Борисов, занятый Жолкевским, представлял благолепие истинного дворца, ежечасно наполняясь, как в Феодорово время, знатнейшими Россиянами, которые искали там совета в делах Отечества и милостей личных: так Гетман именем Царя Владислава дал первому Боярину, Князю Мстиславскому, не хотевшему быть Венценосцем, сан Конюшего и Слуги. Утратив честь, хвалились тишиною, даром умного Жолкевского!

Довольные тем, что он не впустил Сапеги с шайками разбойников в столицу, выдав ему из Царской казны 10 000 злотых и склонив его идти на зиму в Северскую землю, Россияне спокойно видели несчастного Василия в руках Ляхов: вопреки намерению Бояр удалить сего невольного Инока в Соловки, Гетман послал его с Литовскими приставами в Иосифовскую Обитель, чтобы иметь в нем залог на всякий случай. Россияне снесли также избрание Ляха Госевского в предводители осьмнадцати тысяч Московских стрельцов, которые со времен расстриги, едва не спасенного ими, уже чувствовали свою силу и могли быть опасны для иноплеменников: Госевский снискал их любовь ласкою, щедростию и пирами. «Упорствовал в зложелательстве к нам, – пишут Ляхи, – только осьмидесятилетний Патриарх, боясь Государя иноверного; но и его, уже хладное, загрубелое сердце смягчалось приветливостию и любезным обхождением Гетмана, в частых с ним беседах всегда хвалившего Греческую Веру, так что и Патриарх казался наконец искренним ему другом». Ермоген был другом единственно Отечества, и в глубокой старости еще пылал духом, как увидим скоро!

Утвердив спокойствие в Москве, и заняв отрядами все города Смоленской дороги для безопасного сношения с Королем, Гетман ждал нетерпеливо вестей из его стана; ждал согласия души слабой на дело смелое, великое – и решительно уверял Бояр в немедленном прибытии к ним Владислава… Но Судьба, благословенная для России, влекла ее к другому назначению, готовя ей новые искушения и новые имена для бессмертия!

Как ни важны были статьи договора, устраненные Жолкевским; хотя Патриарх и Бояре в наказе, данном Послам, велели им неотступно «требовать и молить слезно, чтобы Королевич – находившийся тогда в Литве – принял Греческую Веру от Филарета и Смоленского Епископа, ехал в Москву уже Православный и тем отвратил соблазн, нетерпимый и в Польше, где Государи должны быть всегда одной Веры с народом»: но Царствование Владислава зависело единственно от согласия Королевского на статьи, утвержденные Гетманом: ибо Россияне целовали крест первому без всякой оговорки, довольствуясь надеждою склонить его к своему Закону уже в Царском сане. Главным делом для Послов было возвратиться в Москву с Владиславом, дать отца сиротам, жизнь, душу составу Государственному, полумертвому без Государя… И что же? Вельможи Королевские объявили им в самом начале переговоров, что Владислав малолетний не может устроить Царства смятенного; что Сигизмунд должен прежде утишить оное и занять Смоленск, будто бы преклонный к Лжедимитрию.

Послы отвечали: «Королевич молод, но Бог устроит Державу разумом его и счастием, нашим радением и вашими советами, Вельможи Думные. Смоленск не имеет нужды в воинах иноземных: оказав столько верности во времена самые бедственные, столько доблести в защите против вас, изменит ли чести ныне, чтобы служить бродяге? Ручаемся вам душами за Боярина Шеина и граждан: они искренне, вместе с Россиею, присягнут Владиславу». Для чего же и не Сигизмунду? возразили Паны: Государи суть земные Боги, и воля их священна. Вы оскорбляете Короля своим недоверием дерзая разделять отца с сыном: Смоленск должен присягнуть им обоим. Филарет и Голицын изумились. «Мы избрали Владислава, а не Сигизмунда, – сказали они, – и вы, избрав Шведского принца в Короли, не целовали креста родителю его, Иоанну». Сравнение нелепое! воскликнули Паны: Иоанн не спасал нашей Республики, как Сигизмунд спасает Россию: ибо, взяв Смоленск, древнюю собственность Литвы, пойдет с войском к Калуге, чтобы истребить Лжедимитрия и тем успокоить Москву, где еще не все жители усердствуют Королевичу, – где много людей зломысленных и мятежных. «Нет надобности Сигизмунду, – говорили Послы, – и для Великого Монарха унизительно идти самому против злодея Калужского: пусть велит только Жолкевскому соединиться с Россиянами, чтобы общими силами истребить его, как уставлено в договоре! Поход Королевский внутрь Государства разоренного еще умножил бы зло. Ты, Лев Сапега, бывал в России; знал ее богатство, многолюдство, цветущие города и селения: ныне осталась единственно тень их, пепелища, обгорелые стены; жители изгибли, отведены пленниками в Литву, разбежались в иные земли… А кто виною? Ваши грабители еще более, нежели самозванцы: да удалятся же навеки, и Россия будет, что была, – по крайней мере в течение времени. Гнусный Лжедимитрий и без вашего содействия исчезнет. Упорнейшие из клевретов Тушинских и целые города, обольщенные именем Димитрия, возвратились под сень Отечества, как скоро услышали о новом Царе законном. Вы говорите о Московских мятежниках: их не знаем, видев собственными глазами, что все, от мала до велика, и там и в других городах целовали крест Владиславу с живейшею радостию. Нет, Синклит и народ немедленно казнили бы первого, кто дерзнул бы изменить святому обету верности. Одним словом, исполните только договор, утвержденный клятвою Гетмана от имени Короля и Республики. Дело было кончено, к обоюдному удовольствию: не вымышляйте нового, чтобы нашедши не потерять и не каяться. В случае вероломства, какие откроются бедствия! Вы знаете, что Государство Московское обширно: еще не все разрушено, не все пало; есть Новгород Великий, многолюдная земля Поморская и Низовая; есть Царство Казанское, Астраханское и Сибирское! Не снесут обмана и восстанут… Господь да спасет и вас и нас от следствий ужасных!»

Послы велели Дьяку читать Гетмановы условия: Паны не хотели слушать; но вдруг как бы одумались и, ссылаясь на сей договор, требовали миллионов в уплату жалованья Королевскому и даже Сапегину войску. «За то ли, – спросил Голицын, – что Сапега, клеврет низкого злодея, обнажил наши церкви, иконы, гробы Святых и пил кровь Христиан? Да и войско Королевское что сделало и делает в России? Губит людей и достояние; какое право на мзду и благодарность? Но когда успокоится Держава, тогда Царь Владислав, Патриарх, Бояре и чины Государственные условятся с Сигизмундом о вознаграждении ваших убытков. Договор помним; хотели напомнить его вам, и спрашиваем дает ли Король сына на престол Московский?»… Жалует, сказали наконец Паны (Октября 23). Тут Филарет, Голицын, Мезецкий встали и поклонились до земли, изъявляя радость, славя мудрость Сигизмундову и счастливое Царствование Владислава; а Лев Сапега в ответ на статьи, не решенные Гетманом, объявил Королевским именем: 1) что в крещении и женитьбе Владислава волен Бог и Владислав, 2) что он не будет сноситься о Вере с Папою; 3) что смертная казнь для отметников Греческого исповедания в России утверждается; 4) что о числе Ляхов, коим быть при особе Царя, Послы могут условиться с ним самим; 5) что все иные желания и требования Россиян предложатся Сейму в Варшаве, где, с его согласия, Король даст им сына в Цари, но прежде заняв Смоленск, истребив Лжедимитрия и совершенно умирив Россию…

Тут исчезла радость Послов! Паны изъясняли им, что если бы Сигизмунд, не сделав ничего, выступил из России, то вольные Ляхи и Козаки, числом не менее восьмидесяти тысяч в ее пределах, соединились бы с Лжедимитрием; что Король хочет Смоленска не для себя, а для Владислава: ибо оставит ему все в наследство, и Литву и Польшу; что Смоленские граждане должны присягнуть Королю единственно из чести! Но Филарет и Голицын, видя намерение Сигизмунда только манить Россию Владиславом и взять ее себе в добычу или раздробить, выразили негодование столь сильно, что гневные Паны уже не хотели говорить с ними, воскликнув: «Конец терпению и Смоленску! На вас будет его пепел и кровь жителей!»

О сем худом успехе Посольства сведали в Москве с равною горестию и Бояре благонамеренные и Гетман честолюбивый, который, все еще уверяя их в непременном исполнении своего договора, решился употребить крайнее средство: оставить Москву, только им утишаемую, и лично объясниться с Королем. Сами Россияне удерживали, заклинали его не предавать столицы опасностям безначалия и мятежей. Пожав руку у Князя Мстиславского, он сказал ему: «Еду довершить мое дело и спокойствие России»; а Ляхам: «Я дал слово Боярам, что вы будете вести себя примерно для вашей собственной безопасности; поручаю вам Царство Владислава, честь и славу Республики». Преемникам его, то есть истинным градоначальникам Москвы, надлежало быть Ляху Госевскому, с усердною помощию Михайла Салтыкова и Дьяка Федора Андронова, названного Государственным казначеем. Устроив все для хранения тишины, Жолкевский сел в колесницу и тихо ехал Москвою, провождаемый Синклитом и толпами жителей. Улицы и кровли домов были наполнены людьми. Везде раздавались громкие клики: желали ему счастливого пути и скорого возвращения! Сие торжество Гетманово ознаменовалось делом бесславнейшим для Боярской Думы: она выдала бывшего Царя своего иноплеменнику! Жолкевский взял с собою двух братьев Василиевых – и народ Московский любопытно смотрел, как их везли в особенных колесницах пред Гетманом! Жене Князя Дмитрия Шуйского дозволили ехать с мужем; а несчастную Царицу удалили в Суздальскую Девичью Обитель. Гетман заехал в Иосифов монастырь, взял там самого Василия и в мирской, Литовской одежде, как узника, повез к Сигизмунду! «О время стыда и бесчувствия! – восклицает современник: – Мы забыли Бога! Какой ответ дадим ему и людям? Что скажем чужим Государствам себе в оправдание, самовольно отдав Царство и Царя в плен иноверным? Не многие злодействовали; но мы видели и терпели, не имев великодушия умереть за добродетель». Так лучшие Россияне скорбели внутренне, и в искреннем негодовании готовились, еще не зная и не думая, к восстанию отчаянному: час приближался!

 

Гетман С. Жолкевский

 

Гетмана встретили пышно Воеводы Королевские и Сенаторы; говорили ему речи и славили его как Героя. Жолкевский, вместе с трофеями, представил Сигизмунду и своего державного пленника в богатой одежде. Все взоры устремились на Василия, безмолвного и неподвижного. Хотели, чтобы он поклонился Королю: Царь Московский, ответствовал Василий, не кланяется Королям. Судьбами Всевышняго я пленник, но взят не вашими руками: выдан вам моими подданными изменниками. «Его твердость, величие, разум заслужили удивление Ляхов, – говорит Летописец: – и Василий, лишенный венца, сделался честию России». Он еще имел нужду в сей твердости, чтобы великодушно сносить неволю, и тем заплатить последний долг отечеству в удостоверение, что оно могло без стыда именовать его четыре года своим Венценосцем!.. Изъявив Гетману благодарность за мнимую славу иметь такого пленника и за мнимое взятие Москвы, Король не хотел однако ж утвердить его договора. Напрасно Жолкевский доказывал, грозил: доказывал, что воцарением Королевича Московская и Польская Держава будут навеки единою к их обоюдному счастию и что никогда первая не признает Сигизмунда Царем; грозил новою, жестокою, необозримою в бедствиях войною. Считая Гетмана пристрастным к своему делу и жадным к личной славе, Сигизмунд не верил ему; твердил, что занятие Смоленска необходимо для блага Республики и для его Королевской чести; наконец велел самому Жолкевскому склонять Послов Московских к уступчивости миролюбивой.

С отчаянием в сердце Гетман должен был исполнить Королевскую волю; но, властвуя над собою, в переговорах с Филаретом и Голицыным казался убежденным в ее справедливости, и требовал от них Смоленска единственно в залог временный, для безопасного сообщения войска Сигизмундова с Литвою. «Вы боялись, – сказал он, – впустить нас и в Москву; а впустив, радовались! Не упорствуйте, или договор, заключенный мною с вами, столь благонамеренный, столь благословенный для обеих Держав, уничтожится неминуемо. Король думает, что не взять Смоленска есть для него бесчестие; возьмет силою, и только из уважения к моему ходатайству медлит: секира лежит у корня!» Не хотели дать времени Послам списаться с Москвою, говоря: «Не Москва указывает Королю, а Король Москве»; требовали неукоснительного решения. В сих обстоятельствах Филарет и Князь Голицын советовались с чиновниками и Дворянами Посольскими; желали знать мнение и Смоленских Детей Боярских, которые приехали с ними, усердно служив Шуйскому до его низвержения. Все ответствовали: «Не вводить в Смоленск ни единого Ляха. Если Король дерзнет лить кровь, то она будет на нем, вероломном; им, не вами священный договор рушится». Дети Боярские примолвили: «Наши матери и жены в Смоленске: пусть там гибнут; но города верного не отдавайте Ляхам. И знайте, что вы не можете отдать его: защитники Смоленские не послушаются вас как изменников». С твердостию отказав Панам, Филарет и Голицын еще слезно заклинали их не испровергать дела Гетманова и быть навеки братьями Россиян; но тщетно! 24 Ноября Ляхи, новым подкопом взорвав Грановитую башню и часть городской стены, с Немцами и Козаками устремились к Смоленской крепости; приступали три раза и были славно отражены Шеиным, в глазах Сигизмунда, Гетмана и наших Послов!.. Еще переговоры длились, хотя и бесполезно. Послы Российские жили в тесном заключении: им не дозволяли писать в Смоленск; мешали сношениям их с Москвою и с другими городами, так что они долгое время не имели никаких вестей, никаких предписаний от Думы Боярской, слыша единственно от Панов, что Шведы воюют Россию, и Самозванец усиливается в Калуге, ожидая к себе Крымцев и Турков в сподвижники; что Король Датский готовится взять Архангельск; что все восстают, все идут на Россию; что она гибнет и может быть спасена только великодушным Сигизмундом.

Россия действительно гибла и могла быть спасена только Богом и собственною добродетелию! Столица, без осады, без приступа взятая иноплеменниками, казалась нечувствительною к своему уничижению и стыду. Бояре сидели в Думе и писали указы, но слушаясь Госевского, который, уже зная Сигизмундову волю отвергнуть договор Гетманов и предвидя следствия, употреблял все нужные меры для своей безопасности: высылал стрельцов из Москвы, чтобы уменьшить в ней число людей ратных; велел истребить все рогатки на улицах; запретил жителям носить оружие, толпиться на площадях, выходить ночью из домов, и везде усилил стражу. Выгнали Дворян и богатейших купцов из Китая и Белого города за вал Деревянного, чтобы в их домах поместить Немцев и Ляхов. Однако ж благоразумные предписания Гетмановы исполнялись строго: не касались ни чести, ни собственности жителей, ни святыни церквей; наглость унимали и наказывали без милосердия. Один Лях выстрелил в икону Богоматери, другой обесчестил девицу: их судили, и первого сожгли, а второго высекли кнутом. Еще тишина Царствовала, и Москвитяне пировали с Ляхами, скрывая взаимное опасение и неприязнь, называясь братьями и нося камень за пазухою, как говорит Историк‑очевидец. Ляхи не верили терпению Россиян, а Россияне доброму намерению Ляхов, видя их беззаконное господство в столице, угодное только немногим знатным крамольникам: Салтыкову, Рубцу‑Мосальскому и другим Тушинским злодеям, которые хотя и предлагали иноплеменнику условия благовидные для нашей свободы, но вместо Владислава готовы были отдать Россию и Сигизмунду без всяких условий, чтобы под его Державою спастися от праведной казни. Сильные мечом Ляхов, они законодательствовали в робкой Думе, утверждая Князя Мстиславского и других Бояр слабых в надежде, что Сигизмунд даст им сына в Цари, невзирая на свою медленность и требования несправедливые. Прошло около двух месяцев. Дума знала, что наши Послы живут у Короля в неволе; знала о приступе Ляхов к Смоленску и все еще ждала Владислава! Долго молчав, Король написал к ней, что он не продаст России в жертву злодею Калужскому и гнусным его сообщникам: должен искоренить их, смирить мятежный Смоленск – и тогда возвратится в Литву, чтобы на Сейме, в присутствии наших Послов, утвердить договор Московский. Между тем Король от собственного имени давал указы Думе о вознаграждении Бояр и сановников, к нему усердных: Салтыковых, Мосальского, Хворостинина, Мещерского, Долгорукого, Молчанова, Печатника Грамотина и других, разоренных Шуйским: жаловал чины и места, земли и деньги; одним словом, уже действовал как Властелин России, не имея ни тени права, – и Дума уважала его волю, как будто бы нераздельную с волею Царя малолетнего! И люди знатные ездили из Москвы в стан Королевский, просить милостей, равно беззаконных и срамных!.. Уже народ, менее Думы терпеливый, изъявлял досаду, не видя Владислава, и Бояре, опасаясь мятежа, заклинали Сигизмунда удовлетворить сему нетерпению без отлагательства и без Сейма: о Владиславе не было слуха, а Король заботился единственно о взятии Смоленска!

 

Патриарх Гермоген в темнице отказывается подписать грамоту. Худ. П. Чистяков

 

В таком положении могла ли столица с ее мнимым правительством быть главою и душою Государства? Все волновалось в неустройстве, без связи в частях целого, без единства в движениях. Областные жители, присягнув Королевичу, с неудовольствием слышали о господстве Ляхов в столице, с негодованием видели их чиновников, разосланных Гетманом и Госевским для собрания дани на жалованье Королевскому войску. Везде кричали: «Мы присягали Владиславу, а не Гетману и не Госевскому!» Жалобы еще удвоились от неистовства Ляхов, которые вели себя благоразумно в одной Москве: презирая договор, они не только не выходили из наших городов, не только самовольствовали в них и грабили, но и жгли, мучили, убивали Россиян. Где нет защиты от Правительства, там нет к нему и повиновения. Новогородцы затворили ворота и долго не хотели впустить Боярина Ивана Салтыкова, известного друга Гетманова, присланного к ним Думою с дружинами стрельцов, чтобы выгнать Шведов из северной России: ибо союзник Делагарди, после несчастной Клушинской битвы отступая к финляндским границам, уже действовал как неприятель; занял Ладогу, осадил Кексгольм и с горстию воинов мыслил отнять Царство у Владислава, сам собою, без ведома Карлова, тожественно предлагая одного из Шведских Принцев нам в Государи. Дав клятву Новогородцам не вводить к ним ни одного Ляха, Салтыков убедил их, как подданных Владиславовых, содействовать ему в изгнании Шведов и в усмирении мятежников: вытеснил первых из Ладоги, но не мог выгнать из России, – ни смирить Пскова, где еще Царствовало имя Лжедимитрия, и где злодействовал Лисовский, торгуя добычею разбоев и святотатства, пируя с жителями как с братьями и грабя их как неприятель. Великие Луки, занятые его сподвижником, изменником Просовецким, Яма, Иваньгород, Копорье, Орешек также упорствовали в верности к Самозванцу, от ненависти к Ляхам. Сия ненависть произвела тогда еще новую, разительную измену. Знаменитая именем Царства, Казань, в счастливейшие дни Тушинского злодея быв верною Москве, вдруг пристала к нему, уже почти всеми отверженному и презренному! Ее чернь и граждане, сведав о вступлении Гетмана в столицу, возмутились; объявили, что лучше хотят служить Калужскому Царику, нежели зловерной Литве, и целовали крест Лжедимитрию, следуя внушению лазутчиков и слуг его, которые были им тогда посланы в Астрахань и находились в Казани. Воевода, славный любимец Иоаннов, Бельский, уговаривал народ не присягать ни Владиславу, ни Лжедимитрию, а будущему Венценосцу Московскому, без имени; стыдил, заклинал – и был жертвою яростной черни, подстрекаемой Дьяком Шульгиным: Бельского схватили, кинули с высокой башни и растерзали – того, кто служил шести Царям, не служа ни Отечеству, ни добродетели; лукавствовал, изменял… и погиб в лучший час своей Государственной жизни как страдалец за достоинство народа Российского! Другой Воевода Казанский, Боярин Морозов, и люди чиновные не дерзнули противиться ослепленным гражданам и вместе с ними писали к жителям Северных областей, что Москва сделалась Литвою, а Калуга столицею Отечества; что имя Димитрия должно соединить всех истинных Россиян для восстановления Государства и Церкви. Но Казанцы присягнули уже тени!

Никем не тревожимый в Калуге и до времени нужный Сигизмунду как пугалище для Москвы, Самозванец, имея тысяч пять Козаков, Татар и Россиян, еще грозил и Москве и Сигизмунду, мучил Ляхов, захватываемых его шайками в разъездах, и говорил: «Христиане мне изменили: итак, обращусь к Магометанам; с ними завоюю Россию, или не оставлю в ней камня на камне: доколе я жив, ей не знать покоя». Он думал, как пишут, удалиться в Астрахань, призвать к себе всех Донцов и Ногаев, основать там новую Державу и заключить братский союз с Турками! Между тем веселился, безумствовал и, хваляся дружбою Магометан, то ласкал, то казнил их, на свою гибель. Судьба его решилась незапно. Хан, или Царь, Касимовский Ура‑Магмет во время Лжедимитриева бегства из Тушина не пристал ни к Ляхам, ни к Россиянам, и с новым усердием явился к нему в Калуге: но сын Ханский донес, что отец его мыслит тайно уехать в Москву, – и Лжедимитрий, без всякого исследования, велел палачам своим Михайлу Бутурлину и Михневу умертвить несчастного Ураз‑Магмета и кинуть в Оку; а Князя Ногайского Петра Араслана Урусова, хотевшего мстить сыну‑клеветнику, посадил в темницу. Чрез несколько дней освобожденный и снова ласкаемый Самозванцем, Араслан уже пылал злобою непримиримою и, выехав с ним на охоту (Декабря 11), в месте уединенном прострелил его насквозь пулею, сказав: «Я научу тебя топить Ханов и сажать Мурз в темницу», отсек ему голову и с Ногаями ушел в Тавриду, прославив себя злодейским истреблением злодея, который едва не овладел обширнейшим Царством в мире, к стыду России не имев ничего, кроме подлой души и безумной дерзости.

С вестию о сем убийстве прискакал в Калугу шут Лжедимитриев, Кошелев, быв свидетелем оного. Сделалось страшное смятение. Ударили в набат. Марина отчаянная, полунагая, ночью с зажженным факелом бегала из улицы в улицу, требуя мести – и к утру не осталось ни единого Татарина живого в Калуге: их всех, хотя и невинных в Араслановом деле, безжалостно умертвили Козаки и граждане. Обезглавленный труп Лжедимитриев с честию предали земле в Соборной церкви, и Марина, в отчаянии не теряя ни ума, ни властолюбия, немедленно объявила себя беременною; немедленно и родила… сына, торжественно крещенного и названного Царевичем Иоанном, к живейшему удовольствию народа. Готовился новый обман; но Россияне чиновные, которые еще находились между последними клевретами Самозванца: Князь Дмитрий Трубецкой, Черкасский, Бутурлин, Микулин и другие, уже не хотели служить ни срамной вдове двух обманщиков, ни ее сыну, действительному или мнимому; целовали крест Государю законному, тому, кто волею Божиею и всенародною утвердится на Московском престоле; дали знать о сем Думе Боярской; овладели Калугою и взяли Марину под стражу.

Россия, казалось, ждала только сего происшествия, чтобы единодушным движением явить себя еще не мертвою для чувств благородных: любви к Отечеству и к независимости Государственной. Что может народ в крайности уничижения без Вождей смелых и решительных? Два мужа, избранные Провидением начать великое дело… и быть жертвою оного, бодрствовали за Россию: один старец ветхий, но адамант Церкви и Государства – Патриарх Ермоген; другой, крепкий мышцею и духом, стремительный на пути закона и беззакония – Ляпунов Рязанский. Первому надлежало увенчать свою добродетель: второму примириться с добродетелию. Ляпунов враждовал, Ермоген усердствовал несчастному Шуйскому: новые бедствия отечества согласили их. Оба, уступив силе, признали Владислава, но с условием – и не безмолвствовали, когда, нарушая договор, Гетман овладел столицею.

Сигизмунд давал указы от своего имени и громил Смоленск, а Ляхи злодействовали в мнимом Владиславовом Царстве. Ляпунов знал все, что делалось в Королевском стане, где находился его брат в числе Дворян с Филаретом и Голицыным. Сей человек дерзкий и лукавый – известный Захария, один из главных виновников Василиева низвержения, в личине изменника пировал с Вельможными Панами, грубо смеялся над Послами, винил их в упрямстве, но обманывал Ляхов: наблюдал, выведывал и тайно сносился с братом, как ревностный противник Владиславова Царствования. Так и некоторые из Послов, светские и духовные, лицемерно изъявляли доброжелательство к Сигизмунду и были милостиво уволены им в Москву, обещая содействовать в ней его видам: Думный Дворянин Сукин, Дьяк Васильев, Архимандрит Евфимий и Келарь Аврамий; но возвратились единственно для того, чтобы огласить в столице и в России вероломство Гетманово или Сигизмундово.

Уже Ермоген в искренних беседах с людьми надежными, Ляпунов в переписке с Духовенством и чиновниками областей, убеждал их не терпеть насилия иноплеменников. Убеждения действовали, негодование возрастало – и как скоро услышали Москвитяне о смерти Лжедимитрия, страшилища для их воображения, то, радуясь и славя Бога, вдруг заговорили смело о необходимости соединиться душами и головами для изгнания Ляхов. Тщетно Сигизмунд – уже знав, вероятно, о гибели Самозванца и лишась предлога оставаться в России, будто бы для его истребления – писал (от 13 Декабря) к Боярам, что «Владислав скоро будет в Москву, а войско Королевское идет против Калужского злодея»: Россия уже не хотела Владислава! Дума, в своем ответе, благодарила Сигизмунда за милость, требуя однако ж скорости и прибавляя, что Россияне уже не могут терпеть сиротства, будучи стадом без пастыря или великим зверем без главы, но Патриарх, удостоверенный в единомыслии добрых граждан, объявил торжественно, что Владиславу не Царствовать, если не крестится в нашу Веру и не вышлет всех Ляхов из Державы Московской. Ермоген сказал: столица и Государство повторили.

Уже не довольствовались ропотом. Москва, под саблею Ляхов, еще не двигалась, ожидая часа; но в пределах соседственных блеснули мечи и копья: начали вооружаться. Город сносился с городом; писали и наказывали друг к другу словесно, что пришло время стать за Веру и Государство. Особенное действие имели две грамоты, всюду разосланные из Москвы: одна к ее жителям от уездных Смолян, другая от Москвитян ко всем Россиянам. Смоляне писали: «Обольщенные Королем, мы ему не противились. Что же видим? Гибель душевную и телесную. Святые церкви разорены; ближние наши в могиле или в узах. Хотите ли такой же доли? Вы ждете Владислава и служите Ляхам, угождая извергам, Салтыкову и Андронову; но Польша и Литва не уступят своего будущего Венценосца вам, ославленным изменами. Нет, Король и Сейм, долго думав, решились взять Россию без условий, вывести ее лучших граждан и господствовать в ней над развалинами. Восстаньте, доколе вы еще вместе и не в узах; поднимите и другие области, да спасутся души и Царство! Знаете, что делается в Смоленске: там горсть верных стоит неуклонно под щитом Богоматери и разит сонмы иноплеменников!»

 

Гонцы. Ранним утром в Кремле. Из серии «Смутное время». Худ. А. Васнецов

 

Москвитяне писали к братьям во все города: «Не слухом слышим, а глазами видим бедствие неизглаголанное. Заклинаем вас именем Судии живых и мертвых: восстаньте и к нам спешите! Здесь корень Царства, здесь знамя отечества, здесь Богоматерь, изображенная Евангелистом Лукою; здесь светильники и хранители Церкви, Митрополиты Петр, Алексий, Иона! Известны виновники ужаса, предатели студные: к счастию, их мало; не многие идут во след Салтыкову и Андронову – а за нас Бог, и все добрые с нами, хотя и не явно до времени: Святейший Патриарх Ермоген, прямый учитель, прямый наставник, и все Христиане истинные! Дадите ли нас в плен и в Латинство?» – Кроме Рязани, Владимир, Суздаль, Нижний, Романов, Ярославль, Кострома, Вологда ополчились усердно, для избавления Москвы от Ляхов, по мысли Ляпунова и благословению Ермогена.

[1611 г.] Что же сделало так называемое Правительство, Боярская Дума, сведав о сем движении, признаке души и жизни в Государстве истерзанном?.. Донесло Сигизмунду на Ляпунова, как на мятежника, требуя казни его брата и единомышленника, Захарии; велело Послам, Филарету и Голицыну, уважать Сигизмундову волю и ехать в Литву к Владиславу, если так будет угодно Королю; велело Шеину впустить Ляхов в Смоленск; выслало даже войско с Князем Иваном Куракиным для усмирения мнимого бунта в Владимире. Но Филарет и Голицын уже все знали и благоприятствовали великому начинанию Ляпунова; заметили, что грамота Боярская не скреплена Патриархом, и не хотели повиноваться; дали тайно знать и Смоленскому Воеводе, чтобы он не исполнял указа Думы. Сим рушилась Государственная власть Думы, оттоле признаваемая единственно невольною Москвою. Ляпунов, остановив все доходы казенные и не велев пускать хлеба в столицу, всенародно объявил Вельмож Синклита богоотступниками, преданными славе мира и враждебному Западу, не Пастырями, а губителями Христианского стада. Таковы действительно были Салтыков и клевреты его; не таковы Мстиславский и другие, единственно запутанные в их сетях, единственно слабодушные, и с любовию к отечеству без умения избрать для него лучшее в обстоятельствах чрезвычайных. Мстиславский никак не хотел одобрить народного восстания и писал от имени Синклита грамоту за грамотою к Королю, что обстоятельства ужасны и время дорого; что одна столица еще не изменяет Владиславу, а Держава в безначалии готова разделиться; что Иваньгород и Псков, обольщенные генералом Делагарди, желают иметь Царем Шведского Принца; что Астрахань и Казань, где господствует злочастие Магометово, умышляют предаться Шаху Аббасу; что области Низовые, Степные, Восточные и Северные до пустынь Сибирских возмущены Ляпуновым. Ляпунов, имея еще мало рати, выгнал толпы неприятельские из Пронска, но чрез несколько дней был осажден ими в сем городе и спасен Князем Дмитрием Пожарским, уже ревностным его сподвижником: обратив их в бегство, и скоро разбив наголову у Зарайска, добрый Князь Дмитрий избавил вместе и Ляпунова от плена и землю Рязанскую от грабежа; блеснул новым лучом славы и, с чистою душою пристав к великому делу, дал ему новую силу…

Около трех месяцев готовились – и наконец (в Марте) выступили к Москве: Ляпунов из Рязани, Князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Князь Литвинов‑Мосальский и Артемий Измайлов из Владимира, Просовецкий из Суздаля, Князь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, Князь Козловский из Романова, с Дворянами, Детьми Боярскими, стрельцами, гражданами, земледельцами, Татарами и Козаками; были на пути встречаемы жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными кликами и пальбою; шли бодро, но тихо, – и сия, вероятно невольная, медленность имела для Москвы ужасное следствие.

19 Марта, во Вторник Страстной Недели, в час Обедни, услышали в Китае‑городе тревогу, вопль и стук оружия. Госевский прискакал из Кремля: увидел кровопролитие между Ляхами и Россиянами, хотел остановить, не мог, и дал волю первым, которые действовали наступательно, резали купцов и грабили лавки; вломились в дом к Боярину верному, Князю Андрею Голицыну, и бесчеловечно умертвили его. Жители Китая искали спасения в Белом городе и за Москвою‑рекою: конные Ляхи гнали, топтали, рубили их; но в Тверских воротах были удержаны стрельцами. Еще сильнейшая битва закипела на Сретенке: там явился витязь знаменитый, отряженный ли вперед Ляпуновым или собственною ревностию приведенный одушевить Москву: Князь Дмитрий Пожарский. Он кликнул доблих, устроил дружины, снял пушки с башен и встретил Ляхов ядрами и пулями, отбил и втоптал в Китай. Москвитяне теснили неприятеля к Кремлю, его последней ограде и надежде. Тут, в час решительный, услышали голос: «огня! огня!» и первый вспыхнул в Белом городе дом Михайла Салтыкова, зажженный собственною рукою хозяина: гнусный изменник уже не мог иметь жилища в столице Отечества, им преданного иноплеменнику! Зажгли и в других местах: сильный ветер раздувал пламя в лицо Москвитянам, с густым дымом, несносным жаром, в улицах тесных. Многие кинулись тушить, спасать домы; битва ослабела, и ночь прекратила ее, к счастию изнуренного неприятеля, который удержался в Китае‑городе, опираясь на Кремль. Там все затихло; но другие части Москвы представляли шумное смятение. Белый город пылал; набат гремел без умолку; жители с воплем гасили огонь, или бегали, искали, кликали жен и детей, забытых в часы жаркого боя. После такого дня, и предвидя такой же, никто не думал успокоиться.

Ляхи в пустых домах Китая‑города, среди трупов, отдыхали; а в Кремле, при свете зарева, бодрствовали и рассуждали вожди их, что делать? Там еще находилось мнимое Правительство Российское с знатнейшими сановниками, воинскими и гражданскими: пылая адскою злобою и жаждою губительства, они сидели в сей ночной Думе Ляхов и советовали им разрушить Москву для их спасения. Госевский принял совет – и в следующее утро 2000 Немцев с отрядом конным вышли из Кремля и Китая в Белый город и к Москве‑реке, зажгли в разных местах домы, церкви, монастыри и гнали народ из улицы в улицу не столько оружием, сколько пламенем. Но оставленная народом и войском в жертву огню и Ляхам, Москва еще имела ратоборца: Князь Дмитрий Пожарский еще стоял твердо в облаках дыма, между Сретенкою и Мясницкою, в укреплении, им сделанном: бился с Ляхами и долго не давал им жечь за каменною городскою стеною; не берег себя от пуль и мечей, изнемог от ран и пал на землю. Верные ему до конца немногие сподвижники взяли и спасли будущего спасителя России: отвезли в Лавру…

Москва пустая горела двое суток. Сия громада золы, в окружности на двадцать верст или более, курилась еще несколько дней, так что Ляхи в Китае и Кремле, дыша смрадом, жили как в тумане – но ликовали: грабили казну Царскую: взяли всю утварь наших древних Венценосцев, их короны, жезлы, сосуды, одежды богатые, чтобы послать к Сигизмунду или употребить вместо денег на жалованье войску.

Весть о бедствии Москвы, распространив ужас, дала новую силу народному движению. Воеводы уже не медлили и шли вперед, на каждом шагу встречая толпы бегущих Москвитян, которые, с воплем о мести, примыкали к войску, поручая жен и детей своих великодушию народа. 25 Марта Ляхи увидели на Владимирской дороге легкий отряд Россиян, Козаков Атамана Просовецкого; напали – и возвратились, хвалясь победою. В следующий день пришел Ляпунов от Коломны, Заруцкий от Тулы; соединились с другими Воеводами близ обители Угрешской и 28 Марта двинулись к пепелищу Московскому. Неприятель, встретив их за Яузскими воротами, скоро отступил к Китаю и Кремлю, где Россияне, числом не менее ста тысяч, но без устройства и взаимной доверенности, осадили шесть или семь тысяч храбрецов иноземных, исполненных к ним презрения. Ляпунов стал на берегах Яузы, Князь Дмитрий Трубецкий с Атаманом Заруцким против Воронцовского поля, Ярославское и Костромское ополчение у ворот Покровских, Измайлов у Сретенских, Князь Литвинов‑Мосальский у Тверских, внутри обоженных стен Белого города. Тут, на завоеванных кучах пепла водрузив знамена, воины и Воеводы с торжественными обрядами дали клятву не чтить ни Владислава Царем, ни Бояр Московских Правителями, служить Церкви и Государству до избрания Государя нового, не крамольствовать ни делом, ни словом, – блюсти закон, тишину и братство, ненавидеть единственно врагов Отечества, злодеев, изменников, и сражаться с ними усердно.

 

Геройство Шеина при осаде Смоленска ляхами. Гравюра Б. Чорикова

 

К несчастию, между сими подвижниками господствовало несогласие: Воеводы не слушались друг друга, и ратные действия без общей цели, единства и связи, не могли иметь и важного успеха. Решились торжественно избрать начальника; но, вместо одного, выбрали трех: верные – Ляпунова, чиновные мятежники Тушинские – Князя Дмитрия Трубецкого, грабители‑Козаки – Атамана Заруцкого, чтобы таким зловещим выбором утвердить мнимый союз Россиян добрых с изменниками и разбойниками, коих находилось множество в войске. Сии ратные Триумвиры сделались и государственными: ибо войско представляло Россию. Они писали указы в города, требуя запасов и денег еще более, нежели людей: города повиновались и давали, что могли. Ляпунов и Трубецкой очистили весь Белый город, взяли укрепления на Козьем болоте, башни Никитскую, Алексеевскую, ворота Тресвятские, Чертольские, Арбатские, везде после жаркого кровопролития. Чрез пять дней сдался им и Девичий монастырь с двумя ротами Ляхов и пятьюстами Немцев. В то же время Россияне сделали укрепления за Москвою‑рекою, стреляли из них в Кремль и препятствовали сношению осажденных с Сигизмундом, от коего Госевский, стесненный, изнуряемый, с малым числом людей и без хлеба, ждал избавления.

Король в письмах к Боярам Московским хвалился своею милостию к России, благодарил за их верность и непричастие к бунту Ермогена и Ляпунова, обещал скорое усмирение всех мятежей, а Госевскому скорое избавление, дозволяя ему употреблять на жалованье войску не только сокровища Царские, но и все имение богатых Москвитян – и возобновил приступы к Смоленску. Шеин, воины его и граждане оказывали более, нежели храбрость: истинное геройство, безбоязненность неизменную, хладнокровную, нечувствительность к ужасу и страданию, решительность терпеть до конца, умереть, а не сдаться. Уже двадцать месяцев продолжалась осада: запасы, силы, все истощилось, кроме великодушия; все сносили, безмолвно, не жалуясь, в тишине и повиновении, львы для врагов, агнцы для начальников. Осталась едва пятая доля защитников, не столько от ядер, пуль и сабель неприятельских, сколько от трудов и болезней; смертоносная цинга, произведенная недостатком в соли и в уксусе, довершила бедствие – но еще сражались! Ляхи имели нужду в злодейской измене, чтобы овладеть городом: беглец Смоленский Андрей Дедишин указал им слабое место крепости: новую стену, деланную в осень наскоро и непрочно. Сию стену беспрестанною пальбою обрушили – и в полночь (3 Июня) Ляхи вломились в крепость, тут и в других местах, оставленных малочисленными Россиянами для защиты пролома. Бились долго в развалинах, на стенах, в улицах, при звуке всех колоколов и святом пении в церквах, где жены и старцы молились. Ляхи, везде одолевая, стремились к главному храму Богоматери, где заперлися многие из граждан и купцов с их семействами, богатством и пороховою казною. Уже не было спасения: Россияне зажгли порох и взлетели на воздух с детьми, имением – и славою! Сигизмунд восхищался своим блестящим успехом; велел изобразить на медалях завоевание Смоленска и с гордостию известил о том Бояр Московских.

Но блестящее торжество для него и Республики совершилось в день достопамятный, когда Жолкевский явился в столице с своим державным пленником, несчастным Шуйским. Сие зрелище, данное тщеславием тщеславию, надмевало Ляхов от Монарха до последнего Шляхтича и было, как они думали, несомнительным знаком их уже решенного первенства над нами, концом долговременного борения между двумя великими народами Славянскими. Насытив глаза и сердце зрелищем лестным для народного самолюбия, послали Василия в Гостинский замок, близ Варшавы, где он чрез несколько месяцев (12 Сентября 1612) кончил жизнь бедственную, но не бесславную; где умерли и его братья, менее твердые в уничижении и в неволе.

Еще имея некоторый стыд, Король не явил Филарета, Голицына и Мезецкого в виде пленников в Варшаве: их, вместе с Шеиным, томили в неволе девять лет, славных особенно для Филаретовой добродетели: ибо не только Литовские единоверцы наши, но и Вельможи Польские, дивясь его твердости, разуму, великодушию, оказывали искреннее к нему уважение. Он дожил, к счастию, до свободы!..

Между тем, невзирая на падение Смоленска, на торжество Сигизмундово, Воеводы Московского стана имели бы время и способ одолеть упорную защиту Госевского, если бы они действовали с единодушною ревностию; но с Ляпуновым и Трубецким сидел в совете, начальствовал в битвах, делил власть государственную и воинскую… злодей, коего умысел гнусный уже не был тайною. Атаман Заруцкий, сильный числом и дерзостию своих Козаков‑разбойников, алчный, ненасытный в любостяжании, пользуясь смутными обстоятельствами, не только хватал все, что мог, целые города и волости себе в добычу – не только давал Козакам опустошать селения, жить грабежом, как бы в земле неприятельской, и плавал с ними в изобилии, когда другие воины едва не умирали с голоду в стане: но мыслил схватить и Царство! Марина была в руках его: тщетно писав из Калуги жалобные грамоты к Сапеге, чтобы он спас ее честь и жизнь от свирепых Россиян, сия бесстыдная кинулась в объятия Козака, с условием, чтобы Заруцкий возвел на престол Лжедимитриева сына‑младенца и, в качестве правителя, властвовал с нею! Что нелепое и безумное могло казаться тогда несбыточным в России? Лицемерно пристав к Трубецкому и Ляпунову – взяв под надзор Марину, переведенную в Коломну – имея дружелюбные сношения и с Госевским, обманывая Россиян и Ляхов, Заруцкий умножал свои шайки прелестию добычи, искал единомышленников, в пользу лжецаревича Иоанна, между людьми чиновными, и находил, но еще не довольно для успеха вероятного. Ков огласился – и Ляпунов предприял, один, без слабого Трубецкого, если не вдруг обличить злодея в Атамане многолюдных шаек, то обуздать его беззакония, которые давали ему силу.

 

Софийский собор в Новгороде

 

Ляпунов сделал, что все Дворяне, Дети Боярские, люди служивые написали челобитную к Триумвирам о собрании Думы Земской, требуя уставов для благоустройства и казни для преступников. Но Ляпунов уже занимался и главным делом: вопросом, где искать лучшего Царя для одушевления России? Уже переменив мысли, он думал, подобно Мстиславскому и другим, что сей лучший Царь должен быть иноземец державного племени, без связей наследственных и личных, родственников и клевретов, врагов и завистников между подданными. Ляхи нас обманули: мы еще могли испытать Шведов, менее противных Российскому народу. Ненависть к Ляхам кипела во всех сердцах: ненависть к Шведам была только историческим воспоминанием Новогородским – и даже Новгород, как уверяют, мыслил в случае крайности поддаться скорее Шведам, нежели Сигизмунду. Что предлагал Делагарди сам собою, того уже ревностно хотел Карл IX: дать нам сына в Цари. Ляпунов решился вступить в переговоры с Генералом Делагарди.

Все зависело от Делагарди, как прежде от Сигизмунда, – и Делагарди сделал то же, что Сигизмунд: предпочел город Державе!.. Если бы он неукоснительно присоединился к нашему войску под столицею, чтобы усилить Ляпунова, разделить с ним славу успеха, истребить Госевского и Сапегу, отразить Ходкевича, восстановить Россию: то венец Мономахов, исторгнутый из рук Литовских, возвратился бы, вероятно, потомству Варяжскому, и брат Густава Адольфа или сам Адольф, в освобожденной Москве законно избранный, законно утвержденный на престоле Великою Думою Земскою, включил бы Россию в систему Держав, которые, чрез несколько лет, Вестфальским миром основали равновесие Европы до времен Новейших!

 

Князь Д. М. Пожарский принимает московских послов. Неизв. худ.

 

Ночью с 15 на 16 Июля Делагарди, объявив своим чиновникам, что враждебный Новгород, великий именем, славный богатством, не страшный силами, должен быть их легкою добычею и важным залогом, с помощию одного слуги изменника незапно вломился в западную часть города, в Чудинцовские воро