Emerat ille prius, vendere jure potest. 15 страница

Это событие произвело большое смятение среди узников; они принялись совещаться, не стоит ли им испросить позволения сопровождать тело их госпожи, ибо нельзя и не должно, чтобы его увезли без них, но когда они решили идти за позволением к церемониймейстеру, он сам вошел в комнату, где они собрались, и объявил им, что его августейшая государыня королева Англии поручила ему похоронить шотландскую королеву со всей возможной пышностью; желая исполнить, как должно, столь почтенное поручение, он уже в значительной мере подготовил все необходимое для похоронной церемонии, каковая имеет быть 10 августа, то есть послезавтра, но поскольку свинцовый гроб, в котором покоится тело, слишком тяжел, лучше перевезти его заранее, этой ночью, и опустить в уже готовую могилу, а не дожидаться дня похорон, так что оснований для беспокойства никаких нет: перевозка гроба и опускание его в могилу – всего лишь подготовительные церемонии; впрочем, ежели кто-то из них желает сопровождать останки, чтобы проследить, как с ними поступят, он волен это сделать, а остальные прибудут уже на само торжественное погребение; королева Елизавета высказала пожелание, чтобы все люди Марии Стюарт от первого до последнего приняли участие в похоронной процессии. Сообщение это успокоило узников, и они отрядили сопровождать останки своей госпожи Бургуэна, Жерве и с ними еще шестерых – Эндрю Мелвила, Стюарта, Горжона, Хауарта, Лоде и Никола Деламара.

В десять вечера они отправились в путь, идя за катафалком; впереди ехал церемониймейстер, сопутствуемый пешими слугами, которые несли факелы, чтобы освещать дорогу, а сзади двадцать дворян со своими людьми. В два часа пополуночи процессия прибыла в Питерборо, где находится великолепная церковь, построенная одним из королей саксов, в которой слева от хоров погребена королева Екатерина Арагонская, супруга Генриха VIII; над этой гробницей возносится балдахин с ее гербом.

К их прибытию вся церковь была уже затянута черным, на хорах тоже был воздвигнут шатер, наподобие того, что устраивается во Франции над катафалком, но с одним-единственным отличием – вокруг не было горящих свечей. Шатер был из черного бархата и покрыт гербами Шотландии и Арагона, которые повторялись и на вымпелах. Под шатром был выставлен гроб, но без останков, обитый черным бархатом с серебряными узорами, на нем лежала черная же бархатная подушка, а на ней королевская корона.

По правую руку от шатра, напротив гробницы Екатерины Арагонской была подготовлена могила для Марии Шотландской, выложенная кирпичом, которую впоследствии должны были закрыть мраморной плитой или поставить на ней надгробие из мрамора; у дверей церкви гроб с останками встречал епископ Питерборо в облачении, но без митры, епископского посоха и не в ризе; с ним были его декан и еще несколько священников. Гроб внесли в церковь без песнопений и молитв и в полном молчании опустили в могилу. Как только это было сделано, к работе приступили каменщики, перекрыв могилу на уровне пола и оставив лишь отверстие размером примерно полтора на полтора фута, в которое можно было увидеть, что находится внутри, и бросать в нее, как это принято при погребении королей, сломленные жезлы сановников, а также знамена и стяги с гербами усопшего. По окончании этой ночной церемонии Мелвил, Бургуэн и остальные посланцы были отведены в епископство, где должны были собраться особы, которым было указано участвовать в погребальной процессии; число их доходило до трехсот пятидесяти, и все они, кроме слуг Марии Стюарт, были выбраны среди представителей власти, дворянства и англиканского духовенства.

В четверг 9 августа стали обтягивать стены трапезной дорогими тканями, причем делалось это в присутствии Мелвила, Бургуэна и остальных с единственной целью, чтобы они впоследствии засвидетельствовали, сколь пышные похороны устроила королева Елизавета. Легко понять, что несчастные узники весьма холодно воспринимали всю эту роскошь, сколь велика она ни была.

В пятницу 10 августа все назначенные особы собрались в епископстве Питерборо, выстроились в указанном порядке и направились в церковь, которая находилась неподалеку. Прибыв туда, они встали на хорах, опять же как им было указано, и началась заупокойная служба; пелась она на английском и велась по протестантскому обряду. Как только прозвучали первые слова панихиды, Бургуэн, видя, что служат ее не католические священники, вышел из церкви, объявив о своем нежелании присутствовать при подобном святотатстве, и за ним последовали все слуги Марии Стюарт, как мужчины, так и женщины, кроме Мелвила и Барб Мобрей, которые считали, что, на каком бы языке ни молились, молитва все равно будет услышана Богом. Их уход вызвал изрядное недовольство, тем не менее епископ произнес проповедь.

После проповеди церемониймейстер вышел к Бургуэну и его друзьям, которые прогуливались во дворе, сказал, что сейчас будет вынос Святых Даров, и пригласил их присутствовать при этом, на что они ответили, что являются католиками и не могут принимать участие в возложении жертвы на алтарь, который не признают. Церемониймейстер удалился, весьма раздосадованный таким их упорством, но пресуществление Святых Даров прошло своим чередом, как и проповедь. Тогда он предпринял последнюю попытку и послал к ним человека сообщить, что служба завершена и они могут вернуться, так как сейчас будет производиться погребальная церемония по королевскому чину, которая не имеет никакого отношения ни к одной из религий; на сей раз слуги согласились возвратиться, но когда они вошли в церковь, жезлы были переломлены, знамена опущены в могилу, а каменщики уже заделывали отверстие, через которое их туда бросали.

В том же порядке, в каком и пришла, процессия вернулась в епископство, где были приготовлены пышные поминки. Как ни странно, Елизавета, казнив Марию Стюарт как преступницу, после смерти стала относиться к ней как к королеве, а кроме того, хотела пышностью поминок воздать честь и должное слугам покойной, о которых она так долго забывала. Но те, естественно, не пошли ей навстречу, не выглядели ни восхищенными всей этой роскошью, ни обрадованными богатыми яствами; напротив, они слезами смачивали хлеб и разбавляли вино, лишь так отвечая и на причиненные им страдания, и на воздаваемые ныне почести. Как только поминки кончились, слуги покинули Питерборо и вернулись в Фотерингей, где им сообщили, что они наконец свободны и могут уезжать куда угодно. Они не заставили повторять это сообщение дважды, поскольку жили в постоянном страхе, уверенные, что жизнь их находится под угрозой, доколе они остаются в Англии. Собрав вещи, 13 августа 1587 года они вышли из замка Фотерингей.

Бургуэн шел последним; перейдя через подъемный мост, он обернулся, глянул на стены, в которых было совершено цареубийство, простер к ним руки и, не в силах простить Елизавете, невзирая на то, что он христианин, даже не столько собственные страдания, а муки, что претерпела его госпожа, громко и угрожающе произнес стих царя Давида: «Да сделается между язычниками пред глазами нашими отмщение за пролитую кровь рабов Твоих». [149]

Проклятие старика было услышано, и неумолимая история взяла на себя труд покарать Елизавету.

 

* * *

 

Мы рассказывали, что, когда топор палача обрушился на голову Марии Стюарт, из рук у нее выпали распятие и молитвенник. И еще мы добавили, что обе реликвии были подобраны женщинами из ее свиты. Что сталось с распятием, нам неизвестно, но молитвенник находится в королевской библиотеке, где его могут увидеть все, кто интересуется подобными историческими реликвиями; два свидетельства, написанные на форзаце книги, удостоверяют его подлинность.

 

Первое свидетельство

 

Мы, нижеподписавшийся старший викарий обители строгого устава Клюнийской конгрегации, удостоверяем, что настоящая книга получена конгрегацией от блаженной памяти дона Мишеля Нардена, монаха, принявшего постриг в вышеназванной обители и почившего 28 марта 1723 года в нашей коллегии Св. Марциала в Авиньоне в возрасте восьмидесяти лет, из коих тридцать он пробыл среди нас, ведя крайне благочестивую жизнь; по национальности он был немец и долгое время служил офицером в армии.

Вступив в Клюнийскую конгрегацию и отрекшись от всех земных благ и почестей, он оставил себе с соизволения вышестоящих лишь одну эту книгу, о которой ему было известно, что она до последнего дня жизни принадлежала Марии Стюарт, королеве Шотландии и Англии. Перед смертью и разлукой с братией он пожелал, чтобы она была обязательно вручена нам, и послал ее по почте под печатями.

Получив ее, мы попросили г-на аббата Биньона, государственного советника и королевского библиотекаря, благосклонно принять этот драгоценный памятник благочестия королевы Англии и немецкого офицера, принадлежавшего к тому же вероисповеданию, что она и мы.

Подпись: брат Жерар Понс,  старший викарий-генерал.

 

Второе свидетельство

 

Мы, Жан Поль Биньон, королевский библиотекарь, весьма рады доказать наше рвение, передав настоящий манускрипт в библиотеку его величества.

8 июля 1724 года.

Подпись: Жан Поль Биньон.

 

Манускрипт этот, на котором остановился последний взгляд королевы Шотландии, представляет собой том в одну двенадцатую, написан готическим шрифтом и содержит молитвы на латыни; он украшен позолоченными миниатюрами на религиозные темы, представляющими эпизоды из Священной истории либо из житий святых и мучеников. Каждая страница обрамлена арабесками в виде сплетающихся гирлянд из цветов и плодов, среди которых выделяются гротескные фигурки людей и животных.

Что до переплета, к настоящему времени, а может, уже и давно, протершегося до уточных нитей, то он обтянут черным бархатом; каждая крышка посередине украшена цветком анютиных глазок из эмали, заключенным в серебряную оправу и окруженным венком, к которому от углов крышки идут по диагонали витые алые шнуры с кистями по концам.

 

 

ЮРБЕН ГРАНДЬЕ

 

В воскресенье 26 ноября 1631 года маленький городок Луден был крайне взволнован; особое беспокойство царило на тех его улицах, что вели от ворот, где начиналась дорога к аббатству Сен-Жуэн де Марн, к церкви святого Петра, располагавшейся на рыночной площади. Волнение это было вызвано ожиданием человека, о котором с чисто провинциальной страстностью уже некоторое время судил и рядил весь Луден, и по лицам людей, кучками толпившихся у порога каждого дома, легко было догадаться, насколько противоречивое мнение сложилось о том, кто сам назначил день возвращения к своим друзьям и недругам. Около девяти толпы ожидающих пришли в движение, и слова: «Идет! Идет!» с быстротой молнии облетели весь город. После этого одни вернулись домой и плотно закрыли все двери и окна, как бывает в дни общественных беспорядков, другие же, напротив, распахнули дома настежь, словно желая впустить в них радость, и через несколько минут всеобщий гомон и замешательство, внушенные этой вестью, сменились тишиной любопытства.

Вскоре среди всеобщего молчания показался молодой человек лет тридцати с небольшим, державший в руке как символ триумфа лавровую ветвь; он был довольно высок и хорошо сложен, обладал благородной осанкой и красивым, несколько высокомерным лицом; несмотря на то, что, возвращаясь в город, он проделал около трех лье, его церковное облачение отличалось изяществом и замечательной опрятностью. Возведя очи к небу и мелодичным голосом выводя хвалу Господу, он медленно и торжественно дошел до рыночной площади Лудена, ни к кому не обратясь, хотя по мере продвижения у него за спиной собралась большая толпа, которая пела вместе с ним и состояла преимущественно из женщин, причем подпевали ему самые хорошенькие девушки города Лудена.

Итак, предмет всеобщего внимания добрался до паперти церкви святого Петра. На последней ее ступеньке он встал на колени и прошептал молитву, после чего, поднявшись, прикоснулся лавровой ветвью к дверям церкви, и те, словно по волшебству, тотчас же отворились; внутри, как в один из четырех главных праздников в году, уже стоял ярко освещенный хор, и все – придверники, певчие и церковные сторожа – были на своих местах. Пришедший пересек неф, прошел сквозь хор, у подножия алтаря еще раз сотворил молитву, после чего, положив лавровую ветвь на дарохранительницу, надел белоснежное облачение и епитрахиль и приступил к литургии, начав ее с Те Deum [150] слушали мессу все, кто пришел вместе с ним.

Священника, вздумавшего почтить собственную персону богослужением, какие обычно устраиваются только для королей, звали Юрбеном Грандье; два дня назад архиепископ Бордосский Эскубло де Сурди признал его невиновным и отменил приговор духовного суда, согласно которому обвиняемый должен был в течение трех месяцев каждую пятницу сидеть на хлебе и воде, а также лишался права a divinis [151] в диоцезе Пуатье на пять месяцев, а в Лудене – навсегда.

Теперь следует рассказать, в чем же обвиняли и за что судили молодого священника.

Юрбен Грандье родился в местечке Ровер, что неподалеку от Сабле – городка, расположенного в Нижнем Мэне; поначалу он учился под руководством своего отца Пьера и дядюшки Клода Грандье, занимавшихся астрологией и алхимией, а потом, будучи уже достаточно образованным мальчиком, в возрасте двенадцати лет поступил в иезуитский [152] коллеж в Бордо, где наставники, кроме знаний, отметили в нем большие способности к языкам и красноречию и, дабы развить в юноше ораторский талант, стали обучать его латыни и греческому, а также искусству проповеди. Как только ученик достиг возраста, позволяющего священствовать, наставники коллежа, которые его полюбили и очень им гордились, выхлопотали молодому человеку место кюре в луденской церкви. Кроме того, благодаря своим покровителям он через несколько месяцев стал получать доход с коллегиальной церкви Святого Креста.

Вполне понятно, что молодой человек – чужак, получивший две такие бенефиции, – вызвал в Лудене сенсацию, равно как и зависть местных духовных лиц, которые считали, что он завладел их правами и привилегиями. Впрочем, Юрбен внушал зависть и по многим другим причинам: он был необычайно хорош собой, а полученные от отца знания позволили ему довольно глубоко постичь многие науки и дали ключ к уразумению разнообразных явлений, которые для невежественного большинства оставались загадкой и которые он объяснял с замечательной легкостью. Кроме того, изучение свободных наук [153] в иезуитском коллеже позволило ему пренебрегать всевозможными священными для заурядных людей предрассудками, не скрывая своего к ним презрения, и, наконец, на красноречивые проповеди молодого кюре потянулись прихожане из других религиозных общин, в первую очередь те, кто посещал раньше службы нищенствующих орденов, [154] державших до сих пор пальму первенства по этой части. Всего сказанного было вполне достаточно, чтобы стать причиной для зависти и чтобы зависть вскоре переросла в ненависть; так оно и случилось.

Всем известно, какие праздность и злоречие царят в небольших городах и с каким невыразимым презрением относятся посредственности к тем, кто их хоть в чем-то превосходит. Обладая столь замечательными способностями, Юрбен был создан для более широкой сцены, однако оказался заперт в стенах маленького городка, где ему не хватало воздуха и простора, и в результате все то, благодаря чему он был бы славен в Париже, в Лудене стало причиной его гибели.

К несчастью для Юрбена, его характер, который нельзя оправдать никакими талантами, только усугублял испытываемую к нему ненависть: мягкий и милый в обращении с друзьями, с врагами священник был насмешлив, холоден и высокомерен; непоколебимый в своих решениях, весьма дорожащий достигнутым положением, которое ожесточенно защищал, неуступчивый в делах, когда ощущал свою правоту, он отражал любые нападки и оскорбления с такой непреклонностью, что случайные противники становились его врагами на всю жизнь.

Впервые Юрбен продемонстрировал свою несгибаемость в 1620 году, когда, едва освоившись на новом месте, выиграл процесс у священника по имени Менье и добился столь сурового приговора, что тот затаил на него злобу, прорывавшуюся при любом удобном случае.

Второй процесс – по поводу дома, который у него хотели отсудить, – Грандье выиграл у капитула церкви Святого Креста, [155] снова настояв на строгом соблюдении закона. К несчастью, уполномоченный капитула, проигравший процесс, каноник коллегиальной церкви, а также исповедник в монастыре урсулинок, [156] которому еще предстоит сыграть важную роль в нашей истории, был человеком вспыльчивым, мстительным и честолюбивым; обладая слишком средними способностями, чтобы добиться высокого положения, он вместе с тем был чересчур высокомерен и не хотел довольствоваться своей не слишком значительной должностью. В той же степени лицемер, в какой Грандье был человеком искренним, каноник везде, где только возможно, стремился создать себе репутацию великого благочестивца и для этого постоянно демонстрировал аскетизм отшельника и суровость святого. Весьма искушенный в вопросе о бенефициях, он счел личным оскорблением проигрыш процесса, за успех которого отвечал, и Юрбен, настояв на выполнении решения суда с той же строгостью, с какой он это сделал в отношении Менье, приобрел в лице Миньона – так звали каноника – врага еще более яростного и опасного, нежели первый.

Случилось так, что однажды некто Баро, дядя Миньона и, соответственно, его партнер, вступил с Юрбеном в спор относительно уже завершившегося процесса, а поскольку это был человек более посредственный, Юрбену не составило труда уничтожить его, высокомерно бросив одно из тех своих презрительных замечаний, что жгли их предмет, словно каленое железо. У Баро, человека весьма богатого и бездетного, была в Лудене многочисленная родня, которая только тем и занималась, что всячески обхаживала его, дабы не быть забытой в завещании; поэтому оскорбительная насмешка, предметом коей стал сам Баро, задела множество других людей, и они, приняв сторону богатого родственника, увеличили лагерь врагов Грандье.

Примерно в это же время произошло еще одно, уже более серьезное событие. Среди наиболее усердных прихожанок Грандье была некая юная и хорошенькая девушка, дочь королевского прокурора по фамилии Тренкан, который приходился также дядей канонику Миньону. И вот однажды девушка эта захворала и была вынуждена сидеть дома; ухаживать за ней взялась ее подруга Марта Пельтье, которая, перестав посещать знакомых, не отходила день и ночь от больной. Когда же Жюли Тренкан поправилась и стала вновь появляться на людях, выяснилось, что за время ее болезни Марта Пельтье умудрилась родить ребенка, которого окрестила и отдала кормилице. Однако, как это нередко случается, среди жителей города сразу же пошла нелепая молва, что, дескать, настоящая мать ребенка вовсе не Марта Пельтье, которая за деньги ради лучшей подруги пожертвовала своей репутацией. В отцовстве же ребенка общественное мнение и вовсе не сомневалось и, будучи ловко направляемо, приписало его Грандье.

Узнав, какие слухи ходят насчет его дочери, Тренкан как королевский прокурор велел арестовать Марту Пельтье и посадить ее в тюрьму. На допросе она заявила, что является матерью ребенка, и пообещала, что сама будет его воспитывать, а поскольку то, что она сделала, было не преступлением, а всего лишь проступком, Тренкану пришлось ее отпустить, и в результате превышение прокурором своих полномочий придало делу еще более скандальный характер, а жители городка решили, что их просто обманули.

Таким образом, до этого времени Юрбен Грандье – благодаря не то покровительству небес, не то собственному превосходству – удачно отражал все нападки, однако каждая победа кюре увеличивала число его недоброжелателей, которое вскоре возросло настолько, что любой другой на месте Юрбена был бы напуган и либо несколько приутих, либо принял меры против возможной мести со стороны врагов. Но не таков был Грандье: в своей гордыне, а быть может, и невинности, он пренебрег советами преданных друзей и продолжал гнуть свою линию.

До сих пор атаки на Юрбена проводились отдельными людьми и были разрозненны; поэтому его враги, поняв, в чем причина их неудачи, решили объединить усилия для уничтожения строптивого священника. С этой целью у Баро было созвано совещание, в котором приняли участие Менье, Тренкан и Миньон, причем последний привел с собою своего близкого друга по имени Менюо, королевского адвоката, имевшего свою причину ненавидеть Грандье: он без взаимности любил одну женщину и объяснял ее безразличие и даже презрительное отношение к нему тем, что она без памяти влюблена в Юрбена. Собравшиеся имели целью изгнать из города врага всей луденской земли.

Однако Грандье вел себя чрезвычайно осторожно, и упрекнуть его можно было разве лишь в том, что он находил удовольствие в обществе дам, которые, в свой черед, со сметливостью, присущей даже самым заурядным из них, предпочли в качестве духовника молодого, красивого собой и красноречивого священника. А поскольку такое предпочтение уже нанесло не одну рану отцам и мужьям, то и было решено напасть на Грандье с этой, единственно уязвимой его стороны. Начиная со следующего дня давно уже кружившие по городу смутные слухи стали понемногу обретать плоть и кровь. Пошли разговоры о некоей барышне, имя которой не называлось, но которая якобы была постоянной любовницей Юрбена, несмотря даже на его неоднократные измены; вскоре уже стали рассказывать, что, поскольку эта юная особа испытывала угрызения совести из-за связи со священником, Грандье успокоил ее, прибегнув к святотатству, заключавшемуся в том, что однажды ночью он обвенчался со своею любовницей, играя одновременно роль священнослужителя и жениха. Чем нелепее были слухи, тем крепче в них верили; вскоре уже никто в Лудене не подвергал сомнению эту историю, но, однако, никто – странное дело для столь небольшого городка! – не мог назвать по имени сию необычную супругу, не побоявшуюся вступить в брак со слугою Господа.

При всей своей выдержке Грандье не мог закрывать глаза на то, что ступил на весьма ненадежную почву, и чувствовал, как клевета, словно ползучая гадина, потихоньку обвивает его своими кольцами. Он прекрасно понимал: когда эти кольца сожмут его достаточно туго, она поднимет свою мерзкую голову, и вот тогда-то и начнется настоящая борьба. Однако сделать шаг назад означало для Юрбена признать себя виновным, да и отступать было уже, по-видимому, поздно, поэтому он продолжал идти вперед, все такой же несгибаемый, насмешливый и высокомерный.

Среди людей, с особым рвением распускавших порочащие Грандье слухи, был некий Дютибо, важная шишка в провинции, городской вольнодумец и рупор всего посредственного и вульгарного. Некоторые его замечания дошли до Юрбена: так, он узнал, что, будучи у маркиза де Белле, этот человек крайне несдержанно высказывался о нем, Грандье, и однажды, когда Юрбен, одетый в священническое облачение, входил в церковь Святого Креста, чтобы присутствовать на службе, ему в дверях встретился Дютибо. Со свойственными ему высокомерием и презрением Грандье упрекнул его в клевете, и тот, привыкнув благодаря своему богатству и влиянию, приобретенному им над всякими подлецами, считавшими его человеком высшего сорта, безнаказанно говорить и делать что угодно, не вынес сделанного ему публично выговора и ударил Юрбена тростью.

Представившаяся Грандье возможность отомстить врагам была слишком хороша, чтобы ею не воспользоваться, однако, не без основания полагая, что если он обратится к городским властям, то справедливости у них не найдет, хотя дело и касается уважения к религии, Юрбен отправился прямо к Людовику XIII [157] и бросился ему в ноги. Тот соизволил его выслушать и, желая, чтобы насилие над священником, да еще в облачении, было наказано, передал дело в парламент, дабы тот судил Дютибо по всей строгости.

Враги Юрбена рассудили, что нельзя терять ни минуты, и, пользуясь его отсутствием, сами подали на него жалобу, а в качестве жалобщиков перед духовным судьей Пуатье [158] согласились выступить два негодяя – Щербонно и Бюгреан. Они обвинили Грандье в том, что он развращает женщин и девиц, является нечестивцем и богохульником, никогда не читает треб и превращает храм в притон разврата и распутства. Судья принял жалобу и назначил в качестве гражданского судьи Луи Шове, а следователем – старшего из священников Сен-Марселя и Лудена, так что, пока Юрбен учинял иск в Париже Дютибо, в Лудене уже шло следствие по его собственному делу.

Следствие развернулось со всей расторопностью, на какую были способны мстительные церковники: Тренкан выступил как свидетель и привлек в этом качестве множество людей, причем показания, которые не удовлетворяли следствие, фальсифицировались или же не фиксировались. В результате заключение, содержавшее очень серьезные обвинения, было отослано к епископу Пуатье, в окружении которого у врагов Грандье были весьма влиятельные друзья. Впрочем, и сам епископ имел на него зуб: однажды Юрбен по чьей-то настоятельной просьбе выдал разрешение на брак, противоречивший правилам церкви; поэтому предупрежденный заранее высокопоставленный священнослужитель нашел в материалах весьма поверхностного следствия достаточные основания, чтобы издать постановление о взятии Юрбена под стражу, которое звучало следующим образом:

 

Мы, Анри Луи Шатенье де Ларошпезе, милостию Божией епископ Пуатье, ознакомившись с обвинениями и материалами следствия, переданными нам старшим священником Лудена касательно Юрбена Грандье, кюре церкви святого Петра в Лудене, во исполнение поручения, данного нами означенному духовному лицу, а в его отсутствие священнику Шассеню, а также принимая во внимание заключение, сделанное нашим прокурором по упомянутым документам, повелеваем без огласки препроводить обвиняемого Юрбена Грандье в тюрьму нашего епископства Пуатье, каковое взятие под стражу должно быть произведено у обвиняемого дома в трехдневный срок любым священником или писцом духовного звания либо каким угодно королевским судебным приставом, ежели на то потребуется помощь светской власти, давая им или ему при этом право исполнить данный приказ невзирая на любое сопротивление либо возражения, а по выслушании вышеназванного Грандье нашему прокурору принять относительно него те меры, какие он сочтет нужными.

Дано в Диссе, октября 22 дня 1629 года, и скреплено собственноручной подписью.

Анри Луи, епископ Пуатье.

 

Как мы уже говорили, когда было издано это постановление, Грандье находился в Париже, где парламент рассматривал его жалобу на Дютибо, и последний, получив документ, прежде чем Юрбен узнал о его существовании, описал судьям скандальные нравы кюре и в подтверждение своих слов передал им постановление. Не понимая, что происходит, парламент решил, что до того, как будет дан ход жалобе Грандье, он должен предстать перед епископом, дабы оправдаться в предъявленных обвинениях. Юрбен немедленно кинулся из Парижа в Луден, где ознакомился с делом, и тут же отправился в Пуатье, желая поскорее очистить себя от навета. Но едва он туда прибыл, как был арестован судебным приставом Шатри и препровожден в тюрьму епископства.

На дворе стояла уже середина ноября, в тюремной камере было холодно и сыро, но Грандье не удалось добиться, чтобы его перевели в другую; поняв, что его враги гораздо сильнее, чем ему казалось, кюре вооружился терпением. Просидел он два месяца, в течение которых друзья священника считали его погибшим, а враги торжествовали: Дютибо радовался, думая, что отделался от процесса, а Баро уже предложил одного из своих наследников по имени Исмаэль Булио на должности, занимаемые Грандье.

Судебные издержки были поделены между всеми участниками, и богатым пришлось платить за бедных: поскольку следствие велось в Пуатье, а свидетели жили в Лудене, дорожные расходы для такого большого числа людей составили значительную сумму, однако жажда мести пересилила скупость, и каждый свидетель заплатил часть издержек пропорционально своему состоянию, так что через два месяца все было завершено.

Однако, как враги Грандье ни старались, чтобы результаты следствия были губительны для него, основное обвинение так и не было доказано: Юрбену вменялось в вину, что он растлевает женщин и девушек, но ни одна из них не была названа по имени и не выступила с жалобой – все основывалось на слухах, а факты отсутствовали. Это был один из самых странных процессов, какие только когда-либо имели место. Тем не менее 3 января 1630 года был вынесен приговор, согласно которому Грандье в качестве епитимьи должен был в течение трех месяцев каждую пятницу сидеть на хлебе и воде, а также лишался права a divinis в епископстве Пуатье на пять месяцев, а в Лудене – навсегда.

Приговор этот был обжалован с обеих сторон: Грандье обратился к архиепископу Бордосскому, а его противники через посредство прокурора духовного суда – в парижский парламент, желая так досадить Грандье, чтобы он согнулся под гнетом забот. Однако у него нашлось сил отбить и это нападение: он подал кассационную жалобу в парламент и выиграл там процесс, продолжая настаивать на обжаловании дела у архиепископа Бордосского. Но поскольку и там нужно было допросить множество свидетелей, перевезти которых на столь большое расстояние было практически невозможно, решили передать дело на рассмотрение президиального суда [159] в Пуатье. Судья по уголовным делам приступил к новому следствию, но на сей раз оно велось беспристрастно, и его материалы оказались неблагоприятны для клеветников: одни свидетели, упорствовавшие в своих показаниях, были уличены в противоречиях, другие откровенно признались, что их подкупили, третьи же заявили, что дали ложные показания; в числе последних оказались священник по имени Мешен, а также Исмаэль Булио, тот самый, которого Тренкан прочил на место Юрбена Грандье. Заявление Булио утеряно, поэтому мы приводим здесь документ, написанный Мешеном, в таком виде, в каком он вышел из-под его пера.