2020-04-12
83
Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом.
И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя; я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему.
Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался там увидеть портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой, пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люс, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.
Молодой принц был прекрасен, как Амур, и именно Амур помог ему получить портрет своего брата: уже несколько месяцев ему нравилась молодая домоправительница, он всячески ласкал и ублажал ее, и она дала ему портрет короля, вопреки моему запрету слугам давать ему что-либо без моего дозволения. Несчастный принц увидел на этом портрете себя, и это было тем более просто, что портрет этот мог вполне сойти за изображение как того, так и другого. Это привело его в такую ярость, что он прибежал ко мне со словами: «Вот мой брат, а вот я!» – и продемонстрировал похищенное у меня письмо кардинала Мазарини.
Я испугался, как бы принц не бежал и не явился на свадьбу короля. Я отправил его величеству депешу, сообщив про вскрытие шкатулки, и попросил новых инструкций. Король велел кардиналу распорядиться, и тот приказал заточить нас обоих вплоть до новых распоряжений, а также велел дать понять принцу, что причиной нашего общего несчастья стала его дерзость. Я страдал вместе с ним в тюрьме, пока не понял, что высший судья судил мне покинуть сей мир, и все же не могу для спокойствия собственной души и спокойствия своего воспитанника не сделать это заявление, которое укажет ему способы выйти – ежели король умрет бездетным, – из того недостойного положения, в каковом он пребывает. Да и может ли вырванная против воли клятва принудить сохранять в тайне невероятные события, про которые обязательно должны узнать потомки?»
Таков этот исторический документ, который регент предоставил принцессе и который не может не вызвать множество вопросов. Кто был воспитатель принца? Бургундец или он просто владел домом либо замком в Бургундии? На каком расстоянии он находился от Дижона? Несомненно, то был известный человек, поскольку при дворе Людовика XIII пользовался безусловным доверием, то ли по причине занимаемой должности, то ли как любимец короля, королевы и кардинала Ришелье. Можно ли из дворянской книги Бургундии узнать, кто в этой провинции после свадьбы Людовика XIV исчез вместе с молодым воспитанником лет двадцати, жившим у него в доме или в замке? Почему этот документ, которому уже около ста лет, не подписан? Может быть, он был продиктован умирающим, у которого уже не осталось сил подписать его? Каким образом документ вышел за пределы тюрьмы? И т. д. и т. п.
Разумеется, все эти вопросы остаются без ответа, и я не возьмусь утверждать, что сообщение это подлинное. Аббат Сулави рассказывает, что однажды он донимал маршала де Ришелье вопросами на эту тему и спросил: «А не может ли быть, господин маршал, что этот узник является старшим братом Людовика XIV, рожденным не от Людовика XIII?» Маршал, казалось, смутился, в объяснения вдаваться не пожелал, но и не стал ничего решительно отрицать; он лишь заверил, что эта важная персона не была ни побочным братом Людовика XIV, ни герцогом Монмутом, ни графом де Вермандуа, ни герцогом де Бофором, ни проч., как благоволят утверждать многие писатели. Подобные сочинения он назвал бредом, но добавил, что их авторы рассказывают в большинстве своем о случаях вполне возможных, и еще сказал, что приказ умертвить узника, как только он расскажет кому-нибудь о себе, действительно существовал. Наконец, маршал признался, что ему была известна эта государственная тайна и добавил: «Господин аббат, я могу вам сказать одно: в начале нашего века, когда этот узник скончался в весьма преклонных годах, он уже не имел никакого значения, но в начале своего царствования Людовик XIV повелел заточить его в тюрьму исходя из высших государственных интересов».
Рассказ этот был записан сразу же в присутствии маршала, и как аббат Сулави ни умолял его высказать еще какие-нибудь соображения, которые, прямо не раскрывая тайны, могли бы хоть в какой-то мере удовлетворить любопытство, какое возбуждает этот человек, Ришелье отвечал: «Прочитайте то, что г-н Вольтер опубликовал о Железной маске, особенно последние слова, и подумайте».
Ученые, за исключением Дюлора, всегда воспринимали сообщение Сулави с глубочайшим презрением; следует согласиться, что, окажись оно выдумкой, оно было бы чудовищным, а аббат Сулави – презреннейшим из людей. Но, к сожалению для защитников м-ль де Валуа, ее нравственность, равно как и нравственность ее отца и ее возлюбленного крайне трудно очернить: чем гнуснее мерзость, которая приписывается им, тем она вероятней. Относительно же возражения, что, дескать, не мог Лувуа о сыне Людовика XIII или о незаконном ребенке Анны Австрийской писать Сен-Марсу следующим образом: «Нет ничего неподобающего в том, чтобы перевести шевалье де Тези из камеры, где он находится, и поместить там вашего узника, пока вы не подготовите камеру, в которой он будет содержаться», – ответим, что не считаем подобное возражение основательным. Добавляют также, что Сен-Марс, подобно министру, тоже не мог выразиться в том же году, говоря об узнике: «…когда он будет помещен в подготавливаемую для него камеру, которая будет соединяться с часовней». А почему, спрашивается, Сен-Марс не мог так выразиться? Неужели назвать камеру камерой, а узника узником, означает выказать к нему непочтительность?
В 1791 г. некий г-н де Сен-Мийель опубликовал в Страсбурге и в Париже книгу, озаглавленную «Кто был в действительности Железная маска, сочинение, из коего благодаря неопровержимым доказательствам можно узнать, от кого сей знаменитый пасынок судьбы явился на свет, а равно когда и где он родился». Уже само заглавие дает представление о барочном и варварском стиле, в котором, кстати, написано все произведение. Трудно даже вообразить себе всю степень самонадеянности этого нового раскрывателя тайн; да найди он философский камень, сделай открытие, способное изменить облик мира, он и то не ощущал бы себя таким счастливым и гордым. Тем не менее, ежели разобраться, его неопровержимые доказательства никоим образом не дают окончательного решения и защищены от опровержений не больше, чем все предшествовавшие и последующие версии. Но главное, тут не хватает необходимого таланта в использовании и распоряжении имеющимися материалами. С вульгарнейшей ловкостью он сочиняет версию, противостоящую критике и опирающуюся, нет, не на безапелляционные аргументы (а кто способен их привести?), а на догадки и предчувствия, которые, разумеется, имеют большое значение в этой истории, где все покрыто мраком и тайной и где вечно нужно растолковывать, почему Лувуа выказывал такое почтение узнику и говорил с ним стоя и без шляпы.
По г-ну Сен-Мийелю, «Железная маска был законным сыном Анны Австрийской и кардинала Мазарини».
Первым делом он устанавливает, что Мазарини, по свидетельству принцессы Пфальцской, супруги Филиппа I Орлеанского, принадлежал к кардиналам-диаконам, а не священникам, а посему мог вступить в тайный брак с Анной Австрийской.
Первая фрейлина королевы-матери, старуха Бове знала тайну этого необыкновенного брака, и потому королеве приходилось во всем уступать своей конфидентке. Это приключение привело во Франции к расширению прав первых фрейлин. [271]
Королева-мать, супруга Людовика XIII, не только влюбилась в Мазарини, но, хуже того, вышла за него замуж, так как он не был священником и даже не принадлежал ни к какому ордену, так что препятствий к браку для него не существовало. Ему чудовищно надоела добрейшая королева-мать, и он плохо к ней относился, какового воздания и заслуживают подобные браки. [272]
Она (королева) была спокойна за кардинала Мазарини: он не был священником, так что они могли пожениться. Потайной ход, по которому он каждую ночь приходил к ней, до сих пор существует в Пале-Рояле. [273]
Королева правит под воздействием страсти, имеющей над ней тираническую власть. При ее беседах с кардиналом видно по их взглядам, выражению глаз, по тому, как они ведут себя, что они столь страстно любят друг друга, что расстаются с превеликим трудом. Если правдивы слухи, что они заключили тайный брак и что отец Венсан из миссионеров скрепил их союз, они могут делать все, что делают, и даже то, чего мы не видим. [274]
Человек в маске сказал аптекарю Бастилии, что полагает, что ему около шестидесяти. Значит он родился в 1644 г. – в тот период, когда власть была в руках Анны Австрийской, но фактически правил Мазарини.
Существует ли какое-нибудь свидетельство, подтверждающее возможность того, что у Анны Австрийской были тайные роды – столь же тайные, как брак?
В 1644 г. Анна Австрийская покинула Лувр, потому что ей не нравились ее покои, и переехала в Пале-Рояль, который Ришелье перед смертью завещал покойному королю. Едва поселившись там, она тяжело заболела желтухой, и врачи сочли, что болезнь случилась вследствие огорчений, горестей и занятий делами, весьма обременявших ее…
Эти пресловутые огорчения, вызванные бременем забот, несомненно были придуманы для оправдания мнимой болезни. Большие огорчения и заботы начались у Анны Австрийской лишь в 1649 г.; на деспотизм же Мазарини она начала жаловаться лишь в конце 1645 г. В год, когда она носила траур по Людовику XIII, она посещала спектакли и только старалась укрываться у себя в ложе. [275]
Аббат Сулави в VI т. «Мемуаров Ришелье», опубликованных в 1793 г., оспаривает мнение г-на де Сен-Мийеля и вновь настаивает на суждениях, которые он высказал ранее.
Безрезультатность поисков, произведенных в архивах Бастилии, и серьезные политические события нескольких последних лет отвлекли внимание от этой темы. В 1800 г, «Магазен ансиклопедик» опубликовал статью, озаглавленную «Записки о проблемах истории и о способе их разрешения применительно к проблеме Человека в железной маске». Статья подписана С. D. О. Анонимный автор отождествляет Железную маску с первым министром герцога Мантуанского, которого именует Джироламо Маньи.
В том же 1800 г. г-н Ру-Фазийак издал книгу «Исторические и критические изыскания о Человеке в железной маске и некоторые соображения, следующие из них». Эти изыскания основывались на секретной переписке, касающейся переговоров, интриг и похищения секретаря герцога Мантуанского, именуемого Маттиоли, а не Джироламо Маньи.
В 1802 г. аноним, подписавшийся Рет, опубликовал в виде письма из Турина, адресованного генералу Журдану, «Подлинный ключ к истории Человека в железной маске», где можно найти исторические сведения о личности и роде Маттиоли. Рет утверждает, что секретаря герцога Мантуанского в 1679 г. по приказу Людовика XIV похитили, надев ему маску, и заключили в тюрьму, но не приводит доказательств, что секретарь и Человек в железной маске – одно и то же лицо.
Кроуфорд, уже в 1798 г. писавший: «Я не сомневаюсь, что Человек в железной маске – сын Анны Австрийской, однако не имею возможности установить, был ли он братом-близнецом Людовика XIV, родился ли в ту пору, когда королева не находилась в супружеских отношениях или же когда она уже была вдовой», [276] – в 1809 г. отверг версию Ру-Фазийака, изложенную в «Исторических и литературных разностях, извлеченных из портфеля».
В 1825 г. г-н Делор разыскал в архивах многочисленные письма, касающиеся Маттиоли, и опубликовал «Историю Человека в железной маске». Этот труд, переведенный на английский язык, в 1830 г. был вновь переведен с английского на французский под заглавием «Подлинная история государственного узника, известного под именем «Железная маска». Именно в этой книге приведен рассказ о втором сыне Оливера Кромвеля. В 1826 г. появилась версия г-на де Толе, который и признал в узнике армянского патриарха. Через шесть лет после большого успеха представленной в Одеоне драмы, почти все присоединились к версии, предложенной Сулави. Библиофил Жакоб ошибается, утверждая, будто я следовал преданию, сохранившемуся в семье герцога де Шуазеля; отнюдь нет, это герцог Бассано [277] передал мне копию, снятую в его присутствии в ту пору, когда Наполеон распорядился произвести разыскания о Человеке в железной маске. Герцог Бассано сказал мне, что оригинал документа (кстати, совпадающий с приведенным в «Мемуарах маршала де Ришелье») находится в архиве министерства иностранных дел. В 1834 г. журнал Исторического института опубликовал письмо г-на Огюста Бийара, в котором он сообщал, что скопировал тот же документ по приказу покойного графа де Монталиве, министра внутренних дел в период Империи.
Г-н Дюфи в том же году выпустил «Историю Бастилии», в которой склоняется к мнению, что узник был сыном Букингема.
Среди лиц, чья роль в истории действительно велика или преувеличена, лиц, которым можно примерить пресловутую маску, был один, о ком никто не подумал, хотя его имя назвал министр Шамийар; это знаменитый суперинтендант Фуке. В 1837 г. библиограф Жакоб, вооружась текстами и цитатами, вновь занялся этой китайской головоломкой, за которую брались столько фантазеров, но которую так и не удалось сложить. Оказался ли он удачливей предшественников?
Поначалу его утверждение удивляет. Странным кажется воскрешение образа Фуке, который в 1644 г. был осужден на вечное заточение и содержался в Пиньероле под охраной Сен-Марса и смерть которого, произошедшая, как было объявлено, 23 марта 1680 г., оказывается, была мнимой. Ведь в истории Маски прежде всего ищут государственные соображения, вынуждающие тщательно скрывать черты узника до самой его смерти; тогда становится объяснимой почтительность Лувуа и как бы перемена положений узника и министра, необычная во все времена, а тем паче в царствование Людовика XIV, когда весьма опасались свидетельствовать уважение к неудачнику, впавшему в немилость у монарха. Но какова бы ни была подлинная причина гнева Людовика XIV на Фуке – зависть к власти, присвоенной суперинтендантом, ревность к претензиям на благосклонность королевских любовниц или даже подозрения, основывающиеся на иных дерзких начинаниях, – неужели король не удовлетворил свою мстительность, окончательно разорив врага и осудив его на пожизненное заточение? Чего еще желал король? Почему его гнев, утоленный в 1664 г., возродился с еще большим пылом через 16 лет, чтобы придумать новую казнь?
По мнению библиофила, король, раздраженный мольбами о помиловании, с которыми к нему обращалась семья суперинтенданта, решил объявить его умершим, чтобы избавиться от новых прошений. Всему виной, пишет Жакоб, была ненависть Кольбера. Но если его ненависть смогла ускорить падение Фуке, можно ли предположить, что она продолжала преследовать суперинтенданта и после осуждения, после длительного заточения и возродилась с удвоенной силой в душе короля и его советников? И как тогда объяснить почтительность Лувуа? Если Кольбер не стал бы кланяться узнику Фуке, то мог ли это делать его коллега?
Тем не менее следует признать, что по сравнению с остальными версиями для обоснования этой собрано (благодаря эрудиции библиофила) максимальное количество текстов и толкований, больше всего привлечено дат и ученых изысканий.
Несомненно, во-первых, что предосторожности, принятые для охраны Фуке в Пиньероле, во всем совпадают с теми, что позже применялись в Бастилии и на островах Сент-Маргерит к Человеку в железной маске.
Во-вторых, большинство преданий об узнике в маске могут быть отнесены и к Фуке.
В-третьих, Железная маска появился сразу же после мнимой смерти Фуке в 1680 г.
В-четвертых, смерть в 1680 г. вызывает сомнения. 20 декабря 1664 г. суд приговорил Фуке к вечному изгнанию из королевства. Однако «король счел, что было бы крайне опасно позволить названному Фуке выехать за пределы королевства ввиду его особой осведомленности касательно самых важных государственных дел». Поэтому приговор был смягчен, и вечное изгнание заменено вечным заточением. В предписании, датированным 24 декабря и подписанным королем, которое было вручено Сен-Марсу, Фуке «запрещено общаться с кем бы то ни было устно или письменно, выходить из своего помещения по какой-либо причине или предлогу, а равно и для прогулок». Недоверчивость Лувуа, выказываемая в письмах Сен-Марсу, на этом и основана. Рекомендуемые им предосторожности ничуть не строже принятых по отношению к Человеку в железной маске.
Рассказанная аббатом Папоном история про рубашку, на которой было что-то написано и которую нашел караульный, может быть соотнесена со следующими отрывками из двух писем Лувуа Сен-Марсу. «Ваше письмо было мне вручено вместе с новым носовым платком, на котором Фуке написал записку». [278] «Можете ему объявить, что ежели он и в дальнейшем будет использовать столовое белье вместо бумаги, пусть не удивляется, когда больше не получит его от вас».. [279] Отец Папон сообщает, что слуга узника в маске умер в камере своего господина; известно, что слуга Фуке, разделявший с ним заточение, умер в феврале 1680 г.. [280] События, происходившее в Пиньероле, могли отозваться и на о-вах Сент-Маргерит, когда Сен-Марс перевез туда своего давнего узника. Хорошее платье, тонкое белье, книги, то есть все, в чем не отказывали узнику в маске, получал и Фуке. Обстановка его второй камеры в Пиньероле обошлась в тысячу двести ливров.
Известно также, что до 1680 г. Сен-Марс охранял в Пиньероле лишь двух важных политических узников: Фуке и Лозена. Однако, согласно дневнику Дюжонка, «давний узник, который был у него в Пиньероле», должен был находиться в этой крепости до конца августа 1681 г., когда Сен-Марс перешел в форт Экзиль. Значит, в период между 23 марта 1681 г. (дата предполагаемой смерти Фуке) и 1 сентября 1681 г. Железная маска появился в Пиньероле, откуда Сен-Марс перевез с собой в форт Экзиль только двух заключенных. Один из них, вероятно, Человек в маске, а вторым, несомненно, был Маттиоли, который умер до 1687 г., так как Сен-Марс, став в январе того года комендантом островов Сент-Маргерит, привез с собою в эту крепость только одного узника. «Я отдам самые тщательные приказы об охране моего узника и могу всецело отвечать за то, что он никуда не денется». [281]
В переписке Лувуа и Сен-Марса есть упоминание о смерти Фуке 23 марта 1680 г., но в последующих письмах Лувуа не пишет больше о покойном г-не Фуке, а как и раньше, просто о г-не Фуке. Большинство парижских историков повторяли друг за другом, что Фуке был похоронен в том же склепе, что и его отец, в церкви монастыря ордена визитандинок в приделе Св. Франциска Сальского, но доказательства свидетельствуют, что это не так. Склеп в приделе Св. Франциска Сальского не открывался после 1786 г. когда в нем похоронили Аделаиду Фелисите Брюлар, последнюю из Сийери. Монастырь был закрыт в 1790 г., а в 1802 г. церковь передали протестантам, но могилы в ней сохранились. В 1836 г. Буржский собор потребовал останки одного из своих архиепископов, который был погребен в этом монастыре, основанном в начале XVII в. г-жой де Шанталь. Все склепы были исследованы, все надгробные надписи тщательно восстановлены. Эпитафии Никола Фуке там не было!
«Весьма примечательно, – пишет в «Философском словаре» Вольтер, – что никто не знает, где умер этот знаменитый суперинтендант».
Так что эта версия, столь заботливо выстроенная, также рушится при столкновении с датой, о которую уже разбились версии о герцоге Монмуте и графе де Вермандуа: «Узник, которого вы охраняете уже двадцать лет». [282] Согласно этому свидетельству, успешно использованному библиофилом для опровержения предшественников, узник, которого Сен-Марс охранял двадцать лет, не мог быть Фуке, так как к 1691 г. Фуке находился бы в заключении уже 27 лет, а если вести отсчет от его мнимой смерти, то всего 11 лет.
Мы беспристрастно изложили все версии, выдвинутые для разгадки этой чудовищной тайны. Полагаем, что Человек в железной маске родился вблизи трона. И если эта тайна еще не до конца разрешена, то, по крайней мере, из того, что мы рассказали, следует: всюду, где бы ни находился узник в маске, ему под страхом смерти было приказано скрывать лицо.
Этот человек в маске прослеживается на протяжении полувека в разных концах Франции!
Значит, на протяжении полувека существовало лицо, знакомое и узнаваемое в любом уголке Франции, даже в тюрьме на отдаленном острове, и имеющее сходство с лицом узника!
Кем же мог быть человек, поразительно схожий с узником, кроме как Людовиком XIV, братом близнецом Железной маски?
Опровергнуть эту столь простую и естественную интерпретацию могут лишь неопровержимые доказательства.
Мы ограничили нашу задачу ролью судебного следователя и уверены: читатель не будет на нас в обиде за то, что ему придется самому делать выбор среди всех этих противоречивых версий. Но даже сочини мы роман, нам кажется, он не смог бы оказаться интересней, чем изыскания, которые мы тут представили. Все, что связано с узником в маске, вызывает острейший интерес. Чего же мы здесь добивались? Разоблачить страшное преступление, заклеймить память палачей? Факты, которые мы привели, говорят сами за себя и куда красноречивей, чем все вымыслы и ухищрения сочинителей.
КРОВОПРОЛИТИЯ НА ЮГЕ
Быть может, наш читатель, всецело поглощенный последними своими воспоминаниями, восходящими к Реставрации, подивится тому, что мы, заключаем картину, которую собираемся перед ним развернуть, в столь широкую раму, охватывающую не менее двух с половиной столетий; но все на свете имеет свои причины, всякая река – свои истоки, всякий вулкан – свой очаг; дело в том, что с 1551 по 1815 год на тех землях, куда мы теперь устремляем взгляд, действие постоянно сменялось противодействием, месть – расправами; дело в том, что религиозная летопись Юга представляет собой двойной список деяний, чинимых фанатизмом на благо смерти, список, начертанный, с одной стороны, кровью католиков, с другой же – протестантской кровью.
Центром этих великих политических и религиозных потрясений на Юге, которые, подобно подземным толчкам, подчас колебали даже столицу, всегда оказывался Ним; поэтому мы избрали Ним стержнем нашего повествования, которое подчас будет от него удаляться, но всякий раз возвращаться назад.
Ним, присоединенный к Франции Людовиком VIII и управлявшийся консулами, которые начиная с 1207 года сменили у власти виконта Бернара Атона VI, едва успел в бытность епископом Мишеля Брисонне отпраздновать явление мощей святого мученика Василия, покровителя города, как во Франции распространились новые учения. С самого начала Ним приложил руку к гонениям, и в 1551 году нимское сенешальство распорядилось сжечь на площади нескольких реформаторов, в числе коих находился Морис Сесена, просветитель Севенн, застигнутый на месте преступления во время проповеди; с тех пор у Нима было два мученика и два покровителя – одного чтили католики, другого протестанты, и святому Василию после двадцати четырех лет господства пришлось поделиться честью покровительства с новым соперником.
Морису Сесена наследовал Пьер де Лаво; с разницей в четыре года эти два проповедника, чьи имена уцелели в отличие от многих других имен неведомых и позабытых мучеников, были преданы смерти на площади Саламандры; вся разница между ними та, что первый был сожжен, а второй повешен.
При последних мгновениях Пьера де Лаво присутствовал Доминик Дерон, доктор богословия, но, вопреки обыкновению, на сей раз не священник обратил осужденного, а осужденный священника. И вот слово, которое пытались задушить, зазвучало вновь. Доминик Дерон был осужден по приговору суда, подвергнут преследованиям, затравлен и спасся от виселицы лишь тем, что убежал в горы.
Горы – убежище для любой секты, зарождающейся или поверженной: королям Господь даровал города, равнины, моря, зато слабым и угнетенным он даровал горы.
Впрочем, гонения и прозелитизм шли рука об руку, но кровь произвела свое обычное действие: она удобрила почву, и через двадцать три года борьбы, после того как было сожжено или повешено несколько сот гугенотов, в один прекрасный день вдруг выяснилось, что большинство жителей города Нима – протестанты. И вот в 1556 году консулы Нима получили жестокий нагоняй за то, что город склоняется к реформации. А в 1557, то есть через год после этого выговора, король Генрих II был вынужден передать должность председателя гражданского и уголовного суда протестанту Гийому де Кальвьеру. Далее судья-чернокнижник распорядился, чтобы при казни еретиков присутствовали консулы в капюшонах: горожане, члены суда, отменили смертный приговор, так что королевская власть оказалась бессильна перед их решением, и казнь не состоялась.
Умер Генрих, и под именем Франциска II на трон взошли Екатерина Медичи и Гизы; если народам подчас и выпадают праздники, то лишь на время, когда они хоронят своих государей; Ним воспользовался церемонией погребения Генриха II, и 29 сентября 1559 года Гийом Може основал в городе первую протестантскую общину.
Гийом Може приехал в Ним из Женевы, где был возлюбленным чадом Кальвина; он прибыл с твердым намерением либо обратить в новую веру всех оставшихся католиков, либо отправиться на виселицу. При этом он был красноречив, энергичен, хитер, слишком просвещен, чтобы питать склонность к жестокости, и готов на уступки при условии, что противная сторона ответит ему взаимностью, [283] – словом, он обладал массой преимуществ, а потому и не угодил на виселицу.
Как только новорожденная секта перестает быть рабыней, она становится госпожой: ересь, овладевшая уже тремя четвертями города, понемногу стала выходить на улицы с гордо поднятой головой. Некий буржуа, Гийом Ремон, предоставил свой дом проповеднику-кальвинисту; тот принялся читать публичные проповеди, склонять колеблющихся в пользу новой веры; скоро дом стал слишком тесен для толп, которые приходили впитывать яд революционных речей, и самые нетерпеливые уже начали обращать взгляды к церквям.
Между тем виконт де Жуайез, губернатор Лангедока, сменивший на этом посту г-на де Виллара, забеспокоился при виде успехов протестантов, коих те и не думали скрывать, а напротив, открыто ими хвалились; он призвал к себе консулов и строго выбранил их именем короля, пригрозив прислать гарнизон, который найдет средства покончить с беспорядками. Консулы обещали пресечь зло прежде, чем понадобится призывать помощь со стороны, и во исполнение своего обещания удвоили городскую стражу, а также ввели должность городского смотрителя, в обязанность которому вменялась исключительно охрана порядка на улицах. А должностью городского смотрителя, обязанного искоренять ересь, был облечен капитан Буйарг, самый оголтелый из всех гугенотов.
Следствием столь удачного выбора явилось то, что как-то раз, когда Гийом Може проповедовал в саду, начался сильный ливень; надо было или разойтись, или поискать укрытие, но поскольку проповедник дошел в своей речи до самого интересного места, все без колебаний высказались в пользу второго решения. Поблизости находилась церковь св. Стефана Капитолийского, один из слушателей предложил ее в качестве убежища – не столько самого подходящего, сколько самого удобного. Предложение было принято с восторгом; дождь хлынул еще сильней, все бросились прямиком в церковь, выгнали оттуда кюре и всех духовных лиц, растоптали ногами святые дары, разнесли в куски образа. После этой расправы Гийом Може взошел на кафедру и продолжал проповедовать с таким красноречием, что присутствующие вновь возбудились, не пожелали ограничиться уже свершенными в тот день подвигами и с тою же поспешностью ринулись на штурм монастыря францисканцев, куда немедля водворили Може и двух женщин, которые, по утверждению Менара, историка Лангедока, не разлучались с ним ни днем, ни ночью; что же до капитана Буйарга, то он отнесся к происшедшему с поразительным безразличием.
Консулам, которых призвали к ответу в третий раз, очень хотелось отрицать происшедшие беспорядки, но это было не в их силах; поэтому они сдались на милость г-на де Виллара, который к этому времени снова вернулся на пост губернатора Лангедока, а г-н де Виллар, более на них не полагаясь, ввел гарнизон в цитадель Нима, причем город платил солдатам и кормил их, в то время как губернатор совместно с четырьмя квартальными смотрителями учредил военную полицию, независимую от муниципальной. Може был изгнан из Нима, а капитан Буйарг отрешен от должности.
Но тут умер Франциск II. Смерть его произвела обычное действие: гонения поутихли, и Може вернулся в Ним; это была победа, а поскольку каждая победа несет с собой продвижение вперед, воинствующий проповедник учредил церковный совет, и нимские депутаты потребовали от генеральных штатов в Орлеане, чтобы им были отданы храмы. Эта просьба осталась безрезультатной, но протестанты знали, как действовать в подобных случаях: 21 декабря 1561 года церкви св. Евгении, св. Августина и ордена францисканцев были взяты приступом и одним махом очищены от икон; капитан Буйарг на сей раз не ограничился простым наблюдением, а сам возглавил операцию.
