Emerat ille prius, vendere jure potest. 47 страница

На трех выборщиков – Массадора от округа Бокер, Виала от кантона Ласалль и Пюэша от того же кантона, люди с красными кисточками напали, когда те возвращались домой; все трое получили тяжелые ранения.

Капитан, командовавший отрядом, который нес охрану выборного собрания, возвращался вместе с сержантом и тремя волонтерами своей роты; на Малой аллее их остановил Фроман, он же Дамбле, и, приставив капитану пистолет к груди, сказал: «Стой, мерзавец! Отдай оружие!» Тем временем цибульники с красными кисточками схватили капитана за волосы, опрокинули на землю; Фроман выстрелил, но промахнулся. Падая, капитан выхватил шпагу, но ее вырвали у него из рук, и Фроман ударил его своей шпагой. Тут капитан, поднатужась, высвободил одну руку, выхватил из кармана пистолет, оттолкнул убийц, выстрелил во Фромана, но промахнулся. Одного из сопровождавших его волонтеров ранили и разоружили.

В Калькьер направлялся патруль гиеньского полка, с ним вместе следовал драгун Будон. На Будона напала кучка людей с красными кисточками. У него отобрали каску и мушкет, в него несколько раз выстрелили; у одних стрелков ружья дали осечку, другие промахнулись; патруль заслонил его, но Будон успел получить два штыковых удара и жаждал отомстить; он отстранил защитников, бросился отнимать у нападавших свой мушкет и был убит на месте. Ему отрубили палец, чтобы забрать перстень с бриллиантом. У него украли часы, кошелек и бросили тело в ров.

Тем временем площадь Францисканцев, площадь Кармелитов, Большая улица и улица Богоматери на Эспланаде заполнились людьми, которые были вооружены кто ружьями, кто вилами и саблями; и люди, и оружие появились из дома Фромана, который высился над тем кварталом Нима, что зовется Калькьер и примыкает к стенам и башням монастыря доминиканцев. Три главаря мятежа – Фроман, Фолаше и Декомбье – захватили эти башни, составлявшие часть старинного замка; отсюда католики могли вести огонь по всей набережной Калькьер и по крыльцу театральной залы; а в случае, если их бунт не был бы сразу поддержан всем городом, как они рассчитывали, им было бы легко удержаться на этой позиции до прихода подкрепления.

Эти меры были либо давно продуманы, либо с ходу сымпровизированы искусным стратегом. Быстрота, с какой все подступы к этой крепости были взяты под охрану двойной цепью легионеров с красными кисточками, тщание, с каким самых лихих поставили у казарм, где размещалась артиллерия, и наконец, то, что целая рота перекрыла путь в цитадель – единственное место, где патриоты могли раздобыть оружие, – все доказывало, что этот план, по виду оборонительный и дававший двойное преимущество, позволяя и нападать без особой опасности, и делать вид, будто мятежники сами подвергаются нападению, был составлен уже давно; и прежде чем горожане успели хотя бы вооружиться, он был осуществлен; только часть пеших стражников да двенадцать драгун в епископстве продолжали сопротивляться заговорщикам.

И тут все настойчиво потребовали красное знамя, штандарт, вокруг которого в случае гражданской войны должны были сплотиться добрые граждане; оно хранилось в муниципалитете, откуда его надлежало достать при первых же выстрелах; аббата де Бельмона, каноника, старшего викария и члена муниципалитета, попросили и чуть не заставили его нести, потому что он как духовное лицо был наиболее способен усмирить восставших именем Божьим.

Вот рассказ самого аббата де Бельмона о том, как он исполнил эту миссию.

 

Около семи часов вечера я вместе с г. г. Понтье и Ферраном проверял счета. Мы услыхали шум во дворе и с верхней площадки лестницы увидели, что к нам приближаются несколько драгун, в том числе некий Парис; они сказали нам, что на площади перед епископством идет сражение, потому что какой-то человек явился к привратнику епископства и принес ему частное письмо, в коем говорилось, чтобы тот под страхом смерти не пускал туда драгун. Тут я сказал, что им следовало арестовать этого человека и запереть ворота; они отвечали, что это оказалось неисполнимо. Тем временем г. г. Ферран и Понтье взяли свои шарфы и ушли.

Немного погодя несколько драгун, среди которых я узнал лишь Лезана дю Понте, Париса-младшего и Будона, а с ними толпы легионеров явились и попросили меня вынести красное знамя; они побежали к дверям в залу совета и, обнаружив, что она заперта, обвинили в этом меня. Я зову ратушного служителя, его нигде нет; я прошу у привратника ключи, а тот отвечает, что их унес г-н Верден; волонтеры начинают ломать дверь; тут приносят ключи, дверь отпирают, берут красное знамя, вручают его мне, увлекают меня во двор, а оттуда на площадь.

Напрасно я пытаюсь выставить предварительные условия, ссылаюсь на свой сан; мне возражают, что речь идет о моей жизни и что моя ряса внушит почтение возмутителям общественного спокойствия. Я увещеваю их, что не мое это дело – нести знамя, но меня никто не слушает. И вот я иду, сопровождаемый пикетом гиеньского полка, частью первой роты и несколькими драгунами; рядом со мной безотлучно находится молодой человек, вооруженный штыком. На лицах всех, кто меня сопровождает, написана ярость; они бросают мне в лицо ругательства и угрозы, которые я пропускаю мимо ушей.

Я прохожу по улице Грефф; моей свите кажется, что я держу красное знамя недостаточно высоко и не до конца его развернул. Когда мы добираемся до кордегардии, что у ворот Короны, мои сопровождающие изготавливаются к бою и приказывают офицеру, охраняющему ворота, следовать за нами; он возражает, что сделает это лишь по письменному распоряжению муниципалитета; обступившие меня люди велят мне написать такое распоряжение; я прошу перо и письменный прибор, и меня снова обвиняют, на сей раз в том, что у меня нет при себе ни того, ни другого; оскорбительные речи и угрожающие жесты, кои позволяют себе по отношению ко мне волонтеры и многие солдаты гиеньского полка, внушают мне страх; меня осыпают грубостями, бьют; Будон приносит бумагу, перо, и я пишу: «Приказываю отряду оказать содействие». Теперь офицеру гиеньского полка ничего не остается, как следовать за нами.

Не успеваю я отойти несколько шагов, как у меня требуют распоряжение, которое я только что написал; оно куда-то задевалось; все бросаются ко мне, твердя, будто я его не писал, и отчаяние мое доходит до предела, но тут один из легионеров извлекает его, скомканное, из кармана. Угрозы меж тем усиливаются: меня гневно уличают в том, что я недостаточно высоко поднимаю красное знамя, и замечают, что при моем росте я мог бы держать его и повыше.

Но вскоре показываются легионеры с красными кисточками, некоторые с ружьями, а большинство при саблях: с обеих сторон поднимается стрельба; линейные войска и национальная гвардия строятся в боевом порядке тут же в небольшой низине, а мне предлагают одному выйти вперед; я отказываюсь, чтобы не очутиться между двух огней. Тогда на меня обрушивается сущий град проклятий, угроз и побоев; меня выталкивают из толпы окружающих солдат и ударами ружейных прикладов принуждают идти вперед; один удар в спину был так силен, что на губах у меня выступила кровь. Между тем противник подходит ближе, а мне все кричат, чтобы я шел вперед. Я приближаюсь с красным знаменем в руках, подхожу к представителям противоположного лагеря, заклинаю их удалиться; я даже падаю перед ними на колени; я их увещеваю, но они увлекают меня за собой через Кармелитские ворота, берут знамя и отводят в дом к какой-то неведомой мне женщине. У меня началось сильное кровохарканье; она подала мне кое-какую помощь, а затем я велел, чтобы меня отвели к г-ну Понтье.

 

Покуда аббат де Бельмон нес красное знамя, муниципальные советники были вынуждены объявить военное положение. Не успели его объявить, как стало известно, что первое знамя похищено; тогда г-н Ферран де Миссоль завладел другим знаменем и в сопровождении изрядного эскорта пошел тою же дорогой, что его собрат аббат де Бельмон. Когда прибыли в Калькьер, люди с красными кистями, по-прежнему заполнявшие крепость и башни, предприняли новую атаку против шествия; одному легионеру прострелили бедро; эскорт снова возвращался вспять; г-н Ферран в одиночку приближается к Кармелитским воротам, как прежде аббат де Бельмон. Так же, как аббата де Бельмона, мятежники захватывают его в плен и уводят в башню.

В башне г-н Ферран застает разгневанного Фромана; тот заявляет, что муниципалитет не держит слова: он не послал Фроману обещанной помощи и тянет время, не желая отдавать ему цитадель.

Тем временем отряд отступает, но лишь для того, чтобы раздобыть подкрепление. Солдаты с криками бросаются в казармы и застают там гиеньский полк в боевой готовности. Однако подполковник г-н де Бон, возглавляющий полк, отказывается выступить без письменного распоряжения муниципалитета. Тогда какой-то старый капрал восклицает: «Славные гиеньские солдаты, отчизна в опасности, нам нельзя дольше ждать, мы обязаны исполнить наш долг!» – «Да! Да! – подхватывают все солдаты. – Идем! Идем!» Подполковник, не смея далее сопротивляться такому взрыву чувств, отдает желанный приказ, и солдаты выступают в направлении Эспланады. При звуке барабанов гиеньского полка из крепости перестают стрелять. Поскольку тем временем успело стемнеть, солдаты не рискуют идти на приступ; к тому же прекращение огня позволяет надеяться, что заговорщики отказались от своей затеи. Отряд, постояв на площади около часа, возвращается в город, а патриоты проводят эту ночь на одном хуторе по дороге в Монпелье.

Можно было подумать, что католики признали бессилие своего заговора: ведь несмотря на то, что они возбуждали в людях фантазии, захватили муниципалитет, раздавали золото и вино, им удалось расшевелить только три роты из восемнадцати. «Пятнадцать рот, также носивших красные кисточки, – сообщает г-н Алькье в докладе Национальному собранию, – не приняли никакого участия в мятеже и нисколько не содействовали злодеяниям этого дня и последующих».

Не находя поддержки у горожан, католики рассчитывали, что подмога придет к ним из деревни; и вот около десяти часов вечера, видя, что с равнины не поступает никакой помощи, они решили поторопить своих сторонников. С этой целью Фроман написал г-ну де Бузолю, заместителю командующего войсками в провинции Лангедок, имевшему резиденцию в Люнеле, нижеследующее письмо:

 

Милостивый государь!

Напрасно я до нынешнего дня требовал боевое снаряжение для рот католиков; вопреки приказу, отданному Вами по моей просьбе, муниципальные офицеры вообразили, что разумнее будет задержать выдачу ружей до завершения выборного собрания. Сегодня драгуны–протестанты напали на наших безоружных католиков и убили несколько человек; вообразите, какой беспорядок и тревога царят в городе. Как гражданин и добрый француз умоляю вас немедля отдать полку королевских драгун приказ навести в городе должный порядок и обуздать врагов спокойствия. Муниципалитет разбежался, никто не смеет выйти из дома, и Вы не получили доныне от муниципальных советников никакого прошения только потому, что все они дрожат за свою жизнь и не смеют показаться на люди. Бунтовщики вынесли два красных знамени, и лишенные охраны члены муниципалитета оба раза были вынуждены перебежать к добрым патриотам. Рядовой гражданин, я осмеливаюсь обратиться к Вам, поскольку полагаю, что протестанты уже послали в Ла Вонаж и Ла Гардоненк за помощью, и если из тех краев явятся фанатики, все добрые французы будут перерезаны. Соблаговолите отнестись со вниманием к моей просьбе: на это подают мне надежду Ваши доброта и справедливость.

Фроман, капитан 39-й роты.

13 июня 1790, 11 часов вечера.

 

К несчастью для католиков, гонцов, неких Дюпре и Льето, которые везли это письмо и были снабжены пропусками как должностные лица, уполномоченные государством и королем, перехватили в Вео, а послание, которое было при них, представили выборному собранию. Одновременно обнаружились и другие депеши в том же духе; легионеры с красными кисточками рыскали по окрестным деревням и рассказывали, будто в Ниме режут католиков. Кюре в Кюрбессаке в числе прочих получил письмо, где сообщалось, будто убит один капуцин и католикам необходимо оказать срочную помощь. Гонцы, доставившие это письмо, попросили священника расписаться на нем, чтобы потом повезти его дальше, однако священник отказался наотрез.

В Буйарге и Мандюэле забил набат: жители этих двух деревень объединились и с оружием вышли на дорогу из Бокера в Ним. На мосту Кар к ним присоединились обитатели Редрессана и Маргерита. Пополнившись новыми силами, католический отряд перегородил дорогу и стал учинять допрос всем проходившим мимо; католиков пропускали дальше, протестантов убивали на месте. Точно так же, если помните, действовали в 1704 году Малые чада креста.

Между тем Декомбье, Фроман и Фолаше по-прежнему хозяйничали в крепости и башне; поскольку к трем часам утра их. отряд увеличился примерно на двести человек, они, воспользовавшись этим подкреплением, высадили дверь дома, принадлежавшего некоему Терону, и через него ворвались в якобинский монастырь, а оттуда в башню, примыкавшую к обители; теперь их позиции простирались от моста Калькьер до конца улицы Коллежа. И вот с наступлением дня изо всех дверей они повели стрельбу по вооруженным и безоружным патриотам, проходившим мимо на расстоянии выстрела.

Четырнадцатого числа начиная с четырех утра часть легиона, противостоявшего католикам, прибыла на площадь Эспланады и построилась там; затем к легионерам стали то и дело присоединяться патриоты из окрестных городов и деревень, так что вскоре они представляли собой настоящую войсковую часть. В пять часов г-н де Сен-Понс, рассудив, что из окон монастыря капуцинов (который, как он знал, всецело был предан католикам: именно в этом монастыре изготовлялись упоминавшиеся нами памфлеты) можно было стрелять по патриотам, наведался туда в сопровождении одной из рот и обыскал его целиком, а затем осмотрел Арену, но ни там, ни тут не обнаружил ничего подозрительного.

В это время началась ночная резня.

В загородном доме г-на и г-жи Ногьес взломали ворота, замок разграбили, а хозяев убили в их покоях; семидесятилетнего старика по имени Блаше, жившего у них, умертвили ударами кос.

Мимо отряда, стоявшего на Островном мосту, проходил пятнадцатилетний юноша по имени Пер; легионер с красной кисточкой спросил у него, католик он или протестант. Юноша ответил: «Протестант». Кто-то из легионеров тут же выстрелил в него, и юноша замертво простерся на земле. Товарищ убийцы заметил ему: «Ведь это все равно что прикончить ягненка». – «Подумаешь, – возразил стрелявший, – я поклялся убить четырех протестантов, вот и присчитаю этого к остальным».

Г-н Мегр, восьмидесятилетний старик и глава одной из самых почтенных семей в краю, бежал из своего дома, находившегося в Труа-Фонтен; в карете с ним ехали сын, невестка, двое их детей и две служанки; карету остановили, старика и его сына убили; жена с двумя дочерьми тем временем убежала на постоялый двор, но убийцы настигли их; к частью, беглянки на несколько минут опередили преследователей, а у хозяина постоялого двора достало присутствия духа, он отворил дверь, которая вела в сад, и сказал, что женщины убежали через эту дверь; католики поверили и стали прочесывать деревню, а несчастные женщины тем временем спаслись с помощью отряда конно-полицейской стражи.

Подобные случаи, следовавшие один за другим, возбудили сильнейшее негодование в протестантах, которые до сих пор никак еще не отомстили за все эти убийства; они возопили, требуя, чтобы их вели приступом на крепость и башни; внезапно из окна и с колокольни монастыря капуцинов посыпался град нуль; был убит на месте муниципальный чиновник г-н Массен, смертельно ранен один сапер, а двадцать пять других солдат национальной гвардии получили более или менее легкие ранения. Протестанты немедля ринулись толпой безо всякого порядка к монастырю капуцинов, но отец викарий, вместо того чтобы отворить им ворота, показался в окне и с презрением, словно к какому-то сброду, обратился к осаждающим с вопросом, чего им надо. «Мы хотим разрушить ваш монастырь, сровнять его с землей, не оставить камня на камне», – отвечали те. Тогда отец викарий приказал звонить в колокола, и загудел набат, бронзовым своим языком гулко призывая на помощь; тут же ударами топоров сокрушили ворота; пятеро капуцинов и несколько легионеров с красными кисточками были убиты, остальные бросились бежать; капуцины укрылись в доме реформата по имени Ролан, где нашли убежище. Церковь пощадили: только некий человек из Сомьера украл святую дароносицу, обнаруженную в ризнице, но как только стало известно о краже, его арестовали и отвели в тюрьму.

Зато в монастыре выломали ворота, мебель разнесли в щепы, библиотеку и аптеку разорили; в ризнице разломали шкафы, разбили дарохранительницы, но больше ничего не натворили; нетронутыми остались погреба, находившиеся под крытой галереей и ломившиеся от изобилия, а также мануфактура, где выделывалось сукно; как мы уже сказали, в церкви также не произвели ни малейшего беспорядка.

Наиболее важным пунктом по-прежнему оставались башни: там сражались по-настоящему, тем более ожесточенно, что заговорщики, не имея понятия, что их лазутчики задержаны, а письма перехвачены, с минуты на минуту ожидали подкрепления и полагали, что чем сильнее будет стрельба, тем многочисленнее окажется подкрепление; все в этом смысле шло в согласии с желаниями осаждающих, выстрелы не умолкали ни на миг: стреляли и с площади Эспланады, и из окон, и с крыш домов. Но этот град выстрелов не принес протестантам пользы: их ввела в заблуждение хитрость Декомбье, посоветовавшего своим людям выставить колпаки с красными кисточками на стену, чтобы враги метили в них, а самим стрелять со стороны. В это время заговорщики, чтобы вести обстрел еще успешнее, восстановили давно заложенный ход из башни Весовой муки в башню монастыря доминиканцев. Декомбье во главе отряда в тридцать человек явился к воротам этого монастыря, примыкавшего к укреплениям, и потребовал ключ от других ворот, чтобы добраться до той части крепости, которая была расположена напротив площади Кармелитов, где стояли солдаты национальной гвардии. Вопреки возражениям монахов, твердивших заговорщикам, что те подвергают их смертельной опасности, ворота были отворены; примчался Фроман, расставил всех по местам, и битва вспыхнула также и с этой стороны, причем ожесточение нарастало с каждой минутой, поскольку к протестантам то и дело подступало подкрепление из долин lap дона и Вонажа. Огонь был открыт в десять часов утра, а к четырем пополудни с обеих сторон еще звучала все такая же яростная стрельба.

Однако в четыре часа явился парламентер – то был слуга Декомбье; он пришел от имени католиков и принес письмо от Декомбье, Фромана и Фолаше, которые именовали себя капитанами и комендантами замковых башен.

Вот что было написано в этом письме:

 

Командиру линейных частей для передачи легионерам, стоящим лагерем на Эспланаде.

Милостивый государь!

Нас только что известили, что Вы предлагаете мир; мы всегда желали того же и никогда не нарушали спокойствия. Ежели те, кто явился причиной ужасающих беспорядков, чинимых в городе, намерены положить конец своим преступным действиям, мы предлагаем забыть прошлое и жить по-братски; будучи людьми искренними, верными, добрыми патриотами и истинными французами, остаемся покорнейше преданные вам

Фроман, Декомбье, Фолаше.

Ним, 14 июня 1790 года, 4 часа пополудни.

 

По получении этого письма на башни к мятежникам был отправлен городской трубач с предложением сдаться; затем три их главаря явились для переговоров к комиссарам выборного собрания; они были вооружены, и сопровождал их многочисленный отряд также вооруженных людей. Но поскольку участники переговоров прежде всего желали прекратить насилие, они предложили трем вождям капитулировать и отдаться под защиту выборного собрания; те отказались; комиссары выборщиков удалились, а мятежники вернулись в свою крепость.

Около пяти вечера, то есть в то самое время, когда прервались переговоры, прибыл г-н Обри, капитан артиллерии, который в сопровождении примерно двух сотен людей ездил в полевой артиллерийский парк и вернулся с шестью пушками, чтобы разнести башню, где засели заговорщики, стреляя из этого укрытия в солдат, которых ничто не защищало от их пуль. В шесть часов пушки заняли позицию и немедля дали залп, перекрывший грохот стрельбы, которая тут же прекратилась, потому что с каждым залпом в башне образовывалась новая брешь, и вскоре вся башня зияла пробоинами. Тогда комиссары выборного собрания приказывают ненадолго прекратить огонь: они надеются, что перед лицом грозящей им неминуемой опасности главари примут условия, которые отвергли час тому назад, и не хотят доводить их до отчаяния. Итак, подходят они по улице Коллежа, с трубачом впереди, и велят передать Франсуа Фроману и Декомбье, что желают с ними потолковать; те выходят на улицу и, увидав снаружи, что башня вот-вот рухнет, соглашаются сложить оружие, доставить его во дворец, явиться в выборное собрание и отдаться под его защиту. Эти условия принимаются, и комиссары машут шляпами над головой в знак того, что все окончено.

В этот миг со стороны крепости грянули три выстрела и со всех сторон послышались крики: «Измена! Измена!» Католические вожди вернулись в башню. Протестанты, вообразив, будто их комиссаров убивают, возобновляют орудийный огонь, но башня все не поддается; тогда протестанты приносят лестницы и берут крепость приступом, и вот все башни захвачены, часть католиков перерезана, часть бросается в дом Фромана, где под его началом пытается выдержать осаду. Но нападающие, несмотря на сгустившуюся темноту, обрушиваются на них с такой яростью, что через минуту все окна и двери уже переломаны. Франсуа и Пьер Фроманы удирают по лесенке, ведущей на крышу. Но не успевают они забраться туда, как их догоняют выстрелы. Пьер Фроман, раненный в бедро, падает на лестницу. Франсуа Фроман выбирается на террасу, оттуда на соседний дом и так, перепрыгивая с крыши на крышу, добегает до коллежа, проникает через чердачное окно в здание и прячется в большой комнате для занятий, пустующей по ночам.

Там Фроман отсиживается до одиннадцати часов. В одиннадцать, когда делается совершенно темно, он вылезает через окно, пересекает город, выходит в поле, идет всю ночь, с наступлением дня прячется в доме у одного католика, вечером вновь пускается в путь, выходит на берег моря, находит лодку, доплывает до берегов Италии и является к тем, кто его послал, с докладом о плачевном исходе своего предприятия.

Избиение длилось три дня. Протестанты, доведенные до крайности, в свой черед убивали, не ведая жалости, с ухищрениями свирепой жестокости. В эти три дня расстались с жизнью более пятисот католиков, и только семнадцатого числа воцарился мир.

Долго еще католики и протестанты обвиняли друг друга в нападении, повлекшем за собой эти роковые дни. Но затем Франсуа Фроман сам позаботился о том, чтобы развеять всевозможные сомнения на этот счет, выпустив в свет книгу, в которой изложена часть подробностей, предложенных нами читателю, а также описано вознаграждение, каковое он получил, вернувшись в Турин. Вознаграждение было таково: решение французской знати, пребывающей в эмиграции, касательно г-на Пьера Фромана и его детей, проживающих в городе Ниме. Воспроизводим здесь в точности сей исторический документ.

 

Мы, нижеподписавшиеся французские дворяне, убежденные в том, что дворянство лишь затем было учреждено, дабы стать наградой за отвагу и поощрением доблести, объявляем, что шевалье де Гир представил нам доказательства отваги, преданности королю и любви к родине, кои проявили г-н Пьер Фроман-отец, казначей духовенства, и его сыновья Матье Фроман, буржуа, Жак Фроман, каноник, и Франсуа Фроман, адвокат, жители Нима; отныне мы будем числить их, а также их потомков, дворянами, законно пользующимися всеми отличиями, свойственными людям воистину благородным. Поскольку добрые граждане, кои совершают выдающиеся деяния в борьбе за восстановление монархии, должны приравниваться к французскому рыцарству, чьи предки способствовали возведению королей на трон, объявляем к тому же, что в тот самый миг, когда обстоятельства позволят нам, мы все вместе будем просить его величество даровать этому семейству, прославленному своей доблестью, все почести и преимущества, принадлежащие воистину знатным людям, и предоставить в их распоряжение с первого же дня все привилегии, какими во Франции пользуется знать. Мы поручаем депутации, в каковую входят маркиз де Миран, граф д'Эпеншаль, маркиз д'Экар, виконт де Понс, шевалье де Гер, маркиз де ла Фероньер, обратиться к монсеньеру графу д'Артуа, монсеньеру герцогу Ангулемскому, монсеньеру герцогу Беррийскому, монсеньеру принцу де Конде, монсеньеру герцогу де Бурбону и монсеньеру герцогу Энгиенскому и умолять их возглавить нас, когда мы будем просить его величество предоставить семейству Фроманов все отличия, принадлежащие истинной знати.

Турин, 12 сентября 1790 года. [294]

 

В свою очередь лангедокские дворяне с радостью узнали о том, каких почестей был удостоен их соотечественник г-н Фроман; и вот они обратились к нему с нижеследующим письмом:

 

Лорш, 7 июля 1792 года.

Лангедокское дворянство спешит подтвердить решение, принятое в Вашу пользу, сударь, знатными людьми, собравшимися в Турине. Оно воздает должное усердию и отваге, коими были отмечены, сударь, деяния Ваши и вашей семьи; а посему оно поручило нам заверить Вам, что с радостью увидит Вас в числе знатных людей, объединенных под началом г-на маршала де Кастри и что Вы можете явиться в Лорш, в расположение войск, и занять принадлежащее Вам место в одной из рот.

Имеем честь, сударь, пребывать Вашими преданнейшими и смиреннейшими слугами:

Граф де Тулуз-Лотрек,

маркиз дю Лак, маркиз де ла Жонкьер,

маркиз де Пано, шевалье де Бедо.

 

Протестанты, как мы уже сказали, с восторгом приветствовали первые прекрасные дни революции, но вскоре наступил террор, ударивший по всем без различия вероисповеданиям. Сто тридцать восемь голов скатились на эшафот, осужденные революционным трибуналом Гара; девяносто один католик и сорок семь протестантов. Можно подумать, что для пущей беспристрастности палачи произвели перепись населения.

В свой черед было учинено консульское правление; протестанты, коммерсанты и промышленники, которые, как правило, были богаче католиков, которым, соответственно, грозили большие потери, а консульское правление представлялось более надежным и, главное, более разумным, чем предшествовавшие ему правительства, искренне и с доверием его поддержали. Затем пришла Империя с ее идеей абсолютной власти, с континентальной блокадой, с удвоившимися поборами; тут протестанты отшатнулись от власти, потому что против них, так уповавших на эту власть, было совершено клятвопреступление: Наполеон не выполнил обещаний, данных Бонапартом.

Поэтому Ним приветствовал первую реставрацию всеобщим ликованием, и поверхностному наблюдателю могло показаться, что все следы старой протестантской закваски бесследно исчезли. И впрямь, в течение семнадцати лет обе религии как будто мирно уживаются бок о бок в обоюдной дружбе; в течение семнадцати лет люди встречаются в обществе и ведут общие дела, не спрашивая друг у друга, к какому вероисповеданию они принадлежат, и Ним, если окинуть его беглым взглядом, кажется примером сплоченности и братства.

Вскоре в Ним прибыл Месье; национальная гвардия города исполняла при нем роль почетного караула; она была организована все так же, как в 1812 году, то есть состояла из граждан обоих вероисповеданий. Последовало шесть награждений; три награды были даны католикам, три – протестантам. Того же отличия одновременно удостоились г. г. Донан, Оливье Демон и де Сен; первый из них был мэром, второй – президентом консистории, а последний – членом префектуры; все трое исповедовали протестантизм.

Такое беспристрастие со стороны Месье граничило с предпочтением, и это предпочтение уязвило католиков. Они припомнили, что в свое время отцы тех, кто получил награды из рук принца, боролись против тех, кто хранил ему верность. Итак, не успел Месье уехать, как стало очевидно, что гармония нарушилась. У католиков было любимое кафе, в котором они всю эпоху Империи собирались вместе с протестантами, причем на этих сборищах никогда не бывало ни одной религиозной стычки. Но с этого дня католики начали косо посматривать на протестантов; это не осталось незамеченным; однако, решившись во что бы то ни стало сохранить мир, протестанты мало-помалу уступили кафе католикам и облюбовали для себя другое, незадолго до того открывшееся под вывеской «Остров Эльба». Этого было достаточно, чтобы им навесили ярлык бонапартистов; а коли так, рассудили католики, им должен досаждать клич «Да здравствует король!», поэтому их то и дело приветствовали таким кличем, причем с интонацией, которая день ото дня становилась все более вызывающей. Поначалу протестанты откликались теми же словами, но тогда их объявили трусами: на устах-де у них одно, а в сердце другое. Те, задетые этим обвинением, смолкли, но тут их стали уличать в отвращении к королевскому дому. В конце концов, клич «Да здравствует король!», который поначалу все так охотно подхватили в единодушном порыве, превратился в угрозу, потому что означал не более чем ненависть одной партии к другой, и вот 21 февраля 1815 года мэр, г-н Донан, издал постановление, которым запрещалось кричать «Да здравствует король!», поскольку этому кличу кое-кто ухитрился придать мятежный смысл.

Это само по себе уже достаточно возбудило умы, как вдруг 4 марта в Ниме узнали о высадке Наполеона.

Несмотря на все впечатление, произведенное этой новостью, город хранил угрюмое спокойствие; впрочем, никто не имел точных сведений. Наполеон, знавший о симпатии, которую питали к нему жители гор, углубился в Альпы, и его орел не воспарил еще на такую высоту, чтобы его заметили над Женевской горой.