Смерть в стратегиях борьбы за статус

Для павших героев мифологического времени, смерть оказывается условием обретения субъектности.

Благодаря этому условию герой получает большее влияние, чем при жизни, выходит на новый уровень социальной игры, а, следовательно, оказывается «живее», чем был при жизни. Фраза «живее всех живых», относимая к Владимиру Ильичу Ленину, выражает общий принцип, а не прецедент. (Феномен Ленина связан как раз с тем, что вождь пролетариата оказался героем мифологического времени, попавшим в современность).

В целом, герои как агенты трагических эпох (революций, войн и других исторических катаклизмов) выступают идеальными персонажами для собственного посмертного действия. В буквальном смысле, они живут так, чтобы всё, что было связано с прожитой ими жизнью, могло быть легко выдумано после их смерти. Одновременно они идеальные примеры травматической, а по правде говоря, дутой или фейковой субъектности, открытые, чтобы кто-нибудь действовал за них после их кончины, с которой «всё только начинается».

Примечательна связь героики с беллетризацией жизни. Смерть является тем событием, которое стоило было выдумать, чтобы жизнь получила пространство для вымысла.

В русской культурной традиции недавнего времени к числу такого рода беллетризированных после смерти героев относятся многие, но отдельно стоило бы выделить фигуры Чапаева и Гагарина. Ещё более примечательным является образ «неизвестного солдата», который, благодаря своей анонимности, выражает важную для национально-государственного мифа коллективную субъектность в её индивидуальном прочтении.

Существует и противоположная практика: доказать индивидуальную субъектность ценой понижения ставок коллективных субъектов. Эта стратегия характерна для шоу-бизнеса и неотделима от культа его звёзд. Однако и здесь в дело идут некрологи, тексты, обеспечивающие бессмертие. Заказать некролог при жизни – старый голливудский обычай. Если в русской культурной традиции завещание пишется в последний момент или не пишется вовсе, то в американской и вообще западной традиции подготовка завещания составляет весомую часть зрелой жизни. Больше того, спокойное отношение к завещанию само по себе является тестом на зрелость.

В русской культуре распоряжения относительно смерти рассматриваются как фактор, который притягивает смерть. В западной культуре господствует другая логика: чем больше человек сам или через посредников ведёт диалог со смертью, тем больше шансов с ней договориться – прежде всего, об отсрочке её даты. Разница между западной и русской культурой проявляется в том, что обе установки проявляют себя именно так, как от них этого ожидают. Например, в случае с Людмилой Гурченко ложная информация о смерти предварила уход актрисы из жизни. А вот Элизабет Тейлор на пять лет пережила автора своего некролога театроведа Мэла Гуссоу, скончавшегося от рака. (В этом контексте я бы поспорил с Вуди Алленом, написавшем в одном своём рассказе, что у смерти лицо совсем не как у Тейлор.).

Заказной некролог является тем аналогом завещания, который касается не экономического, а символического капитала того, кто готовится умереть. Предельным случаем некролога служит полулитературное «последнее слово перед казнью», в котором невозможность надышаться перед смертью компенсируется возможность сказать нечто раз и навсегда. Казнимый становится создателем аутонекродискурса. При этом с неизбежностью возникает вопрос, какие именно высказывания могут рассматриваться как последние. В игру вступает философия, претендующая в качестве метафизики сказать последнее слово обо всём, что закономерно дополняется восходящим к Платону пониманием её как того, что учит умирать.  

Любой некролог – не просто постскриптум к закончившейся жизни. Слова, оказывающиеся по выражению Ахматовой, самым долговечным материалом, играют роль залога, который оставляется в пользу памяти об умершем. Таким образом, некролог, служащий, казалось бы, исключительно для посмертного сохранения репутации, выступает экономическим механизмом, в котором слово, насколько хватает его возможностей, гарантирует вечную жизнь.

Впрочем, возможен и совершенно другой подход. Долговечность слова легко опознать как механизм эксплуатации или даже экономической власти в целом, ибо можно легко представить себе человеческую жизнь не как протоколируемую в слове ценность, а как то, что берётся у слова. Слово увековечивает то, что по определению является невечным. Соответственно, долг жизни по отношению к слову всегда останется неотплатным. 

Однако некролог наделяет слово столь обязывающими функциями служения вечности, что это бросает тень сомнения на его долговечность. Исполнить их можно только отождествив вечность со словом. Чем прочнее это тождество, тем меньше шансов на то, что словесный залог, обеспеченный словами некролога, когда-либо закончится.

Подобно вкладу Нобеля в фонд премии своего имени, слова некролога призваны создать не сиюминутное впечатление (ему соответствует старомодное слово «очерк»), а постоянный прирост репутационных процентов. Этот прирост не просто обеспечивает сохранность символического капитала после физического ухода его обладателя, но символизирует его по аналогии с «тысячеликим героем» (Кэмпбелл) мифа. Проще говоря, посмертная жизнь живого или мёртвого обладателя некролога равнозначна возможности превратить его в символ.