Псковская Судная Грамота

А. А. Вовин

Городская коммуна средневекового Пскова:

XIV– — начало XVI вв.

Оглавление

Предисловие. 4

Введение. 8

В тени Новгорода. 8

Источники. 23

Псковские акты.. 23

Псковские летописи. 31

Псковская Судная Грамота. 51

Часть I. Эволюция социальных и политических институтов Пскова в XIV–XV вв. 53

Глава 1. Истоки псковского политического устройства. Вече, псковичи и «весь Псков» в XIV–XV вв. 53

§ 1. Псков в XI–XIII вв. Связи с Новгородом и Болотовский договор. 53

§ 2. Вече. 72

§ 3. «Весь Псков» и «мужи псковичи». 80

Глава 2. Социальная дифференциация псковской общины и изменение структуры власти в XIV–XV вв. 94

§ 1. Посадники, бояре и «совет посадников». 94

§ 2. Социальное расслоение населения Пскова во второй половине XV в. и «брань о смердах» 1483–1486 гг. 115

§ 3. Князья. 121

§ 4. Сотские. 128

Часть II. Псков XIV–XV вв. в сравнительной перспективе. 135

Глава 3. Псков и различные формы городского синойкизма. 135

§ 1. Псков и Новгород. 135

§ 2. О сравнительно-историческом методе и функциях сравнения. 141

§ 3. Псков и античный полис. 147

§ 4. Историографическая традиция сравнения русского средневекового города и коммуны 154

§ 5. От частного к общему: историография коммуны на пути от национальных кейсов к единому явлению.. 164

§ 6. Географические границы распространения феномена коммуны.. 174

§ 7. Многообразие коммунальных форм и Псков. 178

Глава 4. Псков и итальянская ранняя коммуна. 183

§ 1. City-state и ранняя коммуна. 183

§ 2. Псковские и раннекоммунальные итальянские источники. 191

§ 3. Вече, весь Псков (мужи псковичи) — Parlamentum (contio, arrengo), populous. Проблема суда на ассамблее. 201

§ 4. Проблема клятвенного характера коммуны и роль княжеской власти в развитии Пскова 209

Заключение. Псков как слабая форма ранней коммуны и средневекового города-государства 214

Список источников. 224

Список литературы.. 226

 

Предисловие

Название книги, которую вы держите в руках, нужно признать, уже содержит некоторую сознательную провокацию со стороны автора: кажется, впервые, древнерусский город прямо назван коммуной,. Я надеюсь, что допустимость этой провокации станет очевидной по прочтении книги, но судить, конечно, вам.

Несмотря на отсылку к западноевропейским средневековым сюжетам, в центре книги лежит один город и одна тема — развитие общества средневекового Пскова от начала XIV в. до утраты им самостоятельности в 1510 г., когда великий князь Василий III хитростью, обманом и угрозами заставил псковичей снять и отправить в Москву вечевой колокол — символ независимости города. С тех пор дальнейшая история Пскова неразрывно связана с единым русским государством. Однако, до этого злополучного года Псков и его жители обнаруживали удивительную несхожесть политической культуры с большинством других русских земель.

Сознание средневековых людей было консервативным, апеллировало, скорее, к старине и традициям, идеи прогресса еще не существовало. Однако нельзя сказать, что общество оставалось неизменным. Постепенные изменения шли, пусть даже они и ускользали от взгляда современников. Подчеркнем, что речь идет именно о естественных эволюционных процессах, а не осознанных и быстрых революционных. Разумеется, проводились и некоторые сознательные изменения: так, например, в Пскове в начале 70-х годов гг. XV в. произошло перераспределение в управлении пригородами. Однако это был, по всей видимости, беспрецедентный акт, заставивший летописца специально о нем упомянуть, сравнив новый уклад с привычным «по старине». То есть, если революционные изменения происходили, то это оказывалось в фокусе внимания современников. Поэтому особенно интересны те случаи, когда инертное средневековое общество вдруг начинало быстро эволюционировать. Именно это произошло в Пскове в XIV–XV вв.

Этим изменениям посвящено настоящее исследование. Они имели хорошо заметную внешнюю сторону. За период XIV–XV вв. Псков очень сильно изменился. В начале этого периода он был небольшим полузависимым от Новгорода городом, ничем практически не выделявшимся среди массы других древнерусских городов. За два века Псков вырос территориально и демографически: его население увеличилось приблизительно в двадцать раз, а территория, окруженная городскими стенами, — больше, чем в двадцать. Здесь появилась богатая письменная культура, свое летописание, произошла кодификация права. Все это хорошо прослеживается на материале письменных и археологических источников. Такие изменения не могли не быть связаны с параллельными им изменениями в самом псковском обществе и в структуре его управления.

Настоящее исследование не претендует, разумеется, на полный охват всех проблем, связанных с изучением псковского общества, его главная цель — определить вектор развития социума и его институтов. Институты мы понимаем не только как органы власти, а более широко, в духе «неоинституализма» — как самовоспроизводящиеся стабильные проявления общественной жизни в ее политическом аспекте. По этой причине кажется естественным, что настоящее исследование посвящено не столько эволюции органов власти в Пскове, хотя и она занимает в исследовании свое место, а более широким процессам социально-политических изменений в интересующий нас период.

На первый взгляд, Псков наряду с Новгородом выглядит одним из самых хорошо изученных русских средневековых городов. Институты псковского общества XIV–XV вв. всегда привлекали внимание исследователей. Определенными вехами в истории изучения системы управления городом стали работы Н. И. Костомарова, А. И. Никитского, Н. Н. Масленниковой, Б. Б. Кафенгауза, И. О. Колосовой, Ю. Г. Алексеева, В. А. Аракчеева, А. Е. Мусина. Большую роль в осмыслении псковских властных структур сыграли труды археологов: В. Д. Белецкого, С. В. Белецкого, Г. Я. Мокеева, И. К. Лабутиной.

Вместе с тем, большинству работ, посвященных Пскову, присуща одна общая черта: Псков в них рассматривался в контексте его отношений с Новгородом. В историографии вплоть до 70-х годов гг. XX в. практически ни одно исследование не обходилось без априорного тезиса о тождественности новгородских и псковских институтов, на основании чего, зачастую, делались далеко идущие выводы. Такое совмещение разных объектов изучения вообще является, на наш взгляд, особенностью предшествующей историографии средневековой Руси. Фрагментарность источниковой базы затрудняет исследования региональных особенностей древнерусского общества, что приводит к тому, что в трудах по домонгольской истории Руси перед нами предстает единое общество Древней Руси, «общество Русской Правды». Действительно, имеющийся материал вряд ли позволяет исследовать особенности социально-политического развития отдельного домонгольского города. Вместе с тем, трудно считать достаточно обоснованным то, что реалии, отраженные в Русской Правде или в летописании, имели повсеместное распространение.

Если, п Применительно к древнейшему периоду русской истории такой подход можно объяснить скудностью источников, не позволяющих позволяющей изучать разные территории отдельно, то по отношению к Пскову XIV–XV вв. перенос новгородских реалий на псковскую почву не выглядит вполне обоснованным. История Новгорода, несомненно, лучше обеспечена археологическими и письменными источниками, чем история Пскова. Между тем, сохранилось собственное псковское летописание, Псковская Судная Грамота и более 50 актов. Представляется, что историю Пскова необходимо и возможно исследовать на базе внутренних псковских источников. С другой стороны, рассмотрение отдельного кейса через призму только его внутренних источников, несомненно, обедняет исследование, не позволяет увидеть те общие черты, которые объединяют объект исследования с другими, подобными ему. Это противоречие подвело нас к тому, чтобы полученные в результате изучения псковских источников данные рассмотреть с использованием сравнительно- исторического метода, т. е. попытаться рассмотретьподтвердить результаты проведенного вначале эмпирического исследования через призмуоиск аналогичных процессов, протекавших в других городах, понять место Пскова в типологии города премодерна. Таким образом, в настоящей книге для изучения Пскова будут использованы микро- и макрооптика: — в первой и второй частях соответственно.

В Части I социально-политическая структура Пскова будет исследована через призму источников по Пскову, как внутренних, так и внешних. То есть, не будут приниматься во внимание данные по Новгороду, а прием доконструирования псковских реалий по новгородским применяться не будет. Такой подход подразумевает, в первую очередь, контекстуальный анализ терминов. Не может быть признано априорной истиной, например, утверждение, что понятия «посадник» или «вече» в Пскове означали то же самое, что и в Новгороде или где-либо еще. Более того, В. Л. Янин убедительно продемонстрировал, что и в самом Новгороде значение понятия «посадник» менялось на протяжении XI–XII вв., а исследование К. Цернака показало, что термин «вече», присутствуя практически во всех славянских языках, получал в них несколько разный смысл.[1] Апелляция к «культурному, генетическому или иному единству» не может быть признана убедительной, если она не подкреплена анализом конкретных источников. Соответственно, важно выявить те смыслы, которые обитатели Пскова XIV–XV ввв. вкладывали в понятия, которые мы не без некоторой модернизации назвали бы социально-политическими. Поскольку одной из изначальных посылок исследования был призыв «очистить» псковскую историю от новгородских наслоений, то Часть II открывается сравнительным очерком Новгорода и Пскова, призванным дать ответ на вопрос о том, насколько различным, а насколько схожим было развитие этих двух городов.

Часть II посвящена осмыслению полученных в Части I результатов. В ней показывается, что процесс эволюции социально-политического устройства Пскова XIV–XV вв. не уникален, а типологически близок с процессами, которые происходили в городах латинского Запада в XI–XIII вв., с раннекоммунальным раннекоммунальному этапом этапу развития европейского города, причем особенное сходств сходство обнаруживается с итальянскими городами-государствами. Разумеется, речь не идет о том, что Псков в социально-политическом измерении во всем соответствовал той или иной европейской коммуне, а только о том, что то общее, что действительно позволяло и позволяет говорить исследователям о средневековом европейском городе в генерализирующем единственном числе, было не в меньшей степени характерно и для Пскова. Общий процесс эволюции были схож, и специфические черты, присущие итальянским городам периода ранней коммуны, были в той же степени присущи Пскову XIV–XV вв. Важнейшие черты развития социально-политического развития Пскова, выявленные в Части I, Результаты исследования, проведенного в Части I, сравниваются с ключевыми признаками средневекового итальянского города-государства, выделенными в историографии ранней коммуны. Кроме того, такое типологизирующее сравнение, в свою очередь, тоже является следствием развития историографии, т. к.так как идея сопоставимости русского и европейского средневекового города, возникнув в середине XX в., продолжала развиваться, и появление такого типологического сравнения также обусловлено родившейся в результате полемики проблемой. Заключение посвящено специфике развития средневекового города Северо-Запада Руси, некоторой слабости его коммунальных институтов и ее предпосылках.

Порядок, в котором выстроены части этой книги, отражают и порядок их написания. Первая по сути представляет собой переработанную кандидатскую диссертацию, защищенную автором в 2015 г. в СПбИИ РАН. Вторая часть — плод последующей работы в богатых библиотечных собраниях ГеттингенаГёттингена, Венеции и Парижа, куда автору посчастливилось попасть благодаря поддержке центра Res Publica Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Вообще, эта книга вряд ли может считаться результатом трудов одного лишь автора. Я выражаю свою глубочайшую признательность всем преподавателем факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге, которые во время моей учебы там в 2009–2012 гг., несмотря на мое упрямство и филологическую твердолобость, смогли привить мне «исторический» взгляд на текст. Выражаю глубочайшую благодарность моим друзьям и близким, терпевшим мои перепады настроения в ходе работы над книгой. Особенно должен выделить своего друга М. Ф. Кесаманлы, чей непрофессиональный, но при этом необычайно цепкий к логическим неувязкам текста взгляд помог мне исправить многие неточности в книге. В процессе обсуждений предшествующей книге кандидатской диссертацией диссертации ее многие спорные положения были отвергнуты благодаря совместным усилиям сотрудников отдела древней истории России СПбИИ РАН, из которых я должен выразить особую благодарность З. В. Дмитриевой за поддержку, М. Б. Свердлову за конструктивную критику и обращение моего внимания на источниковедческие проблемы, а также моей матери и старшей коллеге В. Г. Вовиной-Лебедевой, которая несколько раз читала мои тексты на разных стадиях готовности и высказывала свои всегда необычайно ценные комментарии и замечания. Эта книга была бы невозможна и без помощи моих коллег А. М. Введенского, П. В. Лукина, Е. В. и С. А. Салминых, А. А. Селина и С. В. Белецкого, чьи критические замечания и советы оказали мне неоценимую помощь. Работая с 2012 г. в центре Res Publica ЕУ СПб, я неизменно чувствовал поддержку всех его сотрудников, особенно руководителя центра О. В. Хархордина, чей энтузиазм и новые идеи во многом двигали мое исследование вперед. Не говоря уж о том, что его снисходительность как руководителя к моим слабостям совершенно беспрецедентна. И, наконец, в первую очередь я должен выразить свою глубочайшую признательность и благодарность человеку, чьим учеником я себя с гордостью считаю, — М. М. Крому, моему учителю и главному вдохновителю этой книги, без которого она бы не состоялась совершенно точно.

 

Введение

В тени Новгорода

Первым, кто увидел в Пскове второй Новгород, был Н. М. Карамзин. Его взгляд на русскую историю как на цепь сменяющих друг друга правителей не подразумевал, конечно, особого исследования отдельных земель, но, тем не менее, тему Пскова он обойти не мог. Впервые Псков появился на страницах «Истории гГосударства Российского» в связи с событиями 1132–1136 гг. в Новгороде. По Н. М Карамзину, Псков, составлявший ранее одну область с Новгородом, делается «на время особым княжением».[2] Эта же мысль с акцентом на временность и непостоянство псковской независимости от Новгорода развивается Н. М. Карамзиным и далее: в общем обзоре XI–XIII вв. он писал, что псковичи иногда могли действовать самостоятельно, «как независимые и свободные граждане».[3] Следующий раз Псков встречается в «Истории Государства Российского» в связи с событиями зимы 1509–1510 гг. Н. М. Карамзин фактически пересказал в этом месте отрывок из Псковской I летописи (по классификации А. Н. Насонова), который принято называть «повесть о Псковском взятии». И тут Н. М Карамзин добавил от себя рассуждение о Пскове, где назвал его «вторым Новымгородом» и «его меньшим братом», хотя и перечислил некоторые различия между ними. Так, он обратил внимание на существование в Пскове особой «гражданской степени» детей посадничьих. Предположив, что таким почетным титулом псковичи выказывали особое почтение «к сану Посадников, дав их роду наследственную знатность», он тем самым первым высказал мысль о возможных элементах наследственности в институте посадничества: сами посадники избирались вечем, но дети их получали особый наследственный титул. Однако, несмотря на отмеченные различия, Н. М. Карамзин добавил следующую фразу, ставшую краеугольным камнем в формировании стереотипа о новгородско-псковском единстве: «Сии две народные Державы сходствовали во всех их учреждениях и законах».[4] Что послужило основанием для такого утверждения? Поскольку никакого обоснования этому дано не было, можно только предполагать, что в его основе для Н. М. Карамзина лежали определенные общие черты: вече, посадничество, право изгонять князя. Возможно также, что еще одним основанием послужило имплицитно высказанная Н. М. Карамзиным мысль о зависимости Пскова от Новгорода и, соответственно, о заимствовании псковичами новгородской социально-политической структуры. Отдельное рассмотрение истории Пскова, лежало за рамками исследовательского интереса историка, однако высказанное Н. М. Карамзиным предположение оказало влияние на всю последующую историографию, тогда как подмеченные им отличия последующими исследователями были проигнорованы.

Первым специальным трудом по истории Пскова, стала четырехтомная работа митрополита Евгения (БолохвитиноваБолховитинова) «История княжества Псковского». По сравнению с отдельными экскурсами, посвященными Пскову Н. М. Карамзиным, это, безусловно, совершенно другой уровень внимания к теме. Роль митрополита Евгения в изучении Пскова и Новгорода трудно переоценить. Именно он нашел и опубликовал целый ряд документов, в том числе, возможно, древнейший сохранившийся акт — грамоту князя Всеволода Мстиславича, вокруг датировки которой шли споры в историографии второй половины XX столетия. В издание «Истории княжества Псковского» включен ряд публикуемых впервые источников. Митрополиту Евгению удалось выйти за рамки «истории по летописям», к которой во многом склонялся Н. М. Карамзин, и обогатить изучение Пскова рядом новых документальных источников. Митрополит Евгений первым предпринял попытку историко-топографической реконструкции облика древнего Пскова,[5] причем некоторые сообщенные им данные представляют ценность как исторический источник, поскольку, многое из того, что непосредственно наблюдал митрополит Евгений в Пскове в начале XIX столетия, сейчас безвозвратно утрачено. Ему принадлежит и первая «событийная история» Пскова, каковой, по сути, и является его книга.

Однако, с точки зрения современного исследователя, работа митрополита Евгения не лишена целого ряда существенных недостатков. Это, прежде всего, касается обзора социально-политического устройства Пскова, которым митрополит Евгений предварял в первом томе свою событийную историю. В самом начале «Истории» мы встречаемся со знакомым утверждением о тождественности новгородской и псковской социально-политических систем: «Союз Пскова с Новгородом и долговременная зависимость от него, сверх единоплеменства, были причиной сходства обоих сих городов не только в образе Правления, Законах и обыкновениях, но и в разделении на пять частей или концов города».[6] Как и М. Н. Карамзин, митрополит Евгений выводил сходство Новгорода и Пскова из длительного подчинения последнего первому. Сходство постулируется как аксиома, а вопрос субординации играет уже, скорее, роль объяснительной модели для этой аксиомы, так же, как и «единоплеменность».

Идея априорного сходства Новгорода и Пскова играла у митрополита Евгения роль основания для последующих выводов. Так, описывая систему управления Псковом, он упоминал о тысяцких и даже старых тысяцких.[7] Между тем, псковские источники понятия «тысяцкий» применительно к Пскову, в отличие от Новгорода, никогда не употребляют. Современные исследователи сходятся во мнении, что тысяцких в Пскове никогда не было. Откуда же тогда появляются тысяцкие на страницах труда митрополита Евгения? Думается, ответ очевиден — из новгородских источников. Здесь мы сталкиваемся с приемом, к которому будут неоднократно прибегать исследователи в течение XIX–XX вв. и который мы условно назовем «домысливанием». Суть его сводится к механическому перенесению новгородских реалий на псковскую почву на основании никем не доказанного «сходства Новгорода и Пскова» по принципу «если было в Новгороде, то было и в Пскове». Сам митрополит Евгений пользовался этим приемом не раз. Его работа пестрит выражением «как и в Новгороде».[8].

Кроме того, в «Истории» БолховитиноваБолохвитинова впервые появился термин «совет Посадников», в который входили, по его мнению, бояре и житьи люди.[9] Отметим, что не только псковские, но и новгородские источники не упоминают такой институт, не говоря уж о его составе. Здесь мы имеем дело уже не с домысливанием на основе новгородских данных, как в случае с тысяцкими, а просто с умозрительной конструкцией, вероятно, появившейся для того, чтобы объяснить большое количество псковских посадников, известных по летописям. «Совету посадников», или, в других вариантах, «совету бояр», была суждена долгая жизнь в историографии. Таким образом, несмотря на пионерский характер «Истории», ставшей началом изучения Пскова, в работе присутствовало большое количество неточностей и фактически была заложена основа для дальнейшего изучения Пскова через призму новгородских реалий.

Следующим этапом стала работа Н. И. Костомарова «Севернорусские народоправства во времена вечевого уклада». Как видно уже из заглавия, Н. И. Костомаров обобщил сведения об особенностях политической жизни Новгорода, Пскова и отчасти Вятки в некую социально-политическую модель, общую для этих трех городов, пусть и с незначительными локальными различиями. Корни этой модели «народоправства» лежали, по Н. И. Костомарову, в общей традиции северных народов. Исследователь прибегнул и к аналогиям с античным полисом, сравнение с которым стало для него проверкой своих выводов. Н. И. Костомаров первым высказал мысль, что к политическому, т. е. имевшему право участвовать в вече, народу Новгорода и Пскова, как и в античном полисе, относилось все лично свободное население не только этих городов, но и их волостей. Исправив указанную выше ошибку Е. В. Болховитинова по поводу псковских тысяцких, Н. И. Костомаров, тем не менее, увидел между Псковом и Новгородом мало отличий. Помимо отсутствия в Пскове должности тысяцкого, единственным отличием он считал деление купцов в нем не на сотни, как в Новгороде, а на ряды.

Хотя Н. И. Костомаров прямо и не постулировал уже знакомую нам аксиому о тождественности социально-политического устройства Новгорода и Пскова, но по тому, каким образом исследователь компоновал материал, заметно, что эта идея казалась ему самоочевидной. Так, разбирая отдельно «событийную историю» Новгорода и Пскова, Н. И. Костомаров вновь сводит их вместе в главе, посвященной их общим, по его мнению, «быту и нравам»,[10] под каковыми он понимал социально-политическое устройство в современном смысле понятия.

Под таким общим заголовком, Н. И. Костомаров писал преимущественно о Новгороде, лишь иногда добавляя некоторые особенности, характерные только для Пскова. При этом исследователь применял прием «домысливания» и впервые не только использовал новгородские данные для Пскова, но и наоборот. Так, например, заметив, что человек, ставший однажды посадником, продолжал так называться до самой смерти, Н. И. Костомаров иллюстрирует эту мысль преимущественно на псковском материале.[11] Социально-политический строй Пскова и Новгорода в представлении Н. И. Костомарова — результат соединения родового начала и личной свободы, к этой теоретической рамке он применял собранный материал. В результате получилась картина быта единых «севернорусских народоправств», практически неизменная с течением времени. Описывая «сословия» Новгорода и Пскова, Н. И. Костомаров упоминул упомянул вместе огнищан, старейших, молодших и вятших людей, бояр, детей боярских, купцов, житьих и черных людей, гридьбу, княжеских дворян. Только по отношению к огнищанам исследователь сделал оговорку о том, что они упоминаются только до конца XII в., прочие же, по его мнению, составляли социальное деление Новгорода и Пскова на всем протяжении их независимого существования. Таким образом, сама идея социального развития как таковая у Н. И. Костомарова отсутствовала, и он не обращал внимание на то, что эти различные группы населения упоминаются в источниках в разное время. Исследователь домыслил действительность не только в пространстве, перенося новгородские реалии в Псков и наоборот, но и во времени, объединяя асинхронные социальные явления. Таким образом, у него получился равноудаленной равноудаленный как от реалий Новгорода, так и от реалий Пскова образ, объединяющий в себе черты, присущие разным эпохам.

И. Д. Беляев считал Псков древней колонией Новгорода, а затем его пригородом. В этом качестве Псков должен был усвоить «все Новгородские порядки, и он действительно их усвоил: но согласно с местными условиями общественной жизни дал им свой оттенок, и таким образом значительно изменил их, соображаясь с местными условиями, сообщил им свой тип, который при видимом сходстве далеко не походил на тип Новгородский».[12] Вопрос о Пскове как пригороде или колонии Новгорода в свете современнаой историографии будет раскрыт ниже. Отметим здесь, что И. Д. Беляев первым задался вопросом о возможности существенных отличий, скрывающихся за внешним сходством Новгорода и Пскова.[13] К сожалению, эта идея не получила в будущем развитиябыла развита последующими исследователями, да и сам И. Д. Беляев не придерживался ее последовательно, прибегая не раз к приему реконструкции псковской жизни по новгородскому материалу, что плохо сочетается с идеей о различийразличиях, скрытых за внешним сходством. В его представлении, например, Псков подобно Новгороду делился на концы и улицы. И. Д. Беляев впервые поднял вопрос о составе псковского веча. По его мнению, в нем могли принимать участие только жители самого Пскова, а жители пригородов и волости были этого права лишены. Также первым И. Д. Беляев поставил знак равенства между летописным термином «весь Псков», понимаемым им как собрание горожан, и «вечем»,».

Следующей вехой в изучении псковских политических реалий стала работа А. И. Никитского «Очерк внутренней истории Пскова».[14] Автор, отказавшись от умозрительного конструирования псковской политической системы, чем в той или иной степени страдали предыдущие работы, прежде всего подробно рассмотрел данные известных на тот момент источников. А. И. Никитский первым обратил внимание на роль посадников в Пскове, противопоставив их при этом вечу. Будучи представителями псковского боярства, они, по мнению исследователя, выражали его интересы в противовес народу. Более того, именно А. И. Никитский первым обосновал тезис об аристократическом характере правления в Пскове. По его мнению, примитивное состояние городской общины не дало там, в отличие от Новгорода, возможности сложиться «демократической» партии, и вся власть находилась фактически в руках боярства, которое пользовалось ею через их своих представителей — посадников.[15] Основой для такой концепции стали, прежде всего, данные псковских летописей и анализ Псковской Судной Грамоты (далее — ПСГ). В представлении А. И. Никитского Псков — новгородский пригород, которому удалось в первой половине XIV в. освободиться из-под опеки старшего города. Подчиненностью Новгороду в XI–XIII вв. исследователь объяснял все особенности псковской политической жизни. Так, например, слабость власти князя проистекала из того, что в ранний период князья в Пскове были не более, чем новгородскими кормленщиками, и, соответственно, с обретением независимости на них продолжали смотреть, как на «слуг веча».[16] А. И. Никитский обратил внимание также на тенденцию превращения посадничества в Пскове в наследственный институт, а само посадничство рассматривал как порождение псковского боярства, стремившегося контролировать ход политической жизни города. Хотя нельзя сказать, что исследователь приравнивал Псков к Новгороду, однако он прямо писал о «крайнем сходстве» их политического устройства.

Первым прямо мысль о несхожести Новгорода и Пскова высказал В. О. Ключевский. По его мнению, в противоположность аристократическому Новгороду Псков имел скорее «торговый» характер, а само псковское общество было более однородным, чем новгородское.[17] Это прозорливое утверждение никак не обосновывалось, и ученые последующих поколений долгое время особого вниманию на него не обращали.

На начальном этапе советская историография обогатила изучение Пскова вниманием к социально-экономическим проблемам, прежде не выходившим на первый план в изучении города. Так, в 1930–1940-е гг.оды появились статьи Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова и С. Н. Чернова, посвященные исследованию феномена псковских смердов и изорников.[18] Тема эта в целом лежит за пределами нашего исследования, но важно заметить, что эти работы положили начало «спору об изорниках», вторым витком которого можно считать последующую полемику между Ю. Г. Алексеевым и В. Л. Яниным в 70-е гг.оды XX в., позволившуюей сделать важный шаг вперед к преодолению устойчивого стереотипа о единстве социально-политического устройства Пскова и Новгорода. Во-вторых, эти работы вместе с обобщающими трудами Б. Д. Грекова и Б. А. Рыбакова[19] заложили фундамент для появления первых специальных трудов о социально-политическом устройстве Пскова в советской историографии.

В 1950 г. вышла статья Б. Б. Кафенгауза «Посадники и боярский совет в древнем Пскове», позднее расширенная и вошедшая в качестве отдельного очерка в его монографию «Древний Псков».[20] Исследователь посвятил свои усилия, прежде всего, изучению псковского посадничества. Б. Б. Кафенгауз впервые составил список всех известных по именам псковских посадников и произвел анализ их биографии. Он отметил тенденцию к распределению должности посадничества в Пскове внутри небольшого круга семей. Поскольку Б. Б. Кафенгауз, как и его предшественники, термин «посадник» в Пскове понимал именно как должность, а не социальную группу, у него возникли трудности с интерпретацией других, производных от «посадника» терминов — «сын посаднич», «старый посадник», «степенной посадник», «старый степенной посадник». Б. Б. Кафенгауз попытался объяснить эти понятия по-новому, при этом пользовался новгородским материалом. Более того, он прямо вернулся к идее «крайнего сходства» между политическими институтами Новгорода и Пскова, т. е. к «домысливанию». В целом, в его концепции не были устранены противоречия. Так, например, отметив, что термины «боярин» и «конец» появляются в псковских источниках довольно поздно (позднее, чем термин «посадник»), он, тем не менее, делал вывод, что посадники с самого начала были представителями псковского боярства, т. е. феодалов, игравших ключевую роль в управлении Псковской республикой, хотя для подобного утверждения применительно к XIV в. у нас нет оснований, кроме аналогий с Новгородом. При этом Б. Б. Кафенгауз первым заметил, что все предположения предыдущих исследователей об избрании посадников на вече не подтверждаются источниками. В качестве альтернативы он предложил несколько гипотез, одна из которых, как представляется, особенно интересна в свете дальнейшего развития историографии. Исследователь заметил, что число упоминаемых в XV в. посадников, которых он считал членами «боярского совета» (еще одного политического института, о котором все предшествующие ученые писали лишь на основе аналогий с Новгородом), сходно с числом ратманов в Риге, которые каждый год, оставляя должность, сами выбирали себе преемников. По мнению Б. Б. Кафенгауза, такой порядок мог существовать и в Пскове. Вообще, исследователь призвал «вспомнить те разнообразные средства, которыми обеспечивалось господство патрициата в средневековых городах».[21] Таким образом, ученый поставил вопрос о сходстве между Новгородом и Псковом, с одной стороны, и средневековыми городами Западной Европы, с другой, что не противоречило марксистской теории об одновременном развитии феодального общества в Западной Европе и на Руси.

Тезис о синхронном сходстве западного и русского средневекового города был сформулирован в опубликованной в 1955 г. монографии М. Н. Тихомирова «Древнерусские города».[22] В ней автор, анализируя археологические и письменные источники по истории древнерусских городов до монгольского нашествия, предложил новый для того времени взгляд на природу происходивших в них социально-политических процессов. С точки зрения М. Н. Тихомирова, «вечевые» известия, появление первых, по его мнению, «городских» магистратов — тысяцких, свидетельствуют о начале в древнерусских городах движения, сходного с коммунальным движением в Западной Европе того же времени. Так, сосредоточение материальных благ в простонародном «подоле» приводит его к конфронтации с аристократической «горой», местом, соответствующим феодальному замку западного Средневековья. М. Н. Тихомиров настаивал именно на синхронности коммунальных процессов на Руси и в Европе, на том, что «Древнерусские города развивались примерно в таком же направлении, в каком развивались средневековые города Запада».[23] В русском варианте они были оборваны в XIII в. монгольским нашествием, и, соответственно, получили свое продолжение только в Новгороде и Пскове —- городах, этим нашествием не затронутых. Пытаясь обосновать свой тезис, М. Н. Тихомиров порой прибегал к сравнениям. Так, например, события 1136 г. в Новгороде он назвал созданием коммуны, а устав новгородского «Иивановского ста» уподобил уставам гильдий XIII–XV вв. Аргументы М. Н. Тихомирова вряд ли можно признать удачными. Пытаясь продемонстрировать синхронность развития, он, кажется, показал на самом деле эмбриональный характер древнерусского города по сравнению с западноевропейским. Идеи М. Н. Тихомирова об общности путей развития средневековых городов, несомненно, стали шагом вперед в изучении проблемы, но временные рамки, одновременность и синхронность подобного развития не были им внятно обоснованы.. После работ Б. Д. Грекова, отстаивавшего тезис о феодальном характере древнерусского государства, в историографии того времени такая мысль о синхронности процессов в древнерусских и западноевропейских городах стала считаться официально признанной. При этом М. Н. Тихомиров, как и Б. Д. Греков, не использовал современную ему историографию европейской коммуны. Он ссылался, главным образом, на А. Пиренна,[24] работа которого была написана более чем за 30 лет до выхода «Древнерусских городов». Между тем к К 50-м гг.одам XX в. в европейской науке существовала длительная традиция изучения средневекового города, основанная, во многом, на работах М. Вебера[25] и А. Пиренна. Однако следует признать, что работа М. Н. Тихомирова стала первой комплексной попыткой уйти от характерной для историографии XIX в. идеи об уникальности феномена средневекового русского города.

Между тем, в СССР в 1955 г. вышла еще одна специальная монография по псковской истории периода самостоятельности, подводящая, как представляется, своеобразную черту под первым этапом всей советской историографии Пскова. Речь идет о работе Н. Н. Масленниковой «Присоединение Пскова к централизованному русскому государству».[26] Она посвящена позднейшему этапу самостоятельной истории Пскова —- XV в. и, в особенности, второй его половине. Псков в представлении Н. Н. Масленниковой — боярская республика, где у власти стояли представители немногих семей феодалов, фактически узурпировавшие власть. Город был раздираем классовой борьбой, которую вели против бояр представители «городских низов» — черные люди. Эта картина, по мнению исследовательницы, была типична не только для второй половины XV в., но и для всей истории Пскова. Таким образом, картина получилась статичной, лишенной какой-либо социально-политической динамики. Несмотря на отсутствие в ранних летописных известиях каких-либо упоминаний социальных противоречий, кроме событий 1462–1486 гг., Н. Н. Масленникова видела классовую борьбу в Пскове этого времени в том числе в упоминаниях о дороговизне хлеба.[27] Вместе с тем, позднее Н. Н. Масленникова сделала важное наблюдение, когда писала раздел о Пскове в «Аграрной истории Северо-Запада». Здесь исследовательница, работая с материалом псковских писцовых книг конца XVI–начал — начала XVII вв., пришла к ретроспективному выводу, что, судя по всему, в Пскове XIV–XV вв. не было крупного боярского землевладения.[28] Важность этого наблюдения трудно переоценить: отсутствие крупного боярского землевладения в период до присоединения Пскова к Московскому государству ставит под сомнение саму концепцию «аристократического» боярского правления в Пскове, к которой столь часто прибегали исследователи, включая саму Н. Н. Масленникову в ранний период ее творчества. К схожим выводам пришли В. Н. Бернадский,[29] Л. М. Марасинова[30] и Ю. Г. Алексеев.[31] Это положение стало первым этапом постепенного разрушения стереотипа о тождественности новгородского и псковского политического устройств в последующей историографии.

Следующий этап наступил, когда в 1975 г. появилась статья С. И. Колотиловой,[32] положившая начало дискуссии, которую можно условно назвать «спором о статусе Пскова». В ней в разное время приняли участие В. Л. Янин,[33] В. А. Буров,[34] и А. В. Валеров.[35] Подробнее взгляды этих исследователей будут рассмотрены в Главе I1, § 1 в разделе, посвященном Пскову XI–XIII вв. Указанные исследователи при всем различии своих позиций соглашались с тем, что Псков уже в XII–XIII вв. нельзя считать новгородским пригородом. Сейчас эта точка зрения является преобладающей в историографии. Таким образом, теория о том, что Псков заимствовал политическую систему Новгорода, будучи его пригородом, или, что новгородцы сами привнесли в Псков свои политические институты, лишилась важнейшего аргумента.

60–70 гг. XX в. стали своеобразной вехой в изучении Новгорода и Пскова не только по этой причине. Именно в это время происходил постепенный отход части ученых от марксисткой догматики, столь явно видимой в историографии предыдущего периода. Появляется концепция «государственного феодализма» Л. В. Черепнина, более обоснованная источниками, чем взгляды Б. Д. Грекова на Киевскую Русь как на развитое феодальное общество. Эмпирические исследования постепенно разрушали основанные на догмах умозрительные построения. Кроме того, в конце 40-х–начал — начале 50-х гг.одов начала свою деятельность Новгородская археологическая экспедиция под руководством А. В. Арциховского, перевернувшая представления о средневековом Новгороде. Помимо нового археологического материала, в 1951 г. нашли первую берестяную грамоту. Появился новый массовый письменный источник по повседневной жизни и языку рядового населения древнего Новгорода. Сменивший А. В. Арциховского на посту руководителя экспедиции В. Л. Янин предложил новую концепцию «комплексного источниковедения», подразумевавшую параллельное изучение письменных и археологических источников.

Работы В. Л. Янина[36] стали очередной вехой в изучении Новгорода и повлияли в немалой степени и на традицию исследования Пскова. Некоторые положения, выдвинутые исследователем и касающиехся становления новгородской политической системы, актуальны и в настоящее время. Так, чрезвычайно убедительной кажется реконструкция становления посаднического управления в Новгороде, осуществленная В. Л. Яниным на основе данных сфрагистики и письменных источников. Не все его выводы были безоговорочно приняты другими исследователями. Убедительной, в частности, выглядит позиция П. В. Лукина, критикующего концепцию новгородского веча, предложенную В. Л. Яниным. Анализ ганзейских документов, проведенный П. В. Лукиным,[37] показывает, что новгородское вече было далеко не таким безвольным институтом, «послушным орудием» в руках новгородских бояр, как это получалось у В. Л. Янина. В целом, позиция последнего открывает новый этап историографического спора, ведущегося еще с XIX в., спора об элитарном (т. е. с преобладанием боярства, по мнению В. Л. Янина), или же эгалитарном (т. е. с преобладанием широких слоев населения на вече) характере новгородского политического устройства.

СВслед за созданием школы «новгородоведения» В. Л. Янина, появился привело к появлению целогоый ряда работ, переносивших его концепцию и на псковскую почву. Ярким примером такого подхода к Пскову стали работы И. О. Колосовой.[38] В фокусе ее внимания оказался, прежде всего, институт посадничества. Вслед за В. Л. Яниным И. О. Колосова предположила, что в Пскове по аналогии с Новгородом существовало кончанское представительство в совете посадников, хотя псковские источники его ни разу не упоминают. Исследовательница объясняет увеличение количества известных посадников в Пскове в середине XIV– — середине XV вв. (от 1 до 16) тем, что с ростом территории города и включением в ее состав новых концов увеличивалось и количество членов совета посадников. При этом, если «старые», в представлении И. О. Колосовой, концы делегировали в совет по три представителя, то «новые» по два. С помощью таких сложных предположений, аргументы в пользу которых в источниках найти трудно, исследовательница получает искомое число 16, т. е. максимальное число известных нам одновременно посадников. Нетрудно заметить некоторую механистичность в подсчетах И. О. Колосовой, ссылавшейся на уже известную нам тождественность новгородских, где кончанское представительство, по всей видимости, было реальностью, и псковских политических институтов. Исследовательница не принимает во внимание то, что концы в Пскове упоминаются в источниках только со второй половины XV в., неизвестно ни одного упоминания о смене посадников. Более того, представляется, что топографическая структура Пскова и рост его территории, в отличие от Новгорода, не способствовали кончанскому делению города. Первый располагался в рассматриваемый период на одном берегу реки Великой, в отличие от Новгорода, который в то время как Новгород сразу распадался на Софийскую и Торговую стороны. Псков разрастался из ярко выраженного ядра (Кром), которого у Новгорода не было, постепенно включая в состав своей территории бывший посад: Запсковье и Полонище.

Другим примером исследования Пскова на базе концепции В. Л. Янина является статья Л.-Н. Ланжера,[39] посвященная псковскому посадничеству. Вначале исследователь повторяет известные тезисы о том, что «политические институты Пскова были заимствованы из Новгорода» и «невозможно изучать Псков без изучения Новгорода, с которым Псков всегда сравнивают».[40] На этих положениях автор и строил свое исследование. Используя список псковских посадников, составленный Б. Б. Кафенгаузом, исследователь выделил несколько семей, в кругу которых передавалось друг другу посадничество. Увеличение числа этих семей в период середины XIV–второй половины XV вв. Л.-Н. Ланжер объяснил ростом влияния боярской олигархии, постепенно, как и в Новгороде, подчинившей себе «демократическое» вече. Посадники, по мнению Л.-Н. Ланжера, — это представители концов города, избираемые на кончанском вече. Поднял исследователь и тему сопоставимости Пскова и западноевропейской коммуны. В частности, он сравнил псковскую братчину с протогильдиями докоммунального города каролингской эпохи. По мнению Л.-Н. Ланжера, социально-политическое устройство Пскова было сложным и содержало в себе элементы как схожие, так и различные с европейскими городами.

Важную роль в изучении средневекового Пскова сыграли работы археологов. Раскопки в Пскове начались сразу после окончания ВОВ в 1945 г. силами экспедиции ИИМК АН СССР под руководством С. А. Таракановой. В первые послевоенные годы раскопки велись главным образом на территории псковского Кремля (Крома). С 1954 г. в период послевоенного восстановления города в Пскове начинает работать экспедиция государственного Эрмитажа под руководством гГ. П. Гроздилова, приложившего огромные усилия для спасения культурного слоя города в пределах исторической стены 1309 г. (сохранилась фрагментарно).[41] После смерти гГ. П. Гроздилова в 1962 г. экспедицию возглавил В. Д. Белецкий, бывший ее бессменным руководителем до начала 1990-х. Под его руководством проводились раскопки в пространстве Довмонтова города, ставшего теперь музеефицированным археологическим памятником. Находка на территории Довмонтова города в одном месте более чем пятисот свинцовых печатей позволила В. Д. Белецкому предположить, что здесь в XIII–XV вв. располагался здесь один из городских архивов. Кроме того, наблюдение над резким изменением застройки в слое второй половины XIII в. привело его к выводу, что в период княжения в Пскове Довмонта-Тимофея (летописные даты 1266–1299 гг.) из пределов Довмонтова города была вынесена вся жилая застройка, а сам он был превращен в административный и культовый центр города.[42] Последний вывод В. Д. Белецкого в свете недавнего исследования А. П. Конова[43] вряд ли можно уже однозначно принять. С 1980 г. в Пскове функционирует ежегодный семинар «Археология и история Пскова и Псковской земли», материалы которого находят свое отражение в ежегодном одноименном сборнике (далее — АИППЗ). Семинар, основанный В. В. Седовым, бывшим до 2003 г. его бессменным руководителем, посвящен археологическим и историческим проблемам не только Пскова и его земли, но и соседних областей Северо-Запада. В частности, на семинаре возникли две научные дисскуссии, имеющие важное значение для настоящей книги: о древнейшей истории Пскова (XI–XIII вв.) и об этапах развития городской территории. О них более подробно пойдет речь в Главе I.

В 1985 г. увидело свет капитальное исследование И. К. Лабутиной «Историческая топография Пскова XIV–XV вв.», в котором была предпринята комплексная попытка сопоставить известные нам по письменным источникам псковские топонимы с археологическими памятниками.[44] И, хотя отдельные положения работы впоследствиие и были оспорены коллегами, трудно переоценить научную значимость этой работы. Вообще, помимо узко археологических проблем работающие в Пскове археологи много занимались и социальными, политическими и другими вопросами, лежащими на стыке истории и археологии.  Так, С. В. Белецкий предложил свою реконструкцию эволюции псковской политической жизни. Так, наблюдения над изменениями псковских печатей позволило С. В. Белецкому предположить, что ключевым моментом эволюции псковских политических институтов стали реформы 1418–1424 гг., времени, когда появляется особая «Троицкая» печать, уже не связанная генетически с новгородскими.[45] Также исследователь предпринял попытку периодизации пПсковской истории на основе сфрагистического материала.[46] Cтоит также отметить работу К. М. Плоткина, показавшего на археологическом материале социальную однородность населения Пскова начала XIV в. и маловероятность изначального кончанского деления города.[47] С. А. Салмин недавно предложил убедительную реконструкцию становления фискально-административной системы псковской земли на основе анализа престольных посвящений церквей псковских погостов.[48] Он же в соавторстве с Е. В. Салминой предложил новую картину этапов сложения городской территории.[49]

Особая концепция истории древнерусских городов принадлежит И. Я. Фроянову.[50] Исходя из своего тезиса о «дофеодальном» характере Киевской Руси, И. Я. Фроянов полагал, что древнерусский город был, подобно античному полису, лишь центром окружавшей его волости, все население которой могло принимать участие в вече, бывшем носителем верховной власти в городе-волости. В определенном смысле это были взгляды, господствовавшие в историографии XIX в. и наиболее ярко выраженные в работах В. И. Сергеевича.[51] Другое дело, что исследователь прямо выразил то, что в работах XIX в. лишь подразумевалось: сходство древнерусского города и античного полиса. Сходство, по мнению И. Я. Фроянова, было, прежде всего, в участии в народном собрании полиса и на вече всех лично свободных жителей принадлежащихей городу земель. На русском материале существует лишь несколько известных из летописи событий, позволяющих сделать такой вывод. Это известия о событиях в Новгороде в 1132 и 1136 гг., когда «новгородцы призваша плесковиц и ладожан».[52] И. Я. Фроянов трактует это известие как призыв всех жителей Новгородской земли, а не только псковичей и ладожан, что, очевидно, не одно и то же. Кроме того, характерно, что это событие в Н1ст. и мл. не названо прямо вечем, т. е. у нас нет прямых оснований отождествлять его с новгородским вечем более позднего периода. Собственно, более полного типологического сравнения древнерусского города с античным полисом Фроянов не проводил, ограничиваясь ссылками на такие признаки античного полиса, как обладание территорией, что, по-видимому, как он полагал, отличало его от средневекового города, и уже упомянутое участие в народном собрании всех жителей этой волости.

Большой вклад в изучение Пскова внесли работы Ю. Г. Алексеева, главной из которых является монография «Псковская Судная Грамота и ее время»,[53] в которой автор изложил свои взгляды на Псков XIV–XV вв., на основе не только Псковской Судной Грамоты, но и к актового и к летописного материала. Структура власти в Пскове, по мнению Ю. Г. Алексеева, была дуалистичной. С одной стороны, это князь и его администрация, роль которых в управлении Псковом была очень велика, а с другой стороны, «республиканские» органы власти — посадники и сотские, которые «опутывают» власть князя. Нельзя не отметить одну важную особенность концепции Ю. Г. Алексеева. В работе «Псковская Судная Грамота и ее время» мы наблюдаем картину скорее статическую. Вероятно, это связано со спецификой самой Псковской Судной Грамоты. Несомненно, отдельные статьи этого памятника восходят к разному времени, но наличие у нас только двух списков, один из которых неполон, позволяют строить лишь гипотезы об истории сложения текста памятника. Таким образом, реалии ПСГ отражают лишь определенный этап развития псковского общества, трудно реконструируемогоемое на их основе.

Ю. Г. Алексеев, как и его предшественники, не обошел вниманием и сравнение Новгорода и Пскова. Так, описывая псковскую политическую систему, он пишет: «Верхушка городской общины осуществляет государственную власть — в этом специфика вечевого устройства Пскова и Новгорода».[54] То есть, неявным образом декларируется представление автора об общности устройства этих двух городов. Ю. Г. Алексеев, однако, признал и определенные различия, утверждая, что «прослойка феодалов в псковском обществе не достигла такой степени политического могущества, чтобы по примеру новгородских бояр и житьих превратить высшую судебную власть в свою сословную монополию».[55] Значит, отличие Пскова от Новгорода, по Ю. Г. Алексееву, заключается лишь в том, что псковское общество несколько отставало в своем развитии от новгородского. Более подробно идея о несинхронном развитии двух городов представлена в статье «Черные люди Великого Новгорода и Пскова».[56] Наблюдения, прежде всего, над изменением формуляра новгородских и псковских актов, привели Ю. Г. Алексеева к выводу о том, что процесс социальной дифференциации городской общины шел в этих городах постепенно в течение XII–XV вв., причем в Пскове он начался позднее и не принял таких выраженных форм, как в Новгороде. С точки зрения Ю. Г. Алексеева, вектор социального развития Новгорода и Пскова был одним и тем же, однако Псков в своем развитии отставал по сравнению с Новгородом. В статье высказана также мысль о том, что сравнение процессов, происходивших в Новгороде и Пскове, с «движениями того же времени в наиболее развитых городах Западной Европы едва ли»[57] обосновано. При этом автор, вслед за А. М. Сахаровым,[58] предположил, что русские города несколько отставали от западноевропейских в своем развитии.

Ученик Ю. Г. Алексеева В. А. Аракчеев отметил несколько важных особенностей социально-политического быта Пскова XIV–XV вв. Вслед за В. О. Ключевским и Ю. Г. Алексеевым В. А. Аракчеев пришел к выводу об относительной (по сравнению с Новгородом) однородности населения Пскова.[59] Важное наблюдение сделал исследователь и об особенностях понятийного аппарата псковских источников. Так, изучая понятиея «бояре», В. А. Аракчеев пришел к выводу, что оно имело в Пскове и в Новгороде несколько разный смысл. В Пскове, по мнению, В. А. Аракчеева, «термин «“боярин”» понимается отнюдь не как сословие или титул; под «“боярином”» скорее подразумевается наивысший чин».[60] Чрезвычайную важность представляет, как само наблюдение над контекстуальным значением термина, так и идея, на которой оно основывается: нет основания считатьтрудно предполагать, что терминологическое сходство свидетельствует о тождественности политического устройства. Другими словами, схожие термины могут обозначать различные реалии. Так же В. А. Аракчеев подверг сомнению закрепившееся в историографии мнение о том, что в Пскове «боярство» и «посадничество» соотносились как «замкнутое сословие и должность, присвоенная этим сословием». Отмечая Обратив внимание на размытость понятия боярства в псковских источниках, исследователь в то же время вслед за Б. Б. Кафенгаузом отметил наследственный характер «посадничества».[61]

Как уже упоминалось, в разное время и разными авторами были поставлены под сомнение: характер связей между Новгородом и Псковом, единовременность их социального развития, наличие в Пскове, в отличие от Новгорода, крупного боярского землевладения, и, наконец, схожесть институтов, объединенных лишь единых названием, но различных по сути. Поэтому и вся идея тождественности политических систем Новгорода и Пскова должна была в конце концов устареть. Это и произошло, когда свет увидела монография А. Е. Мусина «Церковь и горожане средневекового Пскова».[62] Автор не ставил своей целью разрушение известного стереотипа, но впервые в существующей литературе о Пскове тождественность его и Новгорода нигде автором не постулировалась. Даже в тех случаях, когда А. Е. Мусин обращался к новгородскому материалу, это всегда было обосновано исследовательской необходимостью. Нельзя не согласиться с главной идеей автора, убедительно показавшего тесную связь псковского общества с церковной организацией города. По мнению А. Е. Мусина, политические вечевые собрания перед собором св. Троицы произошли из приходских собраний всех горожан у главного храма. Жители Пскова и его церковь, понимаемая не в узком смысле, как это зачастую делалось в предшествующей историографии, как клир, а в более широком, как совокупность всех верующих, составляли единое целое.

А. Е. Мусин коснулся и вопросов развития псковского общества и эволюции его политических институтов. Исследователь убедительно показал, что сотенное деление города было изначальным, а кончанское, вероятно, появилось значительно позже. Принимая тезис об отсутствии в Пскове XII–XIII вв. крупного боярского землевладения, А. Е. Мусин вообще поставил под сомнение существование в Пскове боярства до XIV в., времени, когда псковские бояре впервые упоминаются в источниках. Однако не со всеми замечаниями А. Е. Мусина можно безоговорочно согласиться. Так, например, справедливо признавая сотских древнейшим институтом Пскова, исследователь на этом основании назвал Псков XII–XIII вв. «княжеским» городом», типологически близким городам Северо-Восточной Руси. При этом А. Е. Мусин ссылался на последние работы В. А. Кучкина, действительно показавшего, что децимальная система Древней Руси была создана «сверху» княжеской властью, а не была реликтом дописьменного периода истории восточных славян.[63] Однако сам В. А. Кучкин отмечал особую роль сотских в Пскове, не вполне вписывающуюся в его концепцию. Кроме того, даже приняв тезис о создании сотенной системы княжеской властью, мы не можем отрицать возможность эволюции этой системы. Единственное упоминание псковских сотских за XII в. в Ипатьевской летописи, равно как и источники за XIV–XV вв., говорят о том, что сотский был скорее противопоставлен княжеской власти, а не подчинен ей. Призвание Всеволода Мстиславича в 1137 г. А. Е. Мусин объяснял «прокняжескими» настроениями псковичей, желающихми восстановить суверенитет Рюриковичей над городом.[64] Этот аргумент не кажется убедительным, учитывая роль самих псковичей в изгнании этого князя из Новгорода.

Итак, на протяжении долгого времени в историографии Пскова господствовал своеобразный «новгородоцентризм» — схема, согласно которой Новгород и Псков обладали «крайне схожим» политическим устройством. Такая тождественность объяснялась по-разному. В XIX–начал — начале XX вв. ее причину видели в том, что Псков, будучи в XII–XIII вв. «пригородом» или даже «колонией» Новгорода, усвоил его политическую систему. Одновременно появилось и мнение об особом типе государственного устройства, в терминологии Н. И. Костомарова — «севернорусских народоправствах», отличном от «княжеского» правления в других частях древнерусской исторической общности. Советская историография объясняла схожесть Пскова и Новгорода общностью исторического развития «феодальных боярских республик». И то, и другое объяснение принималось исследователями априорно, без попыток его доказать. Лакуны в источниках по Пскову восполнялись новгородскими данными и наоборот. Такой прием приводил зачастую к созданию средней новгородско-псковской картины, одинаково далекой как от одного, так и от другого города.

Начиная с 70-х гг.одов XX в. стереотип о «новгородско-псковском единстве» стал постепенно разрушаться. Последняя монография по псковской истории А. Е. Мусина, уже написана вне этой парадигмы. Однако эволюция социально-политического устройства Пскова осталась на периферии этого исследования, хотя и была в некоторой степени им затронута. Таким образом, тема книги обусловлена в первую очередь нынешним этапом развития историографии, диктующей необходимость переосмысления социально-политической истории Пскова, исходя из новых историографических реалий.

 

Источники

Псковские акты

 

Псков XIV–XV вв. по обеспеченности документальными источниками занимает второе место после Новгорода среди городов Руси того времени, хотя количество дошедших до нас псковских актов сильно уступает новгородским. А. К. Янсен, псковский краевед 20-х гг.одов XX столетия, подготовил первое полное издание псковских грамот, многие из которых были обнаружены им самим.[65] На сегодняшний момент известно и издано более 50 грамот псковского происхождения. К ним же можно причислить и те внешнеполитические акты Пскова, которые дошли до нас в иноязычном варианте, Подавляющее большинство из псковских грамот дошло не в подлиннике, а в списках XVI–XVII вв. Из этого проистекает серьезная научная проблема датировки псковских грамот.

Академическое издание псковских грамот, как и новгородских, было осуществлено в сборнике «Грамоты Великого Новгорода и Пскова» (далее — ГВНП) под редакцией С. Н. Валка.[66] В состав издания вошло 18 псковских грамот, размещенных в хронологическом порядке.[67]

Первая в списке псковская грамота — ГВНП № 331, пергаменный подлинник которой хранится в Государственном Архиве Латвии, датирована приблизительно 1266–1291 гг. Основанием для такой датировки служит упоминание в тексте «Ддовмонтова писца», что привело издателя к мысли о том, что грамоту нужно отнести к периоду княжения Тимофея- — Довмонта. Как представляется, верхнюю границу датировки можно раздвинуть. Даже если «Довмонтов писец» это, предположительно, человек, служивший у князя Довмонта, нет никаких оснований предполагать, что его деятельность закончилась со смертью князя.

Сомнения вызывает датировка следующей, также пергаменной грамоты ГВНП № 332 (Грамота Пскова Риге). С. Н. Валк относил ее к началу XIV в. на основании «близости типа печати к печати Довмонта». Под последней он подразумевал печать ГВНП № 331, датировка которой, как уже было сказано выше, также не бесспорна. Сфрагистический довод С. Н. Валка отверг С. В. Белецкий.[68] Исследователь вслед Л. М. Марасиновой[69] высказался в пользу датировки грамоты не началом XIV столетия, а второй его половиной. Действительно, сфрагистическая трактовка С. Н. Валка неубедительна, т. к.так как печать данного типа известна нам в единственном экземпляре, а некоторые ее элементы, по мнению С. В. Белецкого, сближают ее с другими печатями второй половины XIV столетия. Помимо этого, упоминаемый в грамоте посадник Сидор, вероятно, мог быть отцом посадников Романа и Ивана Сидоровичей, действовавших в конце XIV–начал — начале XV вв. Таким образом, активная политическая жизнь их отца как раз приходится на 60–70-е гг.оды XIV в., период, когда имена псковских посадников неизвестны нам по летописям. Нельзя не согласиться и с замечанием Л. М. Марасиновой о схожести формуляров грамоты ГВНП № 332 с другой найденной исследовательницей псковской грамотой конца XIV в., где также в качестве акторов выступают посадник и «соцкие и все плесковичи».[70] Добавим, что схожий формуляр мы находим и в грамоте Пскова Колывани начала XV в., изданной С. Н. Валком уже после выхода ГВНП.[71] Еще один аргумент в пользу поздней датировки ГВНП № 332 — то, что в грамоте упоминаются два посадника — Сидор и Рагуил, в то время как до 40-х гг.одов XIV в. двойное посадничество в Пскове нам неизвестно. Думается, что, учитывая все вышесказанное, правильнее датировать грамоту ГВНП № 332 не началом, а второй половиной XIV в.

Грамота ГВНП № 333 должна быть датирована не началом XIV в., как это сделал С. Н. Валк, а концом XV–начал — началом XVI вв.[72] Эта грамота была найдена А. К. Янсеном в списке конца XVII в., хранившемся в Псковском музее. Во время Второй мМировой войны список был утрачен, и издатели ГВНП воспроизвели грамоту по изданию А. К. Янсена.[73] Отсутствие подлинника вынуждает нас использовать для датировки исключительно сам текст грамоты. Приведем грамоту вместе с сопровождающей ее в ГВНП легендой:

 

«1308–1312 гг. — Жалованная грамота Пскова Якову Голутиновичу с братом и детьми на селище Пустух и рыбные ловли на Великом озере.

А. Я., с. 136 (по копии из свитка Якиманского монастыря 1673 г., хранившегося в Псковском музее).

Основание датировки: упоминание посадника Бориса (ПСРЛ, IV, c. 308).

Се жалуеся Яков Голутинович с братом Прокопем и с детемь за пот и кровь селищем Пустухом, да рыбные ловли за Великой рекою на Великом озере ны Ревицы Малой, да пожни и сеные покосы. Се жалуеса селитва ставити да рыбу ловити неводом да мережи. А что селище за Ревицы Малой, туда Якову не ходити. То воля господина Великого Пскова у святой Троицы на вече. Послухи тому Борис посадник, да Петр збиручей, да Иван збиручей».[74]

 

 Как видно из текста легенды, С. Н. Валк датировал грамоту 1308–1312 гг. только на основании того, что в ней упоминается посадник Борис. По всей видимости, издатель отождествил упоминаемого посадника с летописным Борисом, о котором в П1, П2 и П3 идет речь в статьях 1308, 1309 и 1312 гг.,[75] повествующих о мощении торга, строительстве стены, получившей в историографии наименование «стена посадника Бориса» или «стена 1309 г.», и, соответственно, смерти самого Бориса. Борис — первый известный нам псковский посадник, за исключением Мирослава в 1132 г.[76] Именно с посадника Бориса Б. Б. Кафенгауз начинал свой список посадников Пскова.[77] Учитывая, что со статей, связанных с посадником Борисом, начинаются подробные известия псковских летописей, он всегда привлекал внимание исследователей. Такая известность посадника Бориса и предопределила, кажется, датировку интересующей нас грамоты в ГВНП.

Однако датировка грамоты началом XIV в. вызывает сомнения из-за использующихся в ней терминов, характерных для более поздней эпохи — второй половины XV в.. Рассмотрим, прежде всего, саму форму Псков, зафиксированную в ней. Давно отмечено, что в источниках параллельно используются две формы ойконима Плесков — Псков и, соответственно, этнохоронима плесковичи — псковичи. Если мы установим на широком материале временную закономерность в использования этих форм, это поможет нам датировать грамоту.

Наибольший в количественном отношении материал дает нам псковское летописание. В составе Псковской I летописи (далее — П1) А. Н. Насонов выделял две редакции, соответствующие Тихановскому (далее — Тих.). и Архивскому 1-му (далее — Арх. 1) — спискам XVII в. Они отражали, по мнению исследователя, древнейший реконструируемый свод псковских летописей — Свод 1469 г. Отметим разночтения между Тих. и Арх. 1 в выборе форм данного ойконима в известиях за первую половину XIV в. В Тих. на 52 случая использования форм Псков и псковичи [78] приходится только одно упоминание плесковичей, в то время как Арх. 1 использует только Плесков и плесковичи до известий за 1342 г. Этот факт был отмечен А. Н. Насоновым, который считал, что Тих. воспроизводил более древний текст, чем Арх. 1, но составитель Тих. модернизировал текст в соответствие с фонетическими нормами XVII в.[79] Псковская II летопись (далее — П2), дошедшая в единственном списке конца XV в., знает только формы Псков и псковичи. Строевский (далее — Стр.) список Псковской III летописи (далее — П3), датируемый 1567 г., демонстрирует нам промежуточную картину: в качестве ойконима используется Псков, а в качестве этнохоронима как псковичи, так и плесковичи,[80] встречающиеся, как и в случае П1, в известиях до середины XIV в. Таким образом, основываясь только на материале псковского летописа