Апатия, омертвение, ощущение призрачности, роботизированности собственного бытия в лагере, офисе, мегаполисе

 

Апатия и регрессия, присутствующие в историях узников и названные (в комплексе с другими факторами) «боязнью колючей проволоки», наблюдается и на просторах, казалось бы, жизни мирного времени. К жителям условно мирного времени в каком-то смысле могут быть отнесены описания, оставленные психиатром Виктором Франклом в отношении узников концентрационных лагерей. Распространенными характеристиками узников являлись апатия и раздражительность, указанные состояния несколько смягчались никотином и кофеином.

 

Многие узники сосредотачивались исключительно на вопросах выживания и на процессе добывания дополнительной порции еды. Стремления, которые относятся к движениям души (как мы его называем) «культурного человека», замирали. Люди погружались в апатию, переставали чем-либо интересоваться. Но были и те, кто сохранял духовную активность и стремление к смыслу, те, которые боролись за свое выживание. Речь идет не столько о выживании человека как биологического объекта, сколько о выживании человека как личности, имеющей убеждения и стремящейся реализовать смысл.

Виктор Франкл писал, что неопределенность срока освобождения (у жителей условного мирного времени – неопределенность срока «когда-это-все-кончится») приводила к ощущению бесконечно растянутого во времени заключения. Он отмечал нарастание чувства отчуждения от мира, который находился по другую сторону колючей проволоки. Явления и людей по другую сторону колючей проволоки узник, находящийся в описанном положении, «воспринимает так, словно они уже не принадлежат его миру или, скорее, словно он сам уже не от мира, выпал из него. Мир не-заключенных представляется ему, словно мертвецу с того света, невероятным, недоступным, недостижимым – призрачным»[3].

Дело было не только в субъективном ощущении собственной призрачности. Сама «лагерная действительность вела к обесцениванию отдельной человеческой жизни». К людям относились с пренебрежением. Если не сказать большего.

Узники, прошедшие через обесценивающую обстановку лагерной действительности, забывали, как радоваться жизни. [Ситуация могла не измениться кардинально в лучшую сторону даже при условии освобождения]. «То, что испытали освобожденные лагерники, в психологическом аспекте можно определить как выраженную деперсонализацию. Все воспринималось как иллюзорное, ненастоящее, казалось сном, в который еще невозможно поверить».

В лагере обесценивалось все, что не приносило практической пользы, что не способствовало выживанию [прямолинейно понимаемому; на самом деле, как показано в лекциях четвертой части (с 24-ой), выживанию способствовали непрямолинейно понимаемые факторы, такие как красота, единство, любовь и пр.]. «Отмирали все духовные запросы, все высокие интересы. В общем, все, что относится к области человеческой культуры, впало в некий род зимней спячки».

Обесценивалось все, что «не служило непосредственно сохранению жизни». Вихрь, ввергающий в пропасть прежние ценности, втягивал в пропасть и личность. Под воздействием действительности, которая ничего не хотела знать о ценности человеческой жизни, личность превращалась в безответный объект уничтожения. В конце концов обесценивалось собственное «я» человека. Если он не был способен в своей внутренней жизни что-либо противопоставить ужасающей действительности, он терял «в концлагере ощущение себя как субъекта» (как духовного существа, наделенного свободой). Он начинал воспринимать себя как частичку массы, его бытие опускалось на уровень стадного существования.

 

Но были и те, кто не сдавался. Сквозь тяготы жизни пробивались религиозные устремления. «Самыми впечатляющими в этом смысле были молитвы и богослужения, совершаемые нами в каком-нибудь уголке барака или в вагоне для скота, в котором голодные, измученные и замерзшие, в своем мокром тряпье, мы возвращались обратно в лагерь после работы».

Вот как Франкл описывал момент, когда узник, освобожденный физически, но потерянный психологически, вновь становился человеком: «”Из теснин воззвал я к Господу, и ответил мне Господь, и вывел меня на простор…” [псалом 117, 5]. Память не сохранила, как долго стоял ты на коленях, как долго повторял эти слова. Но в этот день, в этот час началась твоя новая жизнь – это тебе известно. И ты, шаг за шагом, вступаешь в эту жизнь, снова становишься человеком»[4].

Еще одним из проявлений реакции на запредельный стресс являлась потеря ощущения перспективы времени. Будущее с его возможностями словно исчезало, человек погружался в «вечное» и кошмарное настоящее. Если ум человека не имел точки, опираясь на которую, он мог бы подняться и осмыслить ситуацию не со столько кошмарного ракурса, то возникал риск приклеивания ума к пережёвываниям текущих тягот. Либо человек погружался умом в прожевывание деталей прошлого. «Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней»[5].

Катастрофа выглядела примерно следующим образом. Человеку все становится безразлично, он перестает выходить из барака, перестает реагировать даже на угрозы и удары. Он лежал в собственной моче и экскрементах, но даже такое положение дел его не трогало. «Горе тому, – пишет Франкл, – кто больше не видит жизненной цели, чья душа опустошена, кто утратил смысл жизни, а вместе с ним – смысл сопротивляться». Человек в случае утраты внутренней стойкости, начинал быстро разрушаться. Он отклонял все попытки его подбодрить типичной фразой: «Мне нечего больше ждать от Жизни»[6] [не типична ли ситуация такого рода и для условно мирного времени с тем лишь отличием, что обитатель квартиры лежит не нарах, а на диване и – перед ТВ, а под кроватью – батарея опустошенных бутылок?].

Потеря интереса к жизни, вызванная в лагере погружением в состояние запредельного стресса, в условиях мирной жизни может быть следствием иных причин, но вести почти к тем же последствиям. Франкл считает, что, когда человека материализуют и сводят до уровня вещи [безвольной пешки], возникает риск того, что он совершит самоубийство. До уровня вещи человек сводится тогда, когда его личность начинает истолковываться, «как поле битвы сталкивающих друг с другом притязаний таких аспектов личности, как Я, Оно и Сверх-Я». А также – когда идеалы и ценности человека называют «реактивными механизмами» и «механизмами защиты». При сведении человека на уровень вещи, он охватывается скукой и апатией. Человека охватывает мучительное переживание, которое Франкл называл экзистенциальным вакуумом[7].

См. также главу «Деперсонализация и дереализация. Скука» из первой части статьи «Преодоление игрового механизма (о игре в широком смысле слова)».

Чтобы вывести свое сознание из-под давления этого переживания человек начинает спешить по жизни. Он старается не оставить себе времени на то, чтобы обратить внимание на это переживание. Для людей, пораженных экзистенциальным вакуумом, «вождение машины с высокой скоростью становится целью само по себе». Люди, томящиеся под прессом экзистенциального вакуума, начинают искать напряжения. «Они провоцируют полицейских, как это бывает в Вене, или “петушатся”, как это происходит на Восточном побережье США. Эти люди рискуют своими жизнями так же, как и те, кто увлекается серфингом. Люди, пристрастившиеся к ЛСД, принимают их [ЛСД] с той же целью – испытать встряску или приятное возбуждение. В Англии “моды” и “рокеры” сражаются друг с другом. В Осло с вандализмом успешно борются бывшие вандалы».

Такими и подобными способами люди пытаются найти напряжение, которого их лишило общество. Если у человек есть понимание смысла своей жизни, и он пытается этот смысл осуществить, то его жизнь становится наполненной здоровым напряжением. Франкл считает, что здоровая доля напряжения «необходима для душевного благополучия».

Если, соответственно, здорового напряжения нет, то человек пытается найти хоть какое-то напряжение. И, соответственно, возникает риск того, что деятельность человека начнет приобретать аддиктивно-деструктивный характер (аддикция – приверженность страсти).

Общество же не пытается предложить людям смысл. Вследствие страха, что «смысл и цель могут быть навязаны», начался процесс отказа от ценностей и идеалов. В результате сложилась такая ситуация, что «образование избегает сталкивать молодежь с идеалами и ценностями»[8].

Каковы результаты такого отношения общества к ценностям и смыслам? О последствиях утраты ценностей и смысла см. в цикле бесед «Преодолеть отчуждение».

Здесь для краткости можно привести лишь две мысли. Первая принадлежит немецкому журналисту Юргену Тодехоферу, вторая – профессору Н.И. Невскому.

Немецкий журналист Юрген Тоденхофер, побывавший в 2014 году в Исламском государстве (запрещенном на территории Российской Федерации), сообщал, что видел в рядах бойцов молодых людей из благополучных семей различных стран мира. Эти люди на родине могли бы сделать неплохую карьеру, но, несмотря на имеющие возможности, они выбрали место в рядах боевиков. Юрген Т. считал, что такая ситуация сложилась вследствие того, что «в сытом западном обществе нет ни духовных ценностей, ни высоких целей», кроме новых телефонов и автомобилей[9].

 

По мнению профессора И.А. Невского: «Учебная, трудовая деятельность, лишенная личностного смысла и ценности, способна вызвать лишь отвращение и стремление избегать их любыми путями»[10].

Если у человека возникает отвращение к учебной и трудовой деятельности, то процесс построения картины мира ставится под большое сомнение. Ведь для ее построения необходимо наличие эмпатии, интереса к миру и к людям. Если духовная активность человека угасает, то начинается распад понятий, а вслед за ним, начинается распад имеющейся картины мира. Человек не чувствует ни глубины мира, ни глубины, имеющейся в человеческих отношениях. Мир воспринимается как серый, а люди как карлы-уроды.

См. главу «Депрессия и распад картины мира» из первой части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии)».

См. главу «Эгоизм и порабощение инфернальным силам» из третьей части статьи «Преодоление игрового механизма».

Подробнее см. первые 9 бесед цикла «Зазеркалье», цикл бесед «Искра жизни».

 

Иллюстрируются приведенные мысли (о омертвении, апатии и исчезновении чувства реальности) некоторыми эпизодами из фильма «Господин Никто» (2009) Главный персонаж этого фильма вспоминает свои «параллельные жизни». С детства он помнит трех девочек. Когда он подрастает и становится взрослым, он вступает в брак с одной из подруг детства. А в параллельной жизни – вступает в брак с другой. В третьей параллели – с третьей. В итоге выясняется, что самого персонажа будто бы и не нет.

Во время такой жизни / нежизни он видит, как разбирается картинка, которую он воспринимал за образ мира. То, что он воспринимал за мир, в некоторых сценах фильма оказывается декорацией. В одной из сцен вертолеты уносят части пейзажа, подобно тому, как в реальной жизни вертолеты уносят какие-нибудь стройматериалы со стройплощадки.

Так жил персонаж или не жил?

В качестве комментария к истории персонажа могут быть приведены некоторые описания, сделанные в отношении синдрома деперсонализации. Так в одном источнике отмечается сопровождающее синдром исчезновение «различия между реальностью и воображением, между существующей личностью в действительности и личностью воображаемой». Личность при синдроме сомневается «в непрерывности самосознания от первых лет жизни до последнего времени», что те или иные события происходили с ней. Мир и обстановка воспринимаются «неотчетливо, неясно, как нечто бесцветное, призрачное, застывшее, безжизненное, декоративное и нереальное»[11]. В другом источнике отмечается, что собственное «я» ощущается «как бы состоящим из отдельных частей»[12].

С учетом, как этих описаний, так и всего сказанного выше, приведенные далее слова персонажа уже не удивляют: «В жизни наступает момент, – говорит он, – когда всё вокруг кажется тесным. Все решения приняты. Остается только плестись дальше. Я знаю себя, как свои пять пальцев. Могу предсказать любую свою реакцию. Моя жизнь застыла в цементе, вся в ремнях и подушках безопасности. Я сделал всё, чтобы дойти до этой точки – а теперь, когда дошёл, мне до одури скучно. Самое трудное – понять, жив ли я ещё».