Борьба с опасными вредителями

 

Эх, видели бы меня сейчас уважаемые Атаджан Азизович и Кабулов! Посмотрели бы, как я руковожу целым отделением совхоза, как катаюсь на новеньком мотоцикле «ИЖ‑56», и ахнули бы. А ребята, те вообще от зависти могут лопнуть. А что, если написать письмецо в школу? Вот удивятся‑то. А может, гордиться будут: вот, мол, какой у нас Хашимджан – в люди выбился!

Я сел и написал два письма. Одно маме, чтоб не беспокоилась и не скучала, а другое – в школу.

 

 

ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ ОТ ДОБЛЕСТНЫХ ХЛОПКОРОБОВ ЦВЕТУЩЕЙ ГОЛОДНОЙ СТЕПИ!!!!!!!

Атаджан Азизович, вы говорили, что я не смогу стать ни агрономом, ни инжинером, если не буду знать алгебру, гиометрию и радной язык. Вы можете мне не верить, а я являюсь агрономом. Отделение у меня самое передовое, состоит из двенадцати бригад. А земли у нас тысячу и ещё двести гиктаров. План мы обязательно выполним на целых сто процентов и ещё, может, получим ордена. Вот тогда и увидимся.

С приветом, агроном

Хашимджан Кузыев!

 

Агрономом быть, конечно, хорошо. Плохо только, если каждый знает, что и как ему положено делать. Никому ничего не прикажешь. Хотя бы бездельника какого найти, поругать его хорошенько! Так ведь нет в этих краях бездельников.

С этими мыслями я брёл по участку второй бригады, как вдруг увидел бегущего человека. Это был Мурадхан‑ака, бригадир. Он даже не бежал, а словно бы летел, перепрыгивая через ряды хлопчатника, сильно пригнувшись вперёд. У меня отчего‑то засосало под ложечкой. Захотелось резко повернуться и кинуться наутёк. Может быть, этот человек пронюхал, что я вовсе никакой и не агроном, а ученик шестого класса и что диплом у меня не всамделишный?

– Товарищ агроном, подождите, куда же вы?

Я остановился и на всякий случай втянул голову в плечи.

– Что вам надо? Что вы бегаете как сумасшедший?

– Я вас с утра разыскиваю, товарищ Кузыев! Беда случилась…

– Какая ещё беда? Объясните толком…

– Беда, – повторил бригадир, еле переводя дух. – Наш хлопок покрылся широй[4]…

– Широй? Какой ещё широй? Липучей, что ли? Кто её принёс на поле?

Бригадир ошалело уставился на меня и развёл руками. А я разозлился пуще прежнего:

– Я покажу этим любителям сладкого! Я знаю, как бороться с такими вредителями.

– Надо срочно принимать меры, товарищ агроном. Это очень опасная тля!

Что он сказал? Тля? Вот это уж в самом деле плохо. Когда‑то я слыхал, что существует такая штука – тлёй называется. Покрылись ею листья – считай, всё растение погибло!

Бегу следом за бригадиром, а у самого на душе кошки скребутся. Я эту тлю и в глаза не видывал. А как с ней бороться, того вообще не знаю. Как же быть?

– Выручай, – говорю, – моя волшебная шапочка. Подскажи, что мне делать, помоги советом.

– Не могу, – тоненько отвечает она. – Я и сама не знаю, что это такое – тля. Чтобы понимать такие вещи, ум и знания нужны. Ум неподвластен волшебству. С удовольствием подсказала бы тебе, что делать, да сама не знаю,

– Но ты должна мне помочь, шапочка!

– Не могу, дорогой. Знания, а значит и ум, заключены в толстых книгах и пухлых головах учёных людей. А я за весь свой век не прочитала ни одной и самой тонюсенькой книжицы. Только несколько страниц твоих учебников, когда подсказывала тебе…

Мурадхан‑ака остановился и показал рукой на лежащее перед нами поле.

– Вот участок, поражённый тлёй. – Он вытер со лба пот и посмотрел на меня с надеждой. Медлить было нельзя.

– Та‑ак! Листья, значит, поражены, да?

– Конечно, листья, что же ещё?! – с отчаянием простонал бригадир.

– Послушайте, а что, если взять кусты за основание и хорошенько потрясти? Не слетит эта гнусная тля?

– Бросьте шутить, агроном! Не время.

– Тогда обольём кусты водой и смоем нашего врага! Мурадхан‑ака некоторое время смотрел на меня, потом поднял лицо к небу и захохотал. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Я тронул бригадира за плечо:

– Посмеялись, и хватит. Сколько у вас рабочих, товарищ бригадир?

– Пятьдесят пять, товарищ агроном.

– Пусть каждый из них нарежет по двадцать ивовых прутьев. Немедленно приступайте к работе. Через час соберётесь здесь, на этом месте.

Рабочие собрались раньше, чем через час. В руках они держали по небольшой вязанке ивовых прутьев. Я приказал всем занять по грядке.

– Берите по нескольку прутьев в каждую руку и бейте по листьям хлопчатника. Помните, чем усерднее вы будете трудиться, тем быстрее мы расправимся с врагом!

– Что вы надумали, агроном? – заорал бригадир диким голосом.

– Выполняйте приказание, товарищ Мурадхан‑ака!

– Да вы в своём уме? Вы же погубите весь хлопчатник! – За хлопчатник я сам отвечаю. А вы отстали от жизни, бригадир: не знаете новых методов борьбы с тлёй. Придётся на ваше место другого человека подыскать.

Бригадир ничего не ответил. Резко повернулся и пошёл к рабочим…

Вот так‑то, Мурадхан‑ака! Кто тут агроном, вы или я, Хашимджан Кузыев? Приказал он вам – исполняйте, нечего мудрить. Не дурак он небось, ваш агроном. Дурака бы сюда не поставили…

Я похлопал прутиком по голенищу сапога, гордо вскинул голову и… что, вы думаете, я увидел? Я с ужасом увидел, что рабочие, держа вязанки прутьев наперевес, как винтовки со штыком, молча окружают меня. Выражение их лиц не обещало ничего хорошего.

Я попятился, попятился, потом кинулся бежать. Но тут оказавшийся поблизости Мурадхан‑ака дал мне подножку. Я кубарем полетел в сухой арык.

Придя в себя, я услышал голоса, понял, что рабочие окружили меня плотным кольцом.

– Сейчас мы узнаем, что он имеет против нашего хлопчатника! – угрожающе пообещал кто‑то.

– Что ты хочешь от невежи, Эшбай? – ответил ему другой рабочий. – Таскался, наверно, по ресторанам и танцулькам, пока в вузе учился. Вот и вся его учёба!

– Товарищи, а может, он сумасшедший? – вмешался кто‑то третий. – На днях в районной газете объявление было. Там говорилось, что из дома сумасшедших сбежал один дурак. Как раз и приметы сходятся: рост около двух метров, очень тощий, заикается, слегка хромает на левую ногу…

– Может, он и не из дома сумасшедших, но что дурак – это точно. – По голосу я узнал, что это говорит Мурадхан‑ака. – Дурак хуже врага, – продолжал он сердито. – Снять бы ему штаны да отхлестать этими самыми прутьями!

Вы не представляете, какой поднялся хохот, когда я испуганно и слишком поспешно схватился обеими руками за ремень.

– А вон директорский «газик» катится! – воскликнул Мурадхан‑ака, когда рабочие немного притихли. – Пусть сам Насыров и решит, как быть с этим горе‑агрономом…

У меня остановилось дыхание, перед глазами запрыгали чёрные точечки. Вот оно! Позорный конец… И никто меня теперь не спасёт!

– А я? – раздался вдруг тоненький голосок. – Ты забыл про меня, Хашимджан?

Какой же я дурак, что забыл про свою волшебную шапочку!

– Наверху небо, внизу земля, исполни моё желание, шапочка моя! Сделай меня невидимым! – прошептал я несколько раз подряд.

Как только я исчез, окружавшие меня люди поражённо загудели, а кое‑кто не отказал себе в удовольствии пошутить:

– Глядите, глядите, как только услыхал, что едет Насыров, сразу растворился!

– Испарился!..

– Улетучился!..

Я не стал дальше слушать. Осторожно выбрался из кольца рабочих, которые принялись оживлённо обсуждать случившееся, и дал тягу. Жаль, даже попрощаться не пришлось с ними. Такие они были вначале добрые и сердечные люди.

 

СЛАВЬСЯ ПТИЦА УДАЧИ!

 

Я только что слез с грузовика, в кузове которого трясся не знаю сколько часов. Теперь стоял у высокого дувала, глядел на огромные красно‑жёлтые яблоки. Пустой мой желудок сводило судорогой. Сколько ещё времени пройдёт, пока раздобуду еды, неизвестно. А тут сами в рот просятся сочные яблоки. Легче всего, конечно, взять увесистый голыш и шибануть парочку‑другую. Но на шум может прибежать хозяин сада. А я теперь знаю: на новом месте лучше не попадать во всякие истории…

Если бы давали звание чемпиона за лазание по заборам, уверен, я бы стал обладателем золотой медали чемпиона. Раз! – и я оказался верхом на дувале. Вот они, миленькие, душистые жёлто‑красные яблоки, сами прижимаются к моему лицу. Бери и ешь на здоровье. Но я не стал их рвать. Потому что этот сад оказался не просто садом, а парком культуры и отдыха. Во всяких парках много народу, но тут людей собралось видимо‑невидимо.

Большая площадь у памятника Алишеру Навои была уставлена несколькими сури[5]. На них сидели седобородые дедушки, пожилые люди с орденами и без орденов и попивали чаёк. Вдоль аллей, обсаженных цветами, гуляли приодетые парни и девушки. Между ними сновали мальчишки в пионерских галстуках. В стороне от аллей, под деревьями, жарились на мангалах шашлыки. От них шёл такой дух, что у меня слюнки потекли. Рядом с жаровнями дымился огромный котёл, установленный над врытым в землю очагом. Длинному дяде, готовившему плов, помогали пятеро здоровенных парней. Женщины в цветастых платьях пекли в печах – тандырах квадратные пирожки – самсу. Пыхтели паром, как паровозы, три пузатых медных самовара. Ребята моего возраста разносили чай. В общем, не поймёшь: свадьба – не свадьба, собрание – не собрание.

Я надел на голову свою шапочку, спрыгнул в сад и прямиком пошёл к женщинам, которые уже вынимали из тандыров румяную, пышущую жаром самсу и складывали на огромной плоской плетёной корзине. Я подсел к корзине и одну за одной съел три штуки самсы. И только после этого внимательно огляделся вокруг.

Женщины в цветастых платьях, и шашлычник, и те пятеро здоровенных парней, и длинный повар, и мальчишки, что разносили чай, и старики, сидевшие на сури, и гуляющие в аллеях парни и девушки – все кого‑то ждали, то и дело поглядывали на ворота парка, украшенные алыми полотнищами.

Потом я увидел мальчишку на дереве. У него были разноцветные глаза. Один голубой, а другой – чёрный.

Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.

– Эй, послушай, что тут происходит?

– Ты разве не знаешь?

– А то бы спрашивал?

– Давай сюда, потом скажу.

Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.

– Выходит, ты не знаешь, что тут будет? – переспросил он, болтая ногами. – Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.

– Яйца? И притом сырые? – сморщился я. – Я бы на их месте шашлычку отведал…

– У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко‑громко кричать. Наш раис[6] четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.

– Понятно, – сказал я. – Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи – стихи я люблю слушать.

Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо – удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.

Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из‑под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, – давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.

Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.

Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…

Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…

Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.

– Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!

– Вот это стихи! Текут, как ручеёк!

– А пустыню изобразил – просто прелесть, будто и не пустыня!

– Смотри, ни разу не запнулся, а?! – восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:

– А голос‑то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!

Кто‑то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.

Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца – читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди‑ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался – одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из‑за какой‑то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.

Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь – и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить‑говорить, читать‑читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!

Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.

Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.

Я решил держаться поближе к главному поэту – Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.

– Послушай, Сайдулло, – озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. – В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок – пятьдесят, не меньше.

Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.

Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто‑то зарезал чей‑то кирпич, что кто‑то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, – подумал я, – но толкаться‑то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.

Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.

– А вот и родной наш город! – звонко прокричал Мамарасул Балта.

Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!

Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.

– Улицы вы мои, улицы! – заорал я. – Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..

– М‑да, – сказал Мамарасул Балта, потирая виски. – Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?

– Нет, Мамарасул‑ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…

– Переутомился, видать… – вздохнул Мамарасул‑ака. – Ох, возраст ты мой, возраст!..

Ночевать я остался у Сайдулло‑аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло‑ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан – будущий знаменитый поэт.