2020-06-08
78
Тогда Карл уходит один. Но он не идет домой. На полдороге он останавливается, присаживается на ствол поваленной ели и ждет отца.
Долго он заставляет себя ждать, этот неприхотливый Антон Лапа. Он появляется, когда солнце опускается за верхушки елей. Он пьян. Давно Лапа не брал в рот хмельного, а после такой поездки по степи, по безводным пустыням, у него была страшная жажда, и добрый человек напоил его.
Отец становится очень болтливым. Он говорит теперь громко и держится прямо, как будто сам сделался вдруг владыкой леса, владельцем трех лошадей и пятнадцати коров.
— Там, где мед и молоко, — говорит он, — там страна изобилия. А что тебе еще надо?
Карл берет его под руку, и они вместе идут дальше. У вырубки их ждет Паулина. Она не удивляется, видя мужа в таком состоянии. Она ничего не спрашивает, она заботлива и нежна. «Муженек», — говорит она, и на лице Антона появляется улыбка, которую он тщетно старается скрыть.
— Я ведь знаю, почему ты так ластишься ко мне, Паулина! — смеется он.
Паулина вводит его в лачугу. Она снимает с Антона сапоги, раздевает его, дает ему квасу. А Антону смешно. Круса опять нашел для них работу — можно будет идти в степь косить хлеб. Дает десять пур за десятину. Паулина улыбается, она так рада, что Антон, наконец, вернулся домой из дальней поездки.
Карл лежит в своем углу, и в нем растет что-то похожее на отвращение. Он встряхивается, чтобы прогнать это чувство.
Ему делается невыразимо жалко этого человека — человека, которому он до сих пор вместо любви платил только презрением. Ему до такой степени становится не по себе, что он натягивает одеяло на голову. На глаза набегают слезы. Он впивается зубами в подушку.
6
Когда наступило время уборки хлебов, Антон Лапа уехал в степь один. Карл, неизвестно почему, заупрямился, не поехал с ним. Паулина совсем притихла. Их отношения стали холодными и сдержанными. Карл целый день возился в поле, вырубая кустарник и заготовляя дрова на зиму. С наступлением сумерек Паулина накидывала на плечи шерстяную шаль и садилась на пень у дверей. Она казалась погруженной в думы, но когда ее взгляд случайно обращался к дороге, в нем на мгновение вспыхивала маленькая беспокойная искра. Женщина была красива, и ее сердце было полно любви и нежности. Но вечера проходили похожие один на другой, и беспокойство Паулины росло. Однажды после обеда ей вздумалось взяться за вязанье. Но у нее не оказалось спиц. Она накинула платок и ушла, сказав сыну, что пойдет занять вязальные спицы, Она была заботливая жена и хотела встретить сибирскую зиму во всеоружий. И случилось так, что заботливость привела ее к дому на опушке леса. Паулина не задумывалась над тем, удобно ли являться в чужой дом с такой пустяковой просьбой. Цепной пес Крусы рвался, как ошалелый, и хозяин сам вышел узнать, что так рассердило доброе животное. Он хорошо владел собой, этот плечистый человек с усами цвета спелой пшеницы.
— Каким ветром занесло сюда госпожу Лапу? Ах, спицы?.. Ну это, наверное, найдется. Заходите же.
Эта старушка — его мать, а этот Мафусаил, дай ему бог здоровья, — его родной отец, имевший удовольствие произвести его на свет. На подоконнике стоят цветочные горшки, обернутые красной и зеленой бумагой. Большой стол из кедрового дерева, широкие чистые скамьи, простой широкий шкаф, прочный, как сама земная ось, окованные железом нарядные сундуки по углам, а в одном углу даже такое диво, как овальное стенное зеркало, какого не было даже в доме ее отца. Здесь все было так чисто и светло — здесь царил Мартин. В этих комнатах недоставало только цветущей жены и веселых здоровых ребятишек. Когда Паулине дали спицы, Круса пригласил ее посмотреть хлев, где стояли его пятнадцать коров. Он повел ее на солнечный косогор, где, как солдаты, выстроились правильными рядами ульи. Солнце уже садилось за верхушки деревьев, и Паулине пора было уходить.
— Скоро стемнеет, а в окрестностях видели волков, — сказала она с беспокойством.
Мартин тоже слыхал об этом, и он не был бы настоящим мужчиной, если бы позволил женщине одной идти домой в то время, когда в окрестностях появились волки. Он взял свою двустволку и пошел провожать Паулину. Сумерки окутывали лес, как траурное покрывало, и багровый закат заслонила непроницаемая чаща. Двое шли, тесно прижавшись друг к другу. Дорогу оплетали корни деревьев. Круса слегка поддерживал Паулину за талию, чтобы она не упала.
Вокруг ни одного жилья, но они говорят вполголоса. У них нет ничего такого, о чем надо было бы кричать на весь свет, — достаточно того, что они знают сами…
— Карл что-то подозревает, — говорит Паулина, — его нужно остерегаться. Не бог весть как приятно будет, если мальчишка начнет болтать.
Они без лишних слов понимают друг друга. Тот, кто сейчас косит хлеб в степи и мечтает о собственной лошади, — лишний. Они не могут без конца ждать свое счастье. Круса приближает свои желтые усы вплотную к самому ее уху и шепчет. Паулина улыбается. Как много еще возможностей таит будущее! Вся ее жизнь с Антоном не стоит одного завтрашнего дня. Паулина похожа на тлеющий костер, раздуваемый свежим утренним ветерком в яркое пламя. Все, что так долго подавлялось, теперь рвется наружу. Она готова завыть от нетерпения, как волчица.
Лес окружает их, принимает в свои объятия и тихо баюкает, вселяя в их взволнованную кровь покой, чуточку покоя, наступающего после всякой бури.
Мартин оставляет ее у самой вырубки. Они слишком неосторожны в своем любовном безумии. Что, если Карл сидит на пеньке у лачуги и ждет мать? Паулине весело. А когда она смотрит на сына, ей становится смешно. Ей хочется потрепать Карла по щеке и сказать: «Все-таки не укараулил, сынок? Твоя мать не так глупа, как ты думаешь» …
Карл теперь целыми днями одинок, и Паулина не пытается навязать ему свое общество.
Через три недели вернулся Антон. Он убрал две десятины и заработал немало пшеницы. Эту зиму они будут жить припеваючи. И не нужно больше ловить зайцев в силки. Картофель уродился хороший. Они насыпают полный погреб. Потом сушат хмель, собирают ягоды. Они стаскивают в свою лачугу много всякого добра, и теперь Лапы уже не самые бедные в этой лесной стороне — эту честь они могут предоставить другим… Благодаря обильному урожаю хмеля покупка лошади обеспечена, а когда у них будет свой Воронко, жизнь потечет по-иному.
Однажды на вырубке появляется Круса и почти полчаса беседует с Антоном. Антон только одобрительно кивает головой, а в особенно важные моменты, соглашаясь, кланяется всем корпусом. Круса уходит, и Антон спешит сообщить новость: Круса нашел берлогу медведя в тайге и хочет устроить облаву. Большой суматохи затевать не стоит. Так, человека два-три. Лапа должен быть обязательно.
В глазах Паулины загораются маленькие искорки, но все же она говорит:
— Это опасно. Медведь может растерзать кого-нибудь… Нет, я бы не советовала делать такую глупость. Чем вам помешал этот медведь?
Если она и боится за кого-нибудь, так только не за Антона Лапу. Но у каждого человека есть капля самомнения. Антону льстит заботливость жены, он ведь мужчина. Он хочет быть сильным. Он устал, но не бояться же ему какого-то медведя. Он во всяком случае пойдет и примет участие в облаве.
На другой день Карл уходит куда-то из дому и пропадает до самого обеда. Вернувшись, он говорит, что облава не состоится. — Круса должен уехать по делам в степь к лесничему, а потом уже будет поздно. Теперь хочется смеяться Карлу, смеяться так, чтобы все воробьи вспорхнули с изгороди. Смеяться и говорить: «Пусть твой медведь живет до глубокой старости, зачем нам его убивать? Эти славные медведи любят только сладкое, и мясо какого-то старого измученного человека вряд ли им понравится. Зачем нам обманывать честных славных медведей?»
Паулина опять притихла. Ее заботы об Антоне уменьшились. Дни проходят в разных осенних работах, и холодный ветер все ожесточеннее завывает за окном. Выпал снег, и маленькая лачужка делается похожей на сказочную старушонку, заблудившуюся в лесной чаще.
Паулина бредет по рыхлому снегу. Она опять ходила на опушку. Теперь она несет шерсть и книгу — какой-то доисторический календарь. Вечера теперь такие длинные, и надо чем-нибудь коротать время. Сегодня она необычно нежна с мужем, и когда гаснет маленький сальный светильник в выдолбленной брюкве, она минуту прислушивается к ровному дыханию Карла. Сын спит. Тогда она прижимается к мужу и тихо шепчет. Она радуется: какая у них наступает хорошая жизнь! Всего будет вдоволь. У них уже есть корова, есть картофель, будет и лошадь. Они этим летом хорошо заработали. Одного у них нет. Может ли угадать Антон, чего? Нет, Антон не может угадать. Тогда она говорит: мяса у них нет, а без мяса ведь так трудно обойтись. Вечно одно молоко надоедает. А когда корова перестанет давать молоко, еда станет совсем однообразной. Потом Паулина опять минуту прислушивается, но в комнате тихо. И она продолжает. В ее голове созрел целый план, и она рассказывает о нем мужу. Антон хочет ее перебить, но Паулина опровергает все его возражения. На краю тайги на воле бродит деревенский скот. Никто за ним не присматривает. Один годовалый бычок гуляет так уже целую неделю. «Мясо, — шепчет жена. — Нам нужно мясо…»
Противоречивые чувства борются в сердце мужа. Он воспитан в строгих правилах и немного побаивается бога. «Но ведь нам нужно мясо», — шепчет жена. Его собственная жена, с которой ему приходится общаться чаще, чем с богом. Если уж этот бычок действительно бродит без присмотра, так хозяин, очевидно, не очень-то в нем нуждается. Может быть, у него много таких бычков. И зачем допускать, чтобы нечаянно забредший волк растерзал бедное животное, когда на свете есть люди, которые могут освободить волка от этой заботы.
В конце концов сомнения Антона побеждены, и он готов сделать то, что ему так неотвязно советует его жена.
В комнате темно, поэтому Антон Лапа не может видеть торжествующую улыбку на лице Паулины.
7
Сразу после полуночи Антон Лапа встает, тихо одевается и выходит из лачуги. Жена провожает его до поворота дороги. На салазках лежит топор и старое лоскутное одеяло. Под ногами Лапы скрипит снег, а Плеяды спускаются по небу все ниже. Он идет быстро, почти бежит и скоро достигает укатанной лесной дороги. Идти легче. В лесу царит глубокая тишина.
Через час он доходит до лесной опушки. Там начинается деревенский выгон. Косогор порос диким кустарником. Лапа открывает ворота поскотины и пристально вглядывается в темноту. Все вокруг покрыто толстым слоем снега. До деревни отсюда версты четыре.
Поискав немного, Лапа замечает, наконец, свежие следы. Они ведут за пригорок, в кусты черемухи. Там стоят, сбившись в тесную кучку, четыре коровы. Да, там же стоит этот годовалый бычок… сытое животное, кругленькое, как бочонок, мирное и спокойное. Человек вынимает кусок хлеба и протягивает его бычку. Сначала животное недоверчиво пятится назад, обнюхивает хлеб, но, получив кусочек, совсем смелеет. Человек, поглаживая левой рукой шею бычка и при этом что-то бормоча, правой нащупывает топор. Все происходит быстро. Обухом топора бычку нанесен удар в лоб. Легкий стон — и животное падает в снег. Дрожащими пальцами Лапа нащупывает нож и перерезает бычку горло. Темная влага льется на снег, стоящие невдалеке коровы тревожно шевелятся.
Лапа принялся за работу: вспорол брюхо бычка, выпотрошил и зарыл внутренности в яму, которую выкопал в замерзшей земле. Потом разрубил тушу бычка на куски. На востоке зажглась Венера. Времени оставалось немного. Человек лихорадочно работал. Крупные капли пота падали с его лба. Временами он тревожно озирался на дорогу. Кругом стояла тишина, никто так рано никуда не спешил. Лапа успокоился. Но когда он бросил последний кусок туши на салазки и хотел закрыть их лоскутным одеялом, где-то совсем рядом заскрипел снег, и почти в ту же минуту возле Лапы вынырнули две темные фигуры. Остолбенело смотрел он на эти фигуры, темные силуэты которых резко выделялись на белом снегу. Они приближались не говоря ни слова.
Горячая волна пробежала по всему телу Лапы. Приближалось что-то тяжелое, неотвратимо роковое, что должно сокрушить его. Он даже не думал о бегстве. Сама судьба приближалась к нему, и Лапа с опущенной головой предавался ее власти.
Перед ним стояли два бородатых мужика в валенках и добротных полушубках. Лапа получил удар кулаком по лицу, но не почувствовал боли. Он ничего не чувствовал. Он несколько раз падал, сбитый с ног тяжелыми ударами, и опять поднимался и шел. Его вели в деревню. Там его ждала смерть, это он хорошо знал, ибо таков был неписаный закон в этом отдаленном уголке земли. Деревенские богатеи здесь сами судили воров… А Антон Лапа сегодня стал вором.
8
Солнце золотило стекла лесной лачуги. Паулина грела корове пойло и деревянной мешалкой размешивала куски кормовой свеклы в большом котле. Ночью опять шел снег, и все следы около избушки замело.
Карл обувался. Он надел две пары носков и старательно стягивал завязки постол. Паулина что-то искала на полке. Сын встал перед ней и прямо посмотрел ей в глаза. Она давно ждала этой минуты, и для нее это не было неожиданностью.
— Где отец? — спросил Карл.
— У нас нет мяса, — ответила Паулина. — У лесной опушки уже целую неделю гуляет какой-то бычок. Отец, наверное, пошел добыть нам мясо.
Карл решительно надел на голову белую заячью шапку. У дверей он обернулся. Лицо его было таким серым, словно он пришел с молотьбы.
— Так я пошел… — прошептал он.
— Непонятно, почему его так долго нет, уже второй день. Заверни в Крусы — может быть, ему там какая-нибудь работа нашлась.
Паулина хочет, чтобы и в Крусах знали, что это случилось. Но Карл не идет к высокому дому на лесной опушке. Он спешит в деревню. Он знает здешние обычаи.
Еще издали Карл видит темный клубок посреди улицы, и до него долетают редкие, прерывистые крики. Самосуд состоялся. Тяжелый, ответственный труд судей потребовал много сил. Они устали и охотно возвращают Карлу то, что осталось от Антона Лапы.
Один из парней даже притаскивает салазки Лапы, находившиеся все время в качестве вещественного доказательства во дворе сборни. Кто-то принес охапку соломы, устилает салазки и помогает уложить на них Антона Лапу.
Дорога идет в гору. Карл везет отца и тяжело дышит. Наверху он останавливается и приподнимает одеяло. Он еще жив, этот человек. Карл снимает с шеи платок и вытирает кровь с отцовского лица. Обмакивает в снег и вытирает. Но его прикосновения причиняют отцу только боль, и сплошная рана с двумя широко открытыми глазами стягивается в болезненной гримасе.
Карл молча тащит салазки по занесенной снегом дороге. У ворот выгона он останавливается и поднимает одеяло. Вечный сон смежил усталые веки. Антон Лапа больше не хочет видеть этот лес. В этом лесу водятся волки. Он, наверное, боится встретиться с этими чудовищами, поэтому он спасовал перед своими страданиями.
Двойные следы тянутся ему навстречу. Они протоптаны совсем недавно. Карл узнает этот кованый каблук. Здесь шла и женщина — у нее маленькая нога, и когда она ступает по земле, носок вывертывается наружу…
Под навесом жалобно мычит корова: уходя, Паулина забыла ее напоить. Наверное, торопилась.
Карл поднимает застывшее тело отца и с трудом втаскивает в комнату. Он весь в крови.
— Ну подожди, Круса… — шепчет Карл. — Скоро такие, как ты, ответят.
Под навесом протяжно, жалобно мычит корова. Она хочет пить. На оконном стекле бьется одуревшая муха. Все другие мухи уже забрались в щели потолка и замерли. И только одна упрямо бьется о стекло и жужжит…
1930
Собачья жизнь
© Перевод Я. Шуман
Бэлла — сука доктора Фридмана ощенилась пятью щенками в тот же день, когда Леда, принадлежащая торговцу с барахолки Майсиню, принесла семерых. Собаки были соседками. Хотя темно-серая остроухая немецкая овчарка Бэлла большую часть своей жизни проводила в гостиной, нежась на тигровой шкуре, а дворняжка неизвестной породы Леда свои дни коротала во дворе, они хорошо знали друг дружку. Если бы какому-нибудь досужему американскому генеалогу вздумалось исследовать родословную всех двенадцати новорожденных щенков, то они оказались бы довольно близкими родственниками. Хорошо натасканным ученым, которые за приличную мзду могут любого миллионера превратить в потомка королевского рода, несомненно, было бы под силу привести в порядок и родословную дворняжки…
Молодые отпрыски Бэллы мало радовали доктора Фридмана: из пяти слепых, визжащих маленьких существ только трое казались чистокровными овчарками, а двое определенно были потомками уличных бродяжек. Семья же Леды состояла из представителей самых разнообразных пород. Там были и черные с белыми пятнами, и желтые длинношерстые, и обещавшие в будущем стать курчавыми. Сама Леда нисколько не была привлекательна: длинная, темно-серой масти, с коротковатым, как бы съежившимся хвостом, с белым пятном на крестце. Как бы там ни было, но своих детенышей она защищала с такой же яростью, как любая собачья аристократка. Даже мальчишки барахольщика Майсиня не осмеливались приближаться к логову Леды в дровяном сарайчике. Каждому смельчаку, который намеревался переступить порог сарайчика, угрожали белые собачьи зубы. Свобода передвижения кухарки доктора Фридмана по кухне была сильно ограничена. Бэлла со своим потомством расположилась в углу за плитой.
Пока щенки были еще слепы, они не отползали дальше своего логова, их вполне устраивала близость теплого мохнатого существа. Это греющее и питающее их тело казалось им всей вселенной. Но в один прекрасный день малыши прозрели. Огромный мир открылся их взорам! Сарайчик и кухня, казалось, были насыщены грозными силами. Чувствовать себя в безопасности можно было только под боком матери, их кормилицы, которую они узнавали по запаху.
Однажды, когда щенки подросли настолько, что начали бродить подальше от своего логова, жена барахольщика Майсиня заманила Леду в квартиру и дала ей полакать немного молока. В это время сам Майсинь уложил щенков в большую бельевую корзину, оставив в логове для утешения Леды только одного. С остальными щенятами Майсинь подался на барахолку. Проходя мимо соседских ворот, он встретился с доктором Фридманом, который услышал визг щенков и поинтересовался содержимым корзины.
— Хм, у меня дома пятеро таких же, — сказал врач. — Дал бы вам хорошо заработать, если бы вы взяли их тоже продать…
Он умолчал о том, что уже предлагал щенков своим знакомым, но у всех были собаки, а увеличивать свое хозяйство животными сомнительных кровей никому не улыбалось. Сейчас были в моде чистокровные породы с родословными свидетельствами.
— Какой у вас породы щенки, господин доктор? — поинтересовался Майсинь.
— Немецкие овчарки. Мать — третье поколение от волка.
Это дельце сулило прибыль, а Майсинь был не из тех, кто упускает случай и возможность заработать. На барахолке Майсинь появился с двумя корзинами.
У Бэллы похитили четырех щенят. Маленькие создания, не чувствуя возле себя привычного тела матери, жалобно скулили и тесно прижимались друг к дружке. Собачий ряд барахолки навещался разным людом. Иные были действительно серьезными покупателями, они интересовались качествами и достоинствами щенят и справлялись о норове и повадках суки, другие заглядывали сюда, чтобы побалагурить с продавцами. Некоторые продавцы привели с собой матерей щенков и демонстрировали их как образец, гарантирующий высокое качество товара. Несомненно, собаки были стройны, и претендовали на честь родства с волками. Но если бы кто-нибудь из действительных покупателей подробнее поинтересовался родительницами этих щенят, его поразила бы их плодовитость: корзины продавцов ежедневно пополнялись различными шавками, а одну и ту же стройную собаку с навостренными ушами представляли как их доподлинную родительницу. С одинаковым успехом она могла признать своими потомками бульдогов, терьеров или мопсов и сенбернаров. Но публике нужна была гарантия, а для гарантии требовались стоячие остроконечные уши…
Около полудня на базаре появился плотный розовощекий мужчина в серой одежде. На берегу реки Лиелупе ему принадлежали большой хутор и лавка. С ним был долговязый подросток в фуражке школьника.
— Ну, как дела с собаками? — обратился кулак к Майсиню. — Стоящий ли у тебя товар?
Этот человек был знатоком собак. Он перебирал, переваливая с боку на бок, всех щенят Майсиня и испытывал их выносливость, приподымая тремя пальцами за шкурку. Заскуливших он тотчас клал обратно в корзину и больше не уделял им никакого внимания. В конце концов ему понравился щенок черной масти из длинношерстых, который терпеливее всех переносил испытание. Маленький чернушка позволял себя переворачивать и щупать.
— Вот это будет пес. Что просишь за него?
— Десять латов.
— Ну и ну, рехнулся! Десять латов? Все ли у тебя дома? Чтобы за этакого лохмача давать десять латов. Стыдись, человече!
— Нечего стыдиться. Очень сердитая порода. Жаль, что не привел мать, — настоящая волчиха…
— А почему вислоухий?
— Разве вам не известно, что у щенят немецкой овчарки уши делаются стоячими только на четвертом месяце?
— Гаральд, так ли это? — обратился хуторянин к долговязому подростку.
— Да, так говорят…
Маленького чернушку купили за шесть латов.
— Папа, он не серой масти. Теперь все заводят себе серых овчарок. Нерон у лесничего, Писарев Марс, учительский Фило — все серой масти.
— Ну, и что же?
— Господин, у меня есть и серые… — напомнил Майсинь. — Похожи на настоящих волчат…
Хуторянин немного подумал, почесал подбородок и решил: «В чем же дело? Будем растить двух щенков. Старому Караву скоро придется дать отставку».
Таким образом обыкновенный чернушка Леды, за которого отдали только шесть латов, получил спутника и товарища — серого от Бэллы, стоимостью в десять латов. В тот же вечер, помещенные в пустую корзину, они предприняли свое первое путешествие — их увезли из Риги. Черному дали кличку Боб, серого, как истого представителя породистых собак, прозвали Джеком…
Случилось это в летние каникулы, и за первоначальное образование собак взялся Гаральд. Вооружившись вычитанными в журналах советами по дрессировке и воспитанию собак, он решил применить все известные ему способы, чтобы его воспитанники стали образцовыми экземплярами. Прежде всего следовало определить карьеру каждой собаки. Чистокровного Джека было решено воспитывать, как игрушку, которую по воскресеньям можно было бы брать с собой, когда идешь в церковь, показывать знатным людям волости и, как равного, ввести в общество собак лесничего, писаря волостного управления и учителя. Само собой понятно, что ему надо было пройти лучшую школу, научиться вести себя должным образом, приобрести хорошие манеры. Бобу же решили со временем передать цепь и конуру старого Карава, поэтому от него, как от будущего цепного пса, требовали злости и звериной ярости. Казалось, что характеры обеих собак как нельзя больше подходили к этим карьерам. Джек был смышленой, внимательной собакой. Он быстро понял, что благополучие всецело зависит от долговязого подростка и его отца, что послушное выполнение их приказов избавляет от ударов плетеного арапника и, кроме того, приносит кое-какое лакомство. Отчасти боясь арапника, отчасти соблазняясь кусочками сахара, Джек признал власть подростка и стал подлизываться к нему. Он быстро научился сидеть, становиться на задние лапы, держать в зубах папиросу, ложиться, облизываться по приказанию и носить порученные ему вещи. Это было выгодно, ибо после каждого такого трюка следовало вознаграждение. Джек был хорошей породы и соображал, откуда идет добро. Он заметил, что толстяк с розовыми щеками является здесь главным, все его боятся, все его слушаются — значит, к нему следовало проявлять особое внимание и привязанность.
На каждый зов или оклик хозяина Джек подобострастно вилял хвостом. Иногда он ложился у ног хозяина и время от времени украдкой лизал ему руку. Это было наивысшей лестью, какую собака могла выразить. Это должно было показать, что нет на свете ничего слаще хозяйской руки. Гаральд научил Джека ненавидеть всех оборванцев, всех чужих, с которыми сам был груб.
С Бобом было труднее. Его предки свободно кочевали по улицам пригородов, промышляли пропитание и не привязывались ни к одному из тех двуногих существ, которые при каждом удобном случае угощали их пинком или камнем. Уже при первой попытке дрессировки команда «ложись» пробудила в нем чувство сопротивления. Он не понимал, к чему такое лежание, и совсем не давал себе труда упражняться в нем. Но каждый раз, когда он упрямо вставал на ноги, его били; если не помогали оплеухи, его хлестали арапником. Всовывать себе в рот папиросу он тоже не позволял, и однажды, когда Гаральд попытался силой разжать ему челюсти, он впервые укусил его. И странно: грозное двуногое существо отпрянуло в сторону, вытерло пальцы и никогда больше не пыталось лезть в пасть Боба. Порку он, конечно, получил, но она отнюдь не вселила в него благоговение: он еще больше возненавидел это злое, причиняющее боль создание. Позже, когда порки стали повторяться слишком часто, Боб понял, что их можно избежать. Не надо только при каждом окрике подростка боязливо прижиматься к земле. Издали тот ничего плохого сделать не мог, а камни, которые он швырял, не попадали в цель. На зов Гаральда Боб теперь не реагировал — он притворялся глухим. Он совсем не смотрел в его сторону и, занятый каким-нибудь своим делом, убегал подальше. Наконец, педагог бросил всякую надежду сделать из него умное, послушное животное. Однажды этот вопрос был обсужден на семейном совете за ужином.
— Ну, если он не хочет ничему учиться, не надо, — заключил хозяин. — Ему эта учеба и не нужна. Был бы только злым, тогда все в порядке…
Все приметы Боба свидетельствовали об отваге. Чтобы развить в нем врожденный инстинкт недоверия к людям и сделать злость преобладающим качеством характера, его стали систематически злить по специально продуманному методу. Боба запирали в комнату и часами всячески дразнили. Тыкали в морду палкой, ловили за хвост, за шиворот, словом — тиранили. Вначале, устав от таких мучений, Боб пытался вымолить сострадание, жалобно скулил, стараясь найти прибежище у ног хозяина и хозяйки. Но его никто не жалел, все его отталкивали, и протесты несчастного животного становились все отчаяннее. Он начал грызть палки, которыми его дразнили, с оскаленными зубами набрасывался на своих мучителей, а если осмеливались хватать его за хвост, Боб, не задумываясь, впивался в руку. Его дразнили, старались причинить боль, и животное стало избегать человека. Часто он прятался где-нибудь в сторонке и в одиночестве жалобно стонал и тихо скулил, жалуясь на непонятную ненависть, с которой обрушивался на него весь мир. Людей он стал считать своими врагами и на всех, пытающихся к нему приблизиться, скалил зубы и предостерегающе рычал. Боб день ото дня становился все злее, в нем росла слепая ненависть к людям.
Со временем Боб поумнел. Наблюдения привели его к выводу, что преследовали его лишь на своем дворе, там, где все подчинялись толстому, краснолицему человеку, а на улице и на берегу реки его никто не трогал. Встречались даже такие странные двуногие, которые старались его приласкать и бросали ему что-нибудь съестное. Но недоверие к человеку так глубоко засело в сознании Боба, что он никого к себе не подпускал. Поняв, что вне его собственного двора никто не дернет его за хвост и не будет совать ему палки в морду, Боб все чаще предпринимал продолжительные прогулки. Вместе с другими молодыми собаками он мог целыми часами, бегать по лугам и полям так далеко от своего дома, что постройки хозяйского хутора скрывались из виду. В обществе собак он был спокоен. Ему не приходилось никого опасаться; наоборот, здесь все боялись оскала его зубов и сердитого рычаний. Даже старые псы почтительно относились к его рычанию и обнюхивались с Бобом как с равным, не пытаясь демонстрировать свои боевые способности.
После многих трепок и колотушек Боб так привык к физической боли, что незначительные царапины, которые случалось ему получить при буйной возне с другими собаками, его совсем не беспокоили. Что это была за радость — в веселой, резвой и шаловливой своре носиться по полям, валяться на лугу, окрести землю, пока не заболят когти. И там еще была река… Когда в полуденный зной становилось слишком жарко, можно было заплыть далеко-далеко. Охваченное приятной прохладой тело становилось бодрее, дыхание легче, не надо было больше высовывать язык. Хорошо! Выкупавшись, собаки отряхивались и, чтобы согреться, гонялись друг за дружкой. Унаследованный от предков охотничий инстинкт заставлял их сливаться с землей, как бы таиться от врага, чтобы затем внезапным прыжком бросаться навстречу одна другой. Боб озорничал, охваченный диким восторгом. Первым кидался в воду, переплывал реку, часами гонялся за воронами. На воле и в постоянном движении его тело быстро развивалось, лапы становились сильными и приобрели ловкость. Единственной тенью, ложившейся на его радости, было возвращение домой. Неизвестно за что хозяин каждый раз кричал на Боба, топал ногами, иногда даже хватал за шиворот и бил вожжой. Очередная порка была делом привычным, но так как за ней следовала миска с ужином, то первое не могло еще отпугнуть Боба от дальнейших странствований.
Джек был слишком умен, чтобы причинять страдания своему телу, поэтому он слушался своего воспитателя. Он не бегал, не шатался с грязными собаками, сопровождал Гаральда по вечерам на прогулках. Обычно, забежав шагов на двадцать вперед хозяина, Джек останавливался и поджидал его… Во всех его повадках было заметно влияние культуры.
