Сонеты бескрылых часов

(1894)

 

Лиззи Мэри Литтл

 

Предисловие

 

Предлагая читателю эту сотню сонетов, вероятно, будет уместным предварительно отметить, что тридцать из них уже появлялись в предыдущих публикациях среди различных стихотворений и включены в настоящую коллекцию либо потому что они были переписаны заново, либо потому что они образуют необходимые связи между остальными семидесятью сонетами, которые впервые печатаются в этой книге.

 

Раздел I. Колесная кровать

 

Музе

 

I

Лежать годами в позе мертвеца —

А всё вокруг живет и шевелится;

Лежать и знать, что сохнет поясница,

Что чахнут мышцы локтя и берца;

 

И знать, что летом не шагнуть с крыльца,

Не насладиться запахом душицы,

Под куполом листвы не развалиться,

Волной речной не освежить лица.

 

Терпеть, терпеть, когда проглянет иней;

Терпеть, что не увидишь блеск порош

И зимний лес, терзаясь от бессилья,

 

Где терн зарянка склевывает синий.

Но если, муза, ты ко мне войдешь,

Отчаяние складывает крылья.

 

II

Когда б не ты — под ношей апатичной

Тех годовых колец, что, тело сжав,

Ползут по мне — то каждый мой сустав

Раздавлен был бы грудою кирпичной;

 

Ты есть, и злость удавки параличной —

Удел, что не лютей иных расправ,

Но первородство променял Исав

На порцию похлебки чечевичной.

 

Был заперт царь без пищи и воды

С глумлением в подземные хоромы

Меж кладов, непригодных для еды;

 

Вот так моя окружена кровать

Рядами полок, где смеются томы,

Что не могу ни слушать, ни читать.

 

Исав — старший сын Исаака и Ревекки; будучи усталым и голодным, продал за чечевичную похлебку первородство своему младшему брату-близнецу Иакову (Быт. 25:30; Евр. 12:16).

Был заперт царь без пищи и воды — вероятно, имеется в виду легенда о том, что халиф Багдада аль-Мустасим после взятия города монголами в 1258 г. был заперт в башне со всем своим золотом и серебром, где и умер среди сокровищ от голода.

 

Феи-крестные

 

 

Я думаю, меня крестили феи,

Исполненные зависти и зла;

И в кубках их плескалась, словно мгла,

Сплошная желчь, проклятием чернея.

 

«Будь книжником, но не читай трофеи,

Стоящие на полках без числа»;

Недвижность тела мне дана была,

Чтоб я сполна отяготился ею.

 

Но добрый эльф с сочувствием во взоре

Влил капельку поэзии в питье,

Что горькой желчью пенилось в фарфоре;

 

За годом год, пока влачу житье,

Та капля золотит и боль, и хвори;

Но — Боже! — как горчит вино мое.

 

 

Во снах

 

 

Бессменно я на ложе жалких дрог

Лежу без дум, оцепенелым прахом;

Года ползут подобно черепахам,

И днем и ночью отмеряя срок;

 

Но вижу в снах, что отступился рок;

Я груз его стряхнул единым махом,

И встать сумел, и зашагал по шляхам,

Свободный, словно в поле ветерок.

 

Посильна мне ходьба и даже бег;

Могу бродить осенними лугами;

Весною выйти на скалистый брег;

 

И летом брод нащупывать ногами

В ручье; или стекло замерзших рек,

Коньки надев, исчерчивать кругами.

 

 

Сумерки

 

 

Глухая боль сжимает сердце дня

С заходом солнца; замелькали тени

Мышей летучих на кустах сирени,

И детская утихла беготня.

 

Волы с полей плетутся вдоль плетня,

Бой колокольный отзвуком мигрени;

Вот по соседству скрипнули ступени —

Там ужинать садятся у огня.

 

А я лежу недвижимо в саду,

И думаю, что годы проведу

На этом ложе, немощью клейменном;

 

И утешаюсь рифмами, пока

На мир луна не глянет свысока

И не повиснет вон над тем лимоном.

 

 

Здоровью

 

 

Здоровье! Жизнь уходит день за днем,

И год за годом тонет, как в трясине,

Без перемен — твое крыло поныне

Печальный мой не осенило дом.

 

И в жизни, обернувшейся нулем,

Я смысл ищу, напрасно лоб морщиня,

Как те, чьи очи в море и пустыне

Ощупывают мертвый окоем.

 

Не так вопили греки в крае диком,

Полоску моря взорами сверля,

Как я тебя приветствовал бы криком;

 

Не как Колумб, стоявший у руля

В тот час, когда над корабельным гиком

Громоподобно ухнуло: «Земля!».

 

…греки — имеется ввиду знаменитый эпизод из «Анабасиса» Ксенофонта: «В конце концов, после пяти месяцев марша и кровопролитных схваток, около 6000 уцелевших греков достигли пункта назначения. А когда наконец перед измученными солдатами открылась водная гладь Понта Эвксинского, прозвучал ликующий крик: „Таласса! Таласса!“ („Море! Море!“)».

 

Утраченые годы

 

 

Сначала детство прочь мое ушло —

Куда ушли следы смешного пони,

Куда ушли цветы на горном склоне,

Коньки ушли, удилище, весло.

 

А после юность прыгнула в седло,

За музыкой и танцами в погоню —

Куда уходят девичьи ладони,

Куда уходит летнее тепло.

 

Теперь и зрелость тонет там же, где

Плач пленных птиц, и прошлогодний лед,

И каждый день, потраченный впустую.

 

Смирилась плоть, покорная узде,

Но мой мятежный дух крылами бьет,

Бездонности небесной салютуя.

 

 

На форзаце «Le mie prigioni»

 

 

Поэт, чей дух был кроток и смирен,

Изведавший австрийские темницы,

Оставил эти светлые страницы,

Италию поднявшие с колен.

 

И в Шпильберге, под гнетом мрачных стен,

Он сеял зерна, из каких родится

Свободы долгожданная пшеница,

Пока не завершился долгий плен.

 

Но для чего мой тесный каземат,

Где, в тщетном ожидании известий,

Надежды угли все слабей чадят?

 

Здесь не раздастся зов к священной мести,

Но сквозь решетки можно видеть взгляд

При тусклом свете тлеющих созвездий.

 

Пеллико (1789–1854) — итальянский поэт и публицист, был арестован в 1820 г. за участие в карбонарском движении и провел 10 лет в тюремном заключении.

«Мои темницы» (итал. «Le mie prigioni») — название его тюремных мемуаров (1832). «Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, — прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства». (А. С. Пушкин «Об обязанностях человека. Соч. С. Пеллико»)

Шпильберг — австрийская крепость, в которой содержались многие карбонарии.

 

Улиточьи бега

 

 

Полз желтый шар в небесной вышине,

Никак не достигая апогея,

А я лежал в кровати на аллее,

Считал часы, и тошно было мне.

 

Я наблюдал улиток на стене,

На полосы их раковин глазея:

Как будто разноцветные жокеи

У каждой притулились на спине.

 

Бегут улитки в трещинах стены

Быстрее, чем дневной спадает жар.

Лежу в саду, года мои длинны;

 

Часы мои — медлительный кошмар.

Улитки рядом с ними — скакуны;

Я ночи жду; и вот — скатился шар.

 

 

Лепет ручья

 

I

Отчаянье своих бескрылых дней

Плетением стихов я отгоняю,

Надеясь, что их будущность земная

Моей немного будет подлинней.

 

Но в клочья их порвал бы я, сумей

Встать с удочкой в руках на зорьке мая;

Пускай бумага уплывет немая

Вниз по ручью и канет меж камней.

 

Уймись, уймись, калечный пустомеля!

Уж никогда, дыханье затая,

Не встанешь ты на каменистой мели,

 

Где пенится бурлящая струя,

И мушкою подманенной форели

Не вытащишь вовеки из ручья!

 

II

Но если чудо вдруг произойдет,

И я однажды, путаясь в осоке,

Приду с любимой удочкой к протоке,

Когда раскинет вечер свой капот;

 

Я пожалею маленький народ,

Счастливый, шаловливый, пестробокий,

И удочку сломаю — в путь далекий

Пусть он плывет по воле бурных вод,

 

Как я когда-то. Как же было сладко

Отправиться к реке в вечерний час

И долго-долго плавать без устатка;

 

И в глубину нырять за разом раз,

Рукой ища, какая же загадка

На дне укрыта от нескромных глаз.

 

 

Всем прочим

 

 

Вы, кто сейчас под сводами листвы

Легко шагает лесом онемелым,

Где дрозд поет над гиацинтом белым

И над росинкой, полной синевы;

 

Когда бы на день потеряли вы

Свою свободу управляться с телом,

То к жизни в равнодушье закоснелом

Остались бы по-прежнему черствы?

 

Вас проучить бы, в клетку заперев,

Туда, где горе кормится лузгою

От проса жизни, — не на долгий срок —

 

Покуда не освоите напев,

Какой выводит пленный дрозд с тоскою;

Вам станет жизнь мила через часок.

 

 

Дед Мороз

 

 

Вот Дед Мороз с седою бородою

В дома приносит падуб сквозь метель;

И пудинг, мясо, пироги да эль

На стол спешат веселой чередою.

 

Детишек встречен шумною ордою,

Он входит; золотая канитель

И мишура опутывают ель,

Что предстает рождественской звездою.

 

Мне видятся детей счастливых лица,

И эта ель, и пунш из пенных чарок;

Вдыхаю запах воска и смолы;

 

Я рад, что жизни лакомство дарится

Другим, хоть мой рождественский подарок —

Давно привычной боли кандалы.

 

 

Эльфийский конек

 

I

Мою кровать доставили туда,

Где снег лежал подобьем зимней сказки;

И карлик мне какой-то без опаски

Явился у замерзшего пруда.

 

Шесть дюймов ростом; борода седа;

В мышиной шапке пепельной окраски;

Два крошечных конька на опояске

Висели и блестели, как слюда.

 

Я незнакомца попросил: «Позволь

Полюбоваться на твои конечки,

Я раньше на катке бывал не раз.

 

А кто ты?» — «Зимних эльфов я король.

Мы летом спим в лесу поодиночке,

Покуда стужа не разбудит нас».

 

II

«Дорожкой лунной мы идем на пруд

И режем лед коньков точеным краем;

Наш праздник развеселый нескончаем

В часы, когда все смертные уснут.

 

Порою из коры сплетаем жгут,

Лесных мышей в салазки запрягаем

И катимся; а то в снежки играем —

У эльфов много сыщется причуд.

 

Но верно ли, что ты уже не тот:

Лежишь недвижно, отпрыск человечий,

И больше встать не можешь на коньки?

 

Сегодня я спешу, но через год

Опять приду искать с тобою встречи,

Когда наступят зимние деньки».

 

III

Вот с той поры серебряный конек

Лежит в постели рядышком со мною;

Игрушечный, едва ли в дюйм длиною,

Пригодный только для эльфийских ног.

 

Но эльфов больше нет; я одинок,

И вспоминаю дни порой ночною,

Когда владел ногами и спиною

И мог свободно выйти на каток.

 

Нет лучше ничего, чем без забот

Поэзию кругов писать коньками

По заповеди малого народца;

 

Над головой лучистый небосвод,

Испуганная щука под ногами…

Катайтесь же — назавтра не придется.