2020-06-08
65
Из текста II Хроник (19:4‑11) видно, что иудейско‑израильская юридическая мысль эпохи становления Пятикнижия знала три группы правовых установлений и возможных споров: о крови (bēn dām lěḏām), об Учении и Заповеди (bēn tōrā lěmiṣwā), о законах и приговорах (lěḥuqqȋm ūlěṁišpāṭȋm). Можно предполагать, что первая группа включала узаконения по поводу пролития крови и убийства, вторая – по поводу сакральных преступлений и третья – по поводу статуса отдельных лиц, обязательств и претензий.
В том, что касается статуса отдельных лиц, библейское право разрабатывает правовое положение рабов, которые приравниваются, по крайней мере, в том, что касается сакральных установлений, к членам данного рода: на них распространяются предписания о дне отдохновения (субботе), Трапезе (Пасхе) и выполнении иной обрядности. Особое внимание библейские законы уделяют положению рабов‑единоплеменников (иври). Устанавливаются сроки их рабства. Такой раб освобождался на седьмой год, когда он приобретал статус хофши (пролетария), причем в этом случае господин обязан был снабдить его минимумом продовольствия на первое время (Исх. 21:2‑6; Втор. 15:12‑18). Другая возможность освобождения открывалась в Год Роговых Труб (Юбилейный год), когда вольноотпущенник возвращался в свой род к своей родовой собственности, полностью восстанавливая свое прежнее социальное и имущественное положение (Лев. 25:42).
Главой общества является царь; Второзаконие (17:14‑20) содержит статьи, регулирующие некоторые аспекты его правового положения. Он должен быть прирожденным израильтянином; он не должен накапливать в своих руках большое количество коней, золота и серебра, а также обзаводиться большим гаремом; он должен руководствоваться Учением и законами. В конечном счете царь должен быть первым среди равных.
Значительный интерес представляют статьи, посвященные десятине, выплачиваемой в храм (Лев. 27:30‑32; Втор. 14:22‑23). Попытка уклониться от платежа каралась штрафом в двойном размере. Десятина предназначалась для пополнения сакральных общественных фондов и устройства коллективных священных трапез. Она не совпадает со сборами, податями и повинностями, взимавшимися в пользу царя.
Особое внимание законы Пятикнижия уделяют укреплению положения в семье отца‑домовладыки и матери‑хозяйки дома. Десять заповедей в обеих редакциях (Исх. 20:12; Втор. 5:16) предписывают чтить отца и мать; Левит (19:3) увещевает бояться отца и матери. Преступления против отца и матери, предусмотренные законодателем,‑ это распутство, непокорность, расточительность, проклятия, которые сын обрушивает на голову родителей. Все они караются смертью (Исх. 21:17; Лев. 20:9; Втор. 21:18‑21); проклинавший родителей в свою очередь предается проклятию. В то же время первородный сын занимал в семье особое положение, что объяснялось – с точки зрения самого общества – его божественной избранностью. Традиция многократно подчеркивает, что первенцы‑люди, как и все первородное, принадлежат божеству и подлежат выкупу. Согласно книге Числа (3:12‑13) вместо первенцев в израильском обществе считались избранными для служения божеству левиты, что, по‑видимому, следует признать специфической формой выкупа; очевидно, первоначально первородные сыновья считались отприродно предназначенными для жреческого служения богу. В плане материальном привилегированное положение первородного сына выражалось в том, что он имел право на двойную долю наследства (Втор. 21:17).
В остальном братья были равны между собой. Они совместно участвовали в работе по хозяйству; от них ожидалось соблюдение принципов родовой и внутрисемейной солидарности, в том числе осуществление кровной мести; пролитие крови сородича считалось одним из самых тяжких сакральных преступлений. Обязанностью брата по отношению к другому брату, умершему и оставившему бездетную вдову, было осуществление левиратного брака. Первенец, родившийся от такого брака, получал имя умершего, считался его сыном и продолжал его генеалогическую линию. Уклонение от левиратного брака влекло за собой публичное бесчестие (Втор. 25:5‑10).
Наследниками имущества являлись сыновья умершего, причем все они, кроме первородного, получали одинаковую долю; закон (Втор. 21:15‑17) запрещал оказывать предпочтение кому‑либо из сыновей. Дочь‑наследница при отсутствии сыновей должна была выходить замуж за сородича, что призвано было гарантировать имущественную стабильность рода (Чис. 27:1‑11; 36:1‑12). При отсутствии сыновей и дочерей наследниками являлись братья умершего; при их отсутствии – братья отца умершего; при их отсутствии – ближайшие сородичи. Наследователь не имел права нарушать признанный обычаем порядок наследования, и составление завещания вообще не предусматривалось.
Что касается брачного права, то обращают на себя внимание статьи, говорящие об освобождении новобрачного на год от участия в военных походах (Втор. 20:7; 24:5). Общественная мораль, отражавшаяся в нормах права, придавала исключительное значение тому, чтобы девушка сохраняла свою невинность до вступления в брак. После первой брачной ночи должны были предъявляться для осмотра признаки девственности. Согласно Второзаконию (22:13‑21), в случае, если муж обвинял новобрачную в недевственности, родители обвиненной приносили указанные признаки к городским воротам, где дело разбирали и приговор выносили «старцы» (старейшины). Если обвинение оказывалось ложным, муж должен был заплатить отцу новобрачной штраф в размере ста сиклей серебра. Если же признаки девственности отсутствовали, виновная подлежала смертной казни через побиение камнями; экзекуция производилась у дома ее отца. Если женщина обвинялась в нарушении супружеской верности, она подлежала ритуальному испытанию (Чис. 5:12‑31). Наказанием, в случае если бы обвинение подтвердилось, было проклятие. Библейское право знало и развод по инициативе мужа (написание разводного письма), при котором женщину прогоняли из дома мужа; оно устанавливает невозможность возобновления брака, если разведенная жена побывала в новом супружестве (Втор. 24:1‑4).
Библейское имущественное право характеризуется прежде всего отсутствием понятия «собственность»; термины sěġullā, yěruššā, mōrāš, kěḵūs означают, как правило, имущество, объект присвоения; другие термины означают определенный юридический статус объектов присвоения: ʼăḥuzzā – родовая земля, которая не могла отчуждаться безвозвратно; nahălā – «наследие», практически то же самое; miqnā – благоприобретенная земля, которая могла быть объектом купли‑продажи. Родовая земля («наследие») считалась принадлежащей Богу (Яхве – хозяин Обетованной земли, отдавший ее в пользование избранному им народу, каждому отдельному племени и роду). При продаже за пределы рода такие земли в Год Роговых Труб, т. е. по окончании сорокадевятилетнего цикла на пятидесятый год, должны были возвращаться роду, которому они искони принадлежали, хотя и не обязательно лицу, непосредственно ими обладавшему до отчуждения (Лев. 25:8‑34).
Библейское законодательство запрещает ростовщичество (Лев. 25:35‑37; Втор. 23:20‑21) и регулирует взятие залогов так, чтобы должник не потерпел ущерба (Втор. 24:6, 10‑13). По окончании семилетнего цикла, согласно Второзаконию (15:1‑3), долги слагались.
В вопросе о нарушении прав собственности, как и в сфере уголовного права в целом, в основе библейских узаконений лежит идея компенсации причиненного ущерба. Обе редакции Десяти заповедей содержат увещания не воровать (Исх. 20:15; Втор. 5:19), а также не желать чужого и не завидовать чужому (Исх. 20:17; Втор. 5:21). Эти увещания повторяются в «Кодексе Святости» (Лев. 19:11: не воровать, не лгать и не обманывать), а в «Книге Договора» они дополнены системой санкций (Исх. 21:37‑22:7). При краже быка или барана взыскиваются соответственно пять быков или четыре барана. Убийство вора, застигнутого ночью на месте преступления, не подлежит каре. Только если взошло солнце, убийство вора, несомненно, по сакральным мотивам, рассматривается как преступление, требующее воздаяния за кровь. Вор должен уплатить за украденное вдвойне. При отсутствии у него средств вор должен быть продан в рабство. Аналогичные наказания предусматриваются за потраву и за убийство домашнего скота (Лев. 24:18, 2l). Наиболее грозное наказание – проклятие – обрушивается на того, кто передвигает межу (Втор. 19:19; 27:17).
Обе редакции Десяти заповедей в общей форме запрещают убийство (Исх. 20:13; Втор. 5:17); имеется в виду, очевидно, убийство единоплеменников. Убийство карается казнью убийцы, причем даже алтарь Яхве не может в этом случае послужить убежищем; при неумышленном убийстве убийца может скрыться в город‑убежище. Решение о том, было ли убийство умышленным и может ли убийца поселиться в городе‑убежище, принимает народное собрание общины. В городе‑убежище такой убийца должен был находиться до смерти верховного жреца,‑ установление, смысл которого не ясен (Исх. 21:12‑14; Лев. 24:17, 21; Втор. 19:11‑13; Чис. 35:9‑34; р. также Нав. 20:1‑9). В случае если найден за пределами селения труп, а убийца не известен, жители селения должны были совершить ритуальное очищение (Втор. 21:1‑9).
К убийству (по последствиям для виновного) приравнивается и кража свободного человека с целью продажи в рабство: преступление карается смертью (Исх. 21:16; Втор. 24:7).
При нанесении телесных повреждений, как и при убийстве, библейский законодатель, определяя наказание, руководствовался принципом талиона: «око за око, зуб за зуб» (Исх. 21:23‑25; Лев. 24:19‑20). Однако в некоторых ситуациях намечается отход от этого принципа. Так, в случае драки человек платит за лечение своего избитого противника, слегшего в постель, и компенсирует его убытки вследствие потери трудоспособности (Исх. 21:18‑19). Отступное выплачивается и в том случае, если кто‑либо из дерущихся ударит беременную женщину и вследствие этого произойдет выкидыш.
К законам об убийстве примыкает и закон о бодливом быке (Исх. 21:28‑36). Если бык забодал мужчину или женщину, то быка убивали, мясо его съедали, а хозяин быка признавался невиновным. Но если хозяин знал, что бык бодлив, и не принимал должных мер, то хозяин либо предавался смерти, либо выплачивал виру. Здесь очевидно стремление законодателя принять во внимание наличие или отсутствие преступной небрежности или бездеятельности, повлекшей за собой особо тяжкие последствия.
Особое место среди преступлений, которыми занимаются библейские законы, отведено прелюбодеяниям и половым извращениям. Это и понятно: и то и другое вписывалось в «языческое» служение богам сиро‑палестинского региона; кроме того, в условиях примитивного общества прелюбодеяние, оставаясь дозволенным и безнаказанным, могло подорвать его стабильность; наконец, оно рассматривалось как нарушение ритуальной чистоты не только самого преступника, но и всей общины в целом, что также, по представлениям эпохи, должно было отрицательно сказаться на взаимоотношениях общины с божеством и, следовательно, на ее благополучии. Именно поэтому обе редакции Десяти заповедей (Исх. 20:14; Втор. 5:18) запрещают прелюбодеяния. В книге Левит (18:6‑20) эта заповедь конкретизируется. В том случае, если мужчина соблазняет девушку, он должен на ней жениться; однако если отец девушки отказывается отдать ее замуж, соблазнитель должен уплатить выкуп за ее девственность,‑ несомненно, аналог брачного выкупа (Исх. 22:15‑16). Прелюбодеяние, мужеложество и скотоложество караются смертью (Исх. 22:18; ср. Лев. 18:22‑23, 29; 20:10‑21; Втор. 22:22‑23:1). Запрещается и сакральная проституция, как женская, так и мужская (Втор. 23:18‑19). Однако и в данном случае Второзаконие стремится установить наличие или отсутствие личной вины жертвы насилия и соответственно наличие или отсутствие состава преступления. Если изнасилованная девушка звала на помощь («кричала»), то она освобождалась от наказания как жертва преступления. Аналогичная ситуация имела место и тогда, когда преступление произошло вдали от жилья: предполагалось, что девушка звала на помощь, но ее никто не слышал.
Что касается организации судопроизводства, то Второзаконие (16:18) предписывает иметь во всех общинах судей и писцов; в затруднительных случаях следовало обращаться к верховному суду, жреческому или светскому, находившемуся, по всей видимости, в Иерусалиме (Втор. 17:8‑12). При разбирательстве дел, по которым обвиняемому угрожала смертная казнь, требовалось участие двух‑трех свидетелей, причем свидетели должны были первыми участвовать в казни (побиении камнями) (Втор. 17:6‑7). Лжесвидетельство каралось наложением на лжесвидетеля того же наказания, которое бы ожидало ложно обвиненного (Втор. 19:15‑19). Телесные наказания ограничиваются 40 ударами (Втор. 25:1‑3).
В заключение отметим, что, наряду с коллективной ответственностью, в особенности за сакральные преступления (ср. Исх. 20:5‑6; Втор. 5:9‑10; Нав. 7:24‑25; II Сам. 21:1‑14), библейская правовая система более или менее последовательно проводит принцип личной ответственности человека за его деяния. Второзаконие (24:16) требует не умерщвлять сына за отца и отца за сына; казни человек может быть подвергнут только за его собственное преступление. В другом случае (Исх. 23:2) предписывается не следовать мнению большинства, чтобы поступить неправосудно, решать дело по правде, т. е., естественно, на основе своего личного убеждения.
VIII
Художественное своеобразие Пятикнижия определяется тем, что повествователь воспользовался опытом предшествовавшей и современной ему сиро‑палестинской словесности, творчески его расширив и углубив. Многое в повествовании Пятикнижия находится в русле фольклорной техники, в частности фольклорны многократные повторения сюжетных ситуаций, линейное размещение событий во времени. Впрочем, в одном случае, вводя новеллу об Иуде и Тамар (Быт. 38) в повествование об Иосифе, как бы разрезая последнее, рассказчик создает эффект одновременности действия, и в этом можно видеть преодоление фольклорности. Изучение поэтических повествований середины II тысячелетия до н. э. из Угарита (город‑государство на северовосточном берегу Средиземного моря в современной Сирии) показало, что многие застывшие формулы в повествовании Пятикнижия принадлежат общей фольклорной традиции семитских народов сиро‑палестинского региона. Однако многое восходит в Пятикнижии к стилистике документальной прозы, известной по надписям исторического содержания, происходящим из сиро‑палестинского региона, и по деловой документации. Эта стилистика также в большей или меньшей степени свойственна всему сиро‑палестинскому региону. Несомненно, на Пятикнижие не могла не оказать влияния и месопотамская словесность: как известно, шумерский, а затем аккадский языки были широко распространены в Сирии и Палестине, по крайней мере с III тысячелетия до н. э., в качестве lingua franca, в качестве языка официальной документации, и произведения месопотамской литературы переписывались и изучались в местных писцовых школах.
Одной из примечательных особенностей Пятикнижия является введение в текст стихотворных фрагментов, а в ряде случаев переход от прозы к стихам и обратно. Вероятно, этот прием восходит к фольклорной традиции; естественно, стихотворный ритм придавал выделенному таким образом отрывку большую силу и выразительность.
Насколько об этом можно судить, для библейского стихосложения
характерны следующие особенности.
Как и в других семитских языках, в еврейском языке в древности
существовало, как можно предполагать, сильное экспираторное ударение. На этой базе здесь, как и повсеместно в семитской древности, развилось тоническое стихосложение, основанное на счете ударных слогов в стихе вне зависимости от количества безударных слогов между ними. Долгота и краткость слогов, их количество между ударениями были средством дополнительной выразительности стиха; они замедляли или ускоряли темп речи. С декламационной точки зрения элементарной структурной единицей стиха было слово. Свободное чередование стихов с различным количеством ударений позволяет думать, что и для музыкального аккомпанемента (а стихи были рассчитаны, несомненно, на рецитацию или пение под музыкальное сопровождение) была характерна свободная метрика. Очевидно, имело место соответствие стиха музыкальной форме. Приведем для ясности только один пример (Исх. 15:2‑4):
Моя сила и <моя> песнь – Яху,
и Он будет мне во спасение!
Он – мой Бог, и я стану восхвалять Его,
Бог моего отца, и я стану возвеличивать Его.
Яхве – муж войны,
Яхве – Его имя.
Колесницы Фараона и его войско
Он низверг в море,
и его отборные колесничие
утонули в Тростниковом море!
Одним из важнейших выразительных средств ветхозаветного стихосложения (как, впрочем, во всей древней семитской и – шире – архаической поэтике) был поэтический параллелизм. Ср. в приведенном выше фрагменте:
Моя сила и <моя> песнь – Яху,
и Он будет мне во спасение!
Обратный параллелизм по формуле:
А‑В
В1‑А1
Он – мой Бог, и я стану восхвалять Его,
Бог моего отца, и я стану возвеличивать Его
Прямой параллелизм по формуле:
А‑В
А1‑В1
Яхве – муж войны,
Яхве – Его имя
Прямой параллелизм
А‑В
А‑В1
Колесницы Фараона и его войско Он низверг в море,
и его отборные колесничие утонули в Тростниковом море!
Прямой параллелизм
А‑В
А1‑В1
Поэтический параллелизм восходит, по всей вероятности, к традиции амебейного исполнения, когда чередуются два исполнителя, и последующий варьирует стих, произнесенный предыдущим.
Однако наряду с этим в Библии встречается и такая система стихосложения, в которой поэтический параллелизм отсутствует. Таковы, например, стихи в книге Бытие (9:12‑13):
Вот знамение договора, который Я устанавливаю
между Мною и вами
и всякой живою душою,
которая с вами
на поколения вечные,‑
Мою радугу Я становлю во облаке, и она будет знамением договора между Мною и землею.
Во многих случаях поэты Пятикнижия сознательно избегают тропов и метафор, следуя стилистике прозаических повествований, о которой мы скажем несколько слов далее. Однако в других ситуациях они достигают значительной художественной выразительности. Образная система такого рода поэтических текстов фольклорна. Достаточно вспомнить сравнение Реувена с потоком бурлящей воды (Быт. 49:4), уподобление Иуды льву (Быт. 49:9) или Дана змее (Быт. 49:17), а Бинйамина волку (Быт. 49:27), вероятно, восходящие к традиционному тотемному символу и т. п. Подобным же образом описывается и Израиль:
Вот, народ, как скимн, встает
и, как лев, поднимается;
он не ляжет, пока не съест растерзанное
и кровь павших не изопьет
(Чис. 23:24; ср. также 24:8‑9).
Значительный интерес представляют художественные описания, разворачивающиеся в поэтические сцены и портретные изображения. Так, об Иуде (Быт. 49:11‑12):
Он привязывает к виноградной лозе своего осла
и к винограднику – своего осленка,
он моет в вине свою одежду
и в крови винограда – свое одеяние.
Темны <его> глаза от вина,
и белы <его> зубы от молока.
Мощь и великолепие Иосифа поэт изображает, уподобляя его быку (Втор. 33:17):
<Как у> первородного быка, великолепие у него,
и рога буйвола – его рога;
ими народы он станет бодать
все вместе до краев земли.
Все эти образы – фольклорны; обращаясь к ним, поэт остается в рамках традиции, общей для всего сиро‑палестинского региона, но, разрабатывая их, применяя их к своему предмету, он добивается, с одной стороны, эффекта узнавания, круга ассоциаций, связанных с данным образом, и с другой, вводя (чрезвычайно скупо) дополнительные детали или рисуя сцену из жизни, он расширяет образную сферу, добивается дополнительного эстетического воздействия.
Повествовательная проза Пятикнижия воспроизводит практически ту же стилистику, ту же манеру изложения, что и происходящие из сиро‑палестинского региона надписи исторического содержания, такие, как надпись моавитского царя Меши (сер. IX в. до н. э.), надпись Закара, царя Хамата и Луаша (ок. 800 г. до н. э.), надпись Киламувы, царя Йауди (ок. 825 г. до н. э.). Эта манера вырабатывалась в писцовых канцеляриях, там, где составлялись письма и деловые документы. Однако в неменьшей, а пожалуй, и в большей степени стилистическая специфика прозы Пятикнижия диктовалась воззрениями эпохи.
Наиболее четко выраженной особенностью прозы Пятикнижия является ее предельный лаконизм. Повествователь сознательно избегает какой бы то ни было орнаментировки текста, тропов и эпитетов, живописных описаний и т. п. Его внимание целиком обращено на существо изображаемых событий или предметов, которые описываются строгими и точными терминами.
Естественно, такого рода манера имеет место в родословиях, и здесь она восходит к свойственным родословиям перечислениям (см., например, Быт. 10). Внимание повествователя целиком поглощено генеалогией: кто кого родил, кто чей сын и т. д. Лишь в отдельных случаях составитель родословия делает заметки типа: «А Куш родил Нимрода; он первым был богатырем на земле. Он был могучим охотником пред лицом Яхве; поэтому говорится: как Нимрод, могучий охотник пред лицом Яхве» (Быт. 10:8‑9). Это пояснение повествователь считал необходимым ввести в текст, потому что оно объясняет происхождение одного из широко распространенных речений.
Лаконизм свойствен и тем главам, в которых излагается выработанная в храмах система представлений о мире и его происхождении (см. Быт. 1:1‑2:3). Очевидно, подобного рода стилистика была вообще характерна для эпистологической словесности эпохи.
Столь же органична предельная лаконичность и для повествовательной прозы. Всякого рода характеристики, если они и вводятся в повествование, кажутся краткими и обобщенными, не отличающимися конкретностью и определенностью; они фигурируют здесь как элемент действия, обоснование поведения действующих лиц и т. п. Так, в книге Бытие (3:6): «И увидела женщина, что хорошо это дерево для еды и что вожделенно оно для глаз, и приятно это дерево на вид, и взяла его плодов и ела». Или (29:17): «И глаза у Лии были слабые, а Рахиль была красива видом и красива ликом».
В то же время повествователь стремится к точности и определенности своего рассказа, в особенности в том, что касается хронологии и локализации. Так, в книге Бытие (7:11‑12): «В год шестисотый жизни Ноя, во второй месяц, в семнадцатый день месяца,‑ в этот день разверзлись все источники великого Океана, и небесные хляби открылись. И шел дождь на землю сорок дней и сорок ночей». Столь же точные сведения о потопе мы получаем и в дальнейшем: Ной и его семья «в тот самый день» вошли в ковчег (ст. 13), потоп продолжался сорок дней (ст. 17), воды «усилились» над горами на пятнадцать локтей (ст. 20), ковчег остановился в седьмой месяц, в семнадцатый день месяца у гор Урарту (Быт. 8:4), а в первый день десятого месяца показались вершины гор (Быт. 8:5). Воды высохли на шестьсот первый год, в первый день первого месяца (Быт. 8:13), а в семнадцатый день второго месяца земля стала сухой (Быт. 8:14). Все это придает повествованию необходимую конкретность и достоверность.
Эта манера повествования восходит, несомненно, к стилистике деловой документации, где не допускались какие бы то ни было излишества, не относящиеся к существу дела. По‑видимому, хотя конкретным материалом по этому поводу мы не располагаем, она была свойственна городской новеллистике и сказкам I тысячелетия до н. э. Однако глубинные истоки библейского лаконизма восходят к представлению о том, что в повествовании важно только то, «как было дело», а всякого рода субъективная информация должна безжалостно отсекаться.
В результате повествователь Пятикнижия достигает непревзойденной рельефности и выразительности. Одною фразой он может, например, показать силу и глубину человеческого чувства (Быт. 29:20): «И работал Иаков за Рахиль семь лет, и они были в его глазах как несколько дней, потому что он любил ее». Столь же впечатляюща и сцена, когда Иосиф открывается своим братьям (Быт. 45:1‑3): «И не мог Иосиф владеть собой в присутствии всех, стоявших возле него, и вскричал: «Уведите всех от меня!» И не стоял никто рядом с ним, когда Иосиф открылся своим братьям. И возопил он, плача, и услышали египтяне, и услышал дом фараона. И сказал Иосиф своим братьям: «Я – Иосиф! Жив ли еще мой отец?» И не могли его братья отвечать ему, ибо испугались они его». Читая, казалось бы, бесхитростный рассказ о жертвоприношении Авраама (Быт. 22:1‑19), мы ощущаем и трагедию, которую переживает Авраам, и нарастающее беспокойство Исаака. Вводя краткие диалоги действующих лиц, повествователь искусно тормозит действие, усиливает нарастающую напряженность, пока она не разрешается вмешательством божества. Речь Яхве, его обетование ставит последнюю точку, вскрывает заложенную в рассказ идею. Число такого рода примеров можно без труда увеличить.
Повествователь Пятикнижия искусно вводит и строит диалог, который служит у него обоснованию происходящего действия, а во многих случаях – его воплощению и ускорению. Достаточно прочитать, например, диалоги Яхве и Каина (Быт. 4:9‑15), рассказ о том, как Яхве посетил Авраама (Быт. 18), разговор Иосифа с его братьями (Быт. 42). Речи персонажей Пятикнижия – Яхве, Авраама, Иакова, Моисея и других – отличаются яркой выразительностью. Такова, например, короткая речь Иакова, обращенная к Лавану (Быт. 31:36‑42). Иаков рисует неправду Лавана по отношению к нему, Иакову. «Днем пожирала меня жара,‑ говорил он,‑ и мороз ночью, и бежал мой сон от моих глаз. Это были у меня двадцать лет; в твоем доме я работал на тебя четырнадцать лет за двух твоих дочерей и шесть лет за свой скот, и ты переменял мою плату десять раз». Мы не знаем, разрабатывалась ли в древнем сиро‑палестинском регионе теория ораторского искусства; во всяком случае, какие‑либо материалы такого рода до нас не дошли. Однако, если сопоставить указанные речи, в частности речь Иакова, с нормами, выработанными античной риторикой, нетрудно убедиться, что она строится в соответствии с ними: мы видим здесь вступление (exordium), повествование (narratio) и разработку (tractatio), а также заключение (conclusio). Патетика этой речи также сопоставима с патетикой судебных речей римских ораторов.
IX
Как уже говорилось, Пятикнижие[31] является краеугольным камнем Ветхого завета; именно здесь сформулированы основные принципы иудаизма, воспринятые также и христианством. Это обстоятельство придало идеям, заложенным в Пятикнижии, всемирно‑историческое общечеловеческое звучание. Сердцевину этих идей составляют этические принципы, простейшие нормы нравственности, которые должны служить регулятором человеческого поведения. Если подходить к Пятикнижию с этих позиций, нетрудно убедиться, что в основе Учения лежит гуманистический идеал добра и справедливости, милосердия и сострадания. Пятикнижие отвергает насилие, и особенно в его крайних формах, отвергает какие‑либо нарушения прав и интересов людей, живущих по соседству, выступает против любого разврата, сколь бы привлекательным он ни казался. Укрепление семьи и внутрисемейных отношений – важнейшая забота Пятикнижия. Пятикнижие проповедует милосердие и сострадание к социально слабым и незащищенным – рабам, вдовам и сиротам, жильцам. Формы проявления милосердия и сострадания многообразны – от наказаний за убийство раба, считавшегося, по‑видимому, младшим членом семьи, до материальной помощи разного рода, запрета взыскивать процент по займу, брать в залог вещи, без которых человек не может жить, задерживать плату батраку и т. п. В особенности важно настойчивое требование защищать в суде интересы вдов и сирот. И все это мотивируется тем, что израильтяне никогда не должны забывать рабства и угнетения в Египте. Пятикнижие требует утверждения справедливости, причем справедливости для всех – как для богатых и знатных, так и для бедняка. Этика и ответственность за нарушение этических норм индивидуализированы; человек, по Пятикнижию, не может ссылаться на мнение и действия большинства в оправдание своих поступков. В конечном счете определяет и оценивает его поведение только один судья – голос совести, а критерием для оценки тех или иных поступков является их соответствие или несоответствие божественному Учению.
Само собой разумеется, что Пятикнижие было далеко не единственным произведением мировой литературы древности, в которых ставились и решались этические проблемы. Можно указать, в частности, на исповедь благочестивого египтянина в египетской «Книге мертвых». Исповедующийся заявляет, что он не творил зла и греха, насилия и разврата, не заставлял никого плакать и страдать, не убивал и т. д. В целом «Книга мертвых» показывает, что в египетской релитии была выработана система общечеловеческих нравственных ценностей. Самый факт включения этой исповеди в «Книгу мертвых», где она связана с посмертным божьим судом над умершим, свидетельствует, что египетская этика была религиозной инструкцией. Тем не менее она не вышла за египетские рамки, не приобрела всечеловеческого звучания. Объясняется такое положение вещей, по‑видимому, тем, что египетская религия как целое осталась в пределах египетского общества (чему не противоречит греко‑египетский религиозный синкритизм эпохи эллинизма).
