Созданы друг для друга

 

«Они были созданы друг для друга».

Жених и невеста сидели на диване в моем кабинете и глядели в глаза друг другу. Они пришли договориться о свадьбе, полные изумительных надежд: они открыли друг в друге именно то совершенство, какое искали всю жизнь.

Однако все мы знаем, что браки, на первый взгляд явно совершившиеся на небесах, порой заканчиваются недалеко от ада. Хотя сегодня сама мысль о любимом человеке наполняет их жизнь славой, статистика утверждает, что если они не научатся ориентироваться на пути, который им предстоит, они скоро начнут ругаться, плакать или названивать адвокату по бракоразводным делам.

Разве это не странно? Почему мы так сильно стремимся друг к другу, но потом открываем, что наши взаимоотношения крайне сложны?

Я полагаю, что вся сфера человеческих взаимоотношений — это еще один «отзвук голоса». Если мы пожелаем, то можем не обращать на него никакого внимания, но иногда отзвук становится настолько сильным, что достигает слуха многих людей в нашем, казалось бы, секулярном мире. Или можно сказать иначе: взаимоотношения людей также указывают в туманную даль и Говорят о том, что существует путь, ведущий… ну, скажем, туда, куда нам хотелось бы прийти.

Я начну с романтических взаимоотношений, поскольку брак все еще остается популярным, несмотря на то, что в нынешней западной культуре ему противостоят желание быть независимым и делать карьеру, а также растущий процент разводов и мир, полный новых искушений. Тем не менее только в Британии на свадьбы ежегодно тратятся миллионы, если не миллиарды фунтов стерлингов. А при этом около половины пьес, фильмов и романов и примерно одна газетная новость из четырех рассказывают нам о домашних трагедиях — и это косвенно позволяет понять, что в сфере важнейших взаимоотношений между мужем и женой что–то происходит не так.

Мы созданы друг для друга. Однако взаимоотношения — не говоря уже о плодотворных отношениях — слишком часто складываются трудно. Подобный парадокс мы могли обнаружить в двух предыдущих главах. Мы все понимаем, как важна справедливость, но не можем ее ухватить. Как правило, нам известно, что духовность существует и что она важна, однако нам трудно избавиться от мысли, что все это просто фантазии. Подобным образом мы все понимаем, что живем в сети человеческих отношений и что мы призваны быть социальными существами. Однако так часто нам хочется хлопнуть дверью и удалиться в гордом одиночестве, чем мы одновременно заявляем о том, что в наших отношениях произошел разрыв и что мы хотели бы, чтобы кто–то пожалел нас, пришел нас спасти и утешить. Мы все понимаем, что нам нужны отношения с другими, но не в силах выстроить их правильно. Голос, отзвук которого мы слышим в уме и сердце, настойчиво напоминает нам об обеих сторонах этого парадокса. Так что нам стоит задуматься над тем, почему это происходит.

 

* * *

 

Разумеется, иногда прекрасно побыть одному. Если вы работаете в шумном цехе завода или просто живете в тесноте, выехав куда–нибудь на природу, вы чувствуете глубокое блаженство. И даже те люди, которые получают удовольствие от общения с другими, иногда устают и садятся за книгу или идут гулять в одиночестве, чтобы обдумать свои мысли в тишине, где не слышны чужие голоса. На это сильно влияют особенности темперамента, воспитания и другие факторы нашей жизни.

Однако подавляющее большинство не хотело бы жить в постоянном и полном одиночестве. Даже застенчивые по природе люди или интроверты обычно не хотят постоянно оставаться наедине с собой. Правда, иногда кто–то становится отшельником по религиозным соображениям. Другие уединяются, чтобы избежать опасности: так, заключенный может выбрать одиночную камеру, чтобы не стать жертвой царящего внутри тюрьмы насилия. Но даже люди, делающие такой выбор, понимают, что он не совсем обычный.

Иногда же оказавшиеся в полном одиночестве в буквальном смысле слова сходят с ума. Лишенные человеческого общения, они перестают понимать, кто они сами. Похоже, что мы, люди, были созданы такими: мы находим наши предназначение и смысл жизни не просто в себе самих или во внутренней жизни, но рядом с другими, в общих целях семьи, круга соседей или коллег по работе, нашей группы, города, страны. Когда мы называем кого–то «одиночкой», мы не всегда подразумеваем, что это плохой человек, но скорее — что это необычный случай.

Существуют разные формы взаимоотношений. В современном западном мире происходит одна удивительная вещь: здесь исчезают такие формы отношений, которые всегда считались данностью. У любого человека, выросшего в африканском селении, есть несколько десятков друзей, живущих рядом; многие дети воспитываются в рамках сложной расширенной семьи (во всяком случае, так это видят люди Запада), поэтомуо практически любой взрослый, оказавшийся в поле зрения ребенка, является для него кем–то вроде дядюшки или тетушки, чего невозможно себе представить в нынешнем западном мире. В таком сообществе существуют многообразные структуры, которые поддерживают и поощряют, укоряют и предупреждают своих членов. Такое общественное хранилище народной мудрости (или, как может оказаться, глупости) создает единство людей и дает им ощущение общего направления — или, по меньшей мере, общее чувство горя во времена невыносимых трудностей. И современные западные люди даже не могут себе представить, как им этого не хватает. Так что им следовало бы задуматься об этом. В африканском сообществе люди чувствуют единство — и в хорошем, и в плохом.

И порой это действительно дурное единство. Мощное чувство солидарности может заставить все сообщество двигаться по ложному пути. Во времена подобного единства, когда все люди единодушно чего–то желали, происходили странные вещи: скажем, все население Древних Афин надменно голосовало за ведение войн, в которых они не могли победить. Или, если взять сравнительно недавние времена: подавляющее большинство населения Германии проголосовало за то, чтобы Адольф Гитлер получил абсолютную власть, и это изменило ход мировой истории. Даже когда сплоченное сообщество хорошо действует в своей внутренней динамике, это не значит, что оно приносит добрые плоды.

И разумеется, есть немало людских сообществ, которые лишены единства. Об этом красноречиво свидетельствуют как современные браки, так и хрупкое положение демократии в нашем мире. Большинство людей в нынешнем западном мире не могут себе представить какой–то иной системы, кроме демократии, да и не согласились бы ни на что другое. Так что само слово «демократия», которое как минимум означает, что все взрослые люди имеют право голоса (в отличие, скажем, от систем, где этого права были лишены женщины, или бедные, или рабы, — что часто встречалось в прошлом, причем эти общества также назывались «демократическими»), вызывает повсеместное одобрение. И если ты скажешь, что не веришь в демократию или хотя бы сомневаешься относительно нее, люди будут относиться к тебе как к сумасшедшему или опасному человеку.

Однако мы можем заметить, что с нашей демократией, как мы ее понимаем, не все в порядке. Мы не можем исправить наши взаимоотношения на масштабном уровне, как не можем этого сделать и у себя дома. В США люди принимают как нечто самоочевидное, что для получения высокого поста, не говоря уже о президентском кресле, кандидат должен быть очень богатым человеком или его должны поддерживать мощные финансовые круги. Люди нелегко расстаются с крупными суммами денег. И если они кого–то поддерживают, то ожидают от него какой–то выгоды, часто в обмен на поддержку в будущем. И когда люди это видят, в них нарастает цинизм, который разъедает отношения в стране и в обществе. В сегодняшней Великобритании люди чаще голосуют во время телевизионных реалити–шоу (скажем, за то чтобы возвести здание, способное стать конкурентом «Большому брату»), чем во время выборов — здесь я имею в виду всеобщие выборы правительства для всей страны, которое будет занимать свои посты на протяжении пяти лет, а не местные выборы, где процент участников обычно еще меньше. И затем, как это случалось не раз за несколько последних десятилетий, оказывается, что «победившая» партия пользуется поддержкой лишь трети избирателей, что заставляет задуматься обо всей системе в целом. Во многих других странах Европы происходят подобные вещи.

Мы все понимаем, что в каком–то смысле живем общей жизнью, но нам не совсем ясно, как это должно осуществляться.

Таким образом, на разных уровнях: от самого малого (брак) до самого масштабного (страна) — происходит одно и то же. Мы знаем, что должны жить вместе, но видим, что это отнюдь не так просто, как кажется. И на этих уровнях, большом и малом, но особенно это касается близких взаимоотношений, мы находим те же феномены, сопутствующие жизни человека: смех и слезы. Мы смеемся друг над другом, и мы ощущаем трагизм совместной жизни. Мм сами  и наши взаимоотношения и забавны, и трагичны. Вот какие мы есть. Мы не можем, да и не хотим стать другими, хотя слишком часто все у нас не так хорошо, как нам хотелось бы.

 

* * *

 

И в основе наших взаимоотношений лежит сексуальность. Нет, я не говорю, что все наши отношения «сексуальны» в том смысле, что включают в себя эротическое поведение. Практически все общества ставят последние в особый контекст — такой как институт брака или его эквиваленты. Но когда люди вступают во взаимоотношения друг с другом, они это делают как мужчины и женщины. Мы помним об этом не только тогда, когда вступаем в особые (романтические, эротические и т.д.) отношения. И здесь снова мы ощущаем всем нутром, что мы существа, имеющие пол, но одновременно нам очень трудно быть  такими существами. Сексуальность — это особенно яркий пример того парадокса, который я хочу продемонстрировать. Нам может показаться, что эта сфера не самое подходящее место для того, чтобы вслушиваться в отзвук уже упомянутого голоса. Но это лишь указывает на глубину нашего непонимания вещей.

Последние поколения на Западе потратили немало усилий, чтобы объяснить мальчикам и девочкам, что различия между ними сводятся к чистой биологии. Нам все время напоминают: избегайте тендерных стереотипов. Появляется все больше и больше профессий, с которыми — по крайней мере теоретически — одинаково хорошо могут справляться как мужчины, так и женщины. Однако и сегодня большинство родителей, независимо от своих убеждений, видят, что мальчики гораздо чаще предпочитают игрушечное оружие и машинки, а девочки — одевать или нянчить кукол. Причем не только дети упрямо стоят за «гендерные стереотипы». Маркетологи, создающие журналы для определенной целевой аудитории, успешно творят «мужские журналы», которые крайне редко покупают женщины, и «женские журналы», которые мужчинам неинтересно читать. И эти журналы становятся все более популярными даже в тех странах, где уже десятилетиями ведется пропаганда равенства полов. В большинстве же стран никто и не пытается доказывать, что мужчины и женщины одинаковы или взаимозаменяемы. Каждый знает, что между полами есть существенные отличия.

И тем не менее четко обозначить эти отличия гораздо труднее, чем принято думать, отчасти потому, что в каждом обществе есть свои представления о том, что должны делать мужчины и что должны делать женщины, и в каждом обществе люди удивляются, почему не все соответствуют этим представлениям. Я не стану отрицать, что во многом эти представления в прошлом были ложными. В моей собственной деятельности мне приходится постоянно доказывать, что мужчины и женщины намного чаще могут заменять друг друга, чем это традиционно принято думать. Я хочу подчеркнуть другое: все человеческие взаимоотношения включают в себя элемент тендерной идентичности (я как мужчина устанавливаю с другими мужчинами свои отношения, которые отличаются от моих отношений с женщинами), и мы все это твердо знаем, но тем не менее постоянно пребываем в неуверенности насчет этого. На одном полюсе стоят люди, которые делают вид, что между полами нет никаких отличий, как будто все мы среднего пола. На другом полюсе — те, кто видят в человеке другого пола потенциального сексуального партнера, хотя бы в воображении. И опять–таки мы своим нутром ощущаем, что обе эти точки зрения искажают реальное положение вещей.

Как первые, так и вторые игнорируют часть реальности. Первые (которые воспринимают себя как средний род) отрицают нечто важное относительно того, кто мы такие и как устроены. Мы просто являемся  мужчинами или женщинами. И поскольку это множеством разных способов окрашивает все наши установки и реакции, отрицание этого ничего нам не дает. Вторые (воспринимающие людей другого пола как сексуальных партнеров) отрицают важнейший аспект эротических взаимоотношений — а именно, что «случайного секса» не бывает. Как половая идентичность, то есть что мы мужчины и женщины, неразрывно связана с тем, кто мы такие, так и сексуальные действия прокладывают путь к самой сердцевине нашей идентичности и самосознания. Когда мы это отрицаем — в теории или в реальных поступках, — мы делаем наши взаимоотношения бесчеловечными, мы приглашаем смерть в нашу жизнь. Короче говоря, мы знаем, насколько велико значение пола в жизни человека. Но, исследуя это через наши взаимоотношения, мы видим, что эти вещи гораздо сложнее, что они труднее, загадочнее и парадоксальнее, чем мы себе представляли.

А в частности, сексуальность и смерть достаточно сильно связаны между собой, причем не только во второсортных романах и фильмах. И это — парадокс, поскольку смерть, казалось бы, ставит под вопрос саму мысль о том, что мы созданы для взаимоотношений.

 

* * *

 

Мы стремимся к справедливости, но часто обнаруживаем, что она для нас недостижима. Мы страдаем от духовного голода, но часто продолжаем жить так, как будто истина заключается в одномерном материализме. Подобным образом, самые прекрасные взаимоотношения у нас заканчиваются смертью. Смех оборачивается слезами. Мы это знаем, мы этого боимся, но ничего не в силах здесь поделать.

И на обоих полюсах этого парадокса — что мы созданы для взаимоотношений, но эти отношения кончатся — мы находим отзвук голоса, подобный тем отзвукам, о которых мы говорили в двух первых главах. Вероучения, основанные на священном тексте, который мы называем Ветхим Заветом, решительно утверждают, что люди созданы для взаимоотношений: с другими членами семьи человека (включая отношения мужчины и женщины, которые взаимно дополняют друг друга), с тварным миром и, прежде всего, с самим Творцом. И тем не менее история сотворения мира, которая остается основополагающей для иудаизма, христианства и ислама, говорит о том, что все составляющие нынешнего мира носят преходящий характер. Они не созданы для бесконечного существования.

И это непостоянство — то есть факт смерти — придает всему трагическую окраску. Оно связано с бунтом человека против Творца: человек отверг самые глубинные взаимоотношения, что испортило и отношения в двух других сферах (между людьми и с тварным миром). Тем не менее монотеистические религии подчеркивают, что без взаимоотношений нельзя быть человеком. И потому нам не следует удивляться тому, что, размышляя о взаимоотношениях, мы начинаем слышать отзвук того же голоса, даже если этот голос спрашивает, как в Книге Бытия: «Где ты?»

Библейский рассказ о сотворении мира содержит одно яркое и богатое смыслом утверждение: там говорится, что люди были созданы по образу Божьему. На первый взгляд, нам это мало что дает, поскольку мы плохо представляем себе Бога, а потому не можем понять, что здесь сказано о нашем предназначении. И наоборот: мы так мало знаем о себе, что нам трудно понять Бога на основании этих слов. Но здесь говорится о чем–то ином. В Древнем мире, как и в иных частях нынешнего, великие правители часто воздвигали свои статуи на видных местах, и особенно не у себя на родине (где и без того все знали, кто ими правит), но на подвластных им иноземных или удаленных территориях. Так, в Греции, Турции или Египте было найдено куда больше статуй римских императоров, чем в Италии или в самом Риме. Правитель хотел этим напомнить своим иноземным подданным о том, что он хозяин их страны, а потому им следует вести себя надлежащим образом.

Это может показаться нам угрозой. Мы — демократы. Мы не хотим, чтобы кто–то издалека нами распоряжался, и особенно не хотим, чтобы он покушался на наши деньги. Но это лишь говорит о том, как глубоко испорчены и искажены наши взаимоотношения с Богом, с миром и друг с другом. Библейская история подчеркивает другое: Бог Творец любит созданный Им мир и всерьез намерен о нем заботиться. И ради этого Он поместил в этот мир особое существо, которое должно являть миру, каков его Творец, и заботиться о творении, чтобы оно процветало и соответствовало своему предназначению. Это творение (точнее, целая семья человека) должно воплощать в себе и показывать ту способность вступать во взаимоотношения, способность ко взаимному и плодотворному познанию, доверию и любви, которую замыслил Творец. Человек был предназначен для взаимоотношений, и они нужны не только для самих людей, но и для всей обширной картины творения. И наши неудачи во взаимоотношениях тесно связаны с неудачами двух других важнейших проектов, в которых мы (как мы сами это глубоко чувствуем) принимаем участие: с неудачной попыткой исправить мир и сделать его справедливым (глава 1) и с неудачной попыткой обрести духовность, включающую в себя взаимоотношения доверия и любви с Творцом (глава 2).

Но и сами эти неудачи, которые мы так глубоко чувствуем, указывают на нечто такое, что подробно исследовано только в христианской традиции, одной из великих традиций монотеизма: это вера в то, что сам Творец содержит в себе взаимоотношения. Об этом нам предстоит поговорить позже. Пока же стоит подвести итоги: мы знаем, что созданы для взаимоотношений, и одновременно знаем, что нам очень трудно жить во взаимоотношениях, — и эти противоречия указывают нам то же самое направление, что и явления, о которых мы говорили в первых двух главах. И стремление к взаимоотношениям, и то, что нас здесь подстерегают неудачи, содержит в себе отзвук голоса. Этот голос напоминает нам, кто мы такие. И может быть, он даже указывает нам на выход из трудного положения.

Мы уже достаточно разбираемся в этом голосе, чтобы распознать его хозяина, если его встретим. Его хозяин стремится к взаимоотношениям разного рода: с людьми, с Творцом, с естественным миром. И одновременно он готов разделить боль всех этих отношений, когда они трагичны. И христианская вера утверждает одну очень важную истину: этот парадокс смеха и слез, известный сердцу любого человека, знаком также и сердцу Бога.

 

Красота земли

 

Представим себе, что в один прекрасный день, копаясь в рукописях на пыльном чердаке старого дома в маленьком австрийском городке, коллекционер находит выцветшие страницы с нотами для фортепиано. Из любопытства он приносит эту рукопись опытному антиквару. Тот звонит своему другу, который у него уже через полчаса. Увидев ноты, этот друг приходит в восторг, а затем изумляется. Похоже, что ноты написаны рукой самого Моцарта. Но это не какое–то известное произведение композитора. Фактически, говорит друг, я этого никогда не слышал. Новые телефонные звонки. Новые восторги. Новые консультации с экспертами. Похоже, что это и в самом деле Моцарт, хотя отдельные части его произведения могут показаться знакомыми, оно абсолютно неизвестно.

Наконец, кто–то садится за пианино. Коллекционер стоит рядом — он не хочет, чтобы пианист, перелистывая страницы, испортил его драгоценную находку. И здесь всех ждет еще один сюрприз. Это — удивительная музыка. Такую и в самом деле мог написать Моцарт. Бодрые пассажи в ней сменяются мечтательными, здесь есть тонкие гармонические переходы, богатые мелодии и яркий финал. Однако, похоже, что это произведение… незакончено. В некоторых местах как бы ничего не происходит, здесь фортепиано как бы просто отмеряет время. А в других местах страницы выцвели и не все понятно, но похоже,  что здесь композитор оставил пустыми не один–два такта, но гораздо больший фрагмент.

Постепенно собравшиеся начинают понимать, что оказалось у них в руках. Это и в самом деле Моцарт. Это действительно прекрасная музыка. Но это только партия фортепиано для произведения, где звучит еще один инструмент, а может быть, даже больше. Так что великая находка, к сожалению, не дает всей картины. Повторное исследование содержимого чердака ничего не дает. У нас есть только партия фортепиано — она указывает на недостающую часть, которая существовала в прошлом и, может быть, будет найдена в будущем. Это — полноценное произведение, которое сейчас мы практически не в состоянии реконструировать, поскольку знатоки не могут понять, какой инструмент звучал вместе с фортепиано: гобой или фагот, скрипка или виолончель, а может быть, струнный квартет или какое–то еще сочетание инструментов. Если будут найдены эти недостающие части, красота выцветшей нотной рукописи найдет свое завершение.

(Скажу на всякий случай, что я написал эти строки за несколько месяцев до того момента, как филадельфийский библиотекарь обнаружил рукопись Бетховена. Как выяснилось, она была его собственным переложением Большой фуги для двух фортепиано, которую в первоначальной версии исполнял струнный квартет. Жизнь и искусство имеют обыкновение перекликаться друг с другом самыми разными способами.)

Эта история показывает нам, где мы находимся относительно красоты. Наш мир наполнен красотой, но она неполна. И мы задумываемся о том, что такое красота, каков ее смысл и для  чего она нужна (если действительно нужна для чего–то), именно потому, что смотрим только на часть великого целого. Другими словами, красота — это еще один отзвук голоса, который можно понимать по–разному, но который, если мы услышим этот голос во всей его полноте, может придать смысл всему тому, что мы ныне видим, слышим, знаем и любим и что мы называем прекрасным.

 

* * *

 

Мы не можем удержать красоту, как и справедливость, в своих руках. Мы фотографируем закат, но у нас остается лишь воспоминание о том моменте, но не сам тот момент. Мы покупаем музыкальные записи, но дома симфония говорит нам не то же самое, что говорило ее живое исполнение. Мы поднимаемся на горные вершины, и перед нами открываются величественные виды, однако в нас сохраняется желание большего, и оно не пропадет даже в том случае, если мы построим дом на этой вершине и будем созерцать дали целыми днями напролет. И порой нам кажется, что красота живет в самом этом желании большего, в этой жажде, которая доставляет изысканное наслаждение, но все равно оставляет, нас неудовлетворенными.

Выражение «изысканная, но оставляющая неудовлетворенность» — это на самом деле слова Оскара Уайльда о сигарете. И это раскрывает перед нами вечный парадокс красоты. Сегодня, под впечатлением статистических данных о раке легких, немногие люди дадут такую эстетическую оценку сигарете (даже если, как это было в случае Уайльда, захотят прежде всего шокировать слушателей своим высказыванием). Однако вкусы и мода меняются, причем это относится и к красоте. Они меняются так радикально, что иногда мы спрашиваем себя: может быть, красота порождается только нашим восприятием? Или же мы можем сказать о ней нечто более определенное, и тогда — как в случае с нашедшими рукопись Моцарта — мы сможем обладать хотя бы частью целого?

Я размышляю над этой загадкой, когда я вижу изображение женщины иной эпохи или страны, которую современники явно считали удивительно прекрасной. Посмотрите на греческие вазы или на фрески Помпеи. Взгляните на египетские портреты знатных женщин, которые славились своей красотой. Посмотрите хотя бы и на портреты, созданные три–четыре столетия назад, и почитайте отзывы тогдашних людей. Честно говоря, мне было бы лень повернуть голову, чтобы, идя по улице, получше разглядеть подобные лица. Троянская Елена в древности красотой своего лица привела в движение тысячи кораблей — а сегодня вряд ли бы кто–то сказал, что из–за нее можно куда–то поплыть хотя бы на весельной лодке.

Подобное происходит с красотой природы. На протяжении последних двух столетий, а особенно под влиянием Вордсворта и поэтов Озерной школы, дикие пейзажи английского Озерного края казались необычайно прекрасными и волнующими. Художники без конца запечатлевали их на своих полотнах. Многие люди, которые никогда не бывали в Озерном крае, покупали салфетки с изображениями Ленгдейльских гор или горы Скиддо с башней Кесвика у ее подножия — как в Америке во многих домах можно увидеть виды Иосемити, отснятые Анселом Эдамсом. Тем не менее людям, жившим ранее, эти места казались вовсе не прекрасными, но страшными, мрачными и опасными. Почему представления о красоте так легко меняются?

Это только отчасти объясняется изменением перспективы. Мы можем наслаждаться, с расстояния наблюдая за лавиной в Альпийских горах, но наше настроение моментально изменится, если мы увидим, что она сейчас сокрушит стоящую на ее пути деревню. Или нас может завораживать вид океана, когда на берег накатываются одна за одной волны с их удивительной конфигурацией и сокрушительной мощью, но удовольствие сменится ужасом, если нам будет угрожать цунами.

Таким образом, дело касается вкусов и перспективы и их взаимоотношений. Причем вкусы неодинаковы не только у людей разных поколений, но и в разных субкультурах одного и того же времени или просто у людей, живущих в одном городе или даже в одном доме. Молодожен может удивиться, узнав, что картина, которую он  хотел повесить над камином, кажется ей  просто сентиментальным китчем. Или учитель геометрии, которому доказательство теоремы кажется необычайно изящным, может обнаружить, что для его учеников это просто цифры, линии и углы.

Почему красота увядает так быстро? Прекрасный закат длится недолго. Девушка или юноша, чье цветение молодости заставляет обращать на них восхищенные взгляды, наверное, могут сохранить очарование с помощью ухода за собой или косметики на несколько лет или даже десятилетие. Но мы знаем, что это проходит. И даже если мы научились шире воспринимать красоту человека и можем любить мудрые и добрые глаза старых людей и их морщины, отражающие любовь и потери, радость и слезы, чем дальше мы идем по этому пути, тем ближе мы приближаемся все к тому же парадоксу заката.

 

* * *

 

«Красота есть правда, правда — красота», — писал Китс. Однако те загадки, о которых нам говорили, не позволят нам так легко поставить здесь знак равенства. Красота, которую мы знаем и любим, — это в лучшем случае только часть правды, и не всегда самая важная ее часть. И когда мы отождествляем красоту с правдой, мы (как это можно понять из написанного выше) делаем шаг в сторону так называемой дилеммы постмодернизма, которая устраняет «правду», или «истину». Если красота есть правда, значит, у каждого человека есть своя правда, и даже у одного человека она меняется из года в год. Если красота присутствует только в нашем восприятии реальности, то «правда» сводится просто к нашим внутренним ощущениям и меняется в зависимости от них. Но обычно мы понимаем «правду», или «истину», иначе.

Нам стоит, наряду с уравнением Китса, отождествившего красоту и правду, отказаться от мысли, что красота дает нам прямой доступ к Богу, «божественному», или запредельному, миру любого рода. Тот факт, что такая–то часть музыки принадлежит к целому большому произведению, не позволяет нам услышать все это произведение. Если бы, ничего не зная о животных, человек встретился в естественных условиях с тигром, он мог бы почувствовать искушение встать на колени и поклониться этому удивительному совершенству форм и цвета, изящества и силы. Но такое идолопоклонство не смогло бы продолжаться долго — в отличие от многих других его форм. Красота сложнее. Парадокс, о котором мы говорили, не позволяет нам с легкостью ставить знак равенства между Богом и природным миром, что делали некоторые люди. Красота природы — это в лучшем случае отзвук голоса, но не сам голос. И если мы, подобно собирателю бабочек, захотим ее коллекционировать, сама ускользающая красота, которая заставляет нас искать, будет исчезать всякий раз, как мы втыкаем булавку в новый экземпляр. Красота здесь, но ее здесь нет. Вот она — в птице, в песне, в закате, — но ее здесь нет.

В любом разговоре о красоте — а особенно в нашем случае, коль скоро мы предполагаем, что красота указывает на что–то, лежащее вне ее самой, — невозможно не упомянуть две вещи, о которых мы уже говорили. С одной стороны, нельзя не признать, что красота, будь то природа или продукт человеческого творчества, с могучей силой способна пробуждать в нас глубокие чувства трепета, удивления, благодарности и благоговения. Почти все люди порой это испытывают, хотя они могут спорить о том, какие именно объекты пробуждают эти чувства и почему. С другой же стороны, мы должны понимать, что эти споры и загадки вынуждают нас, даже если мы не стремимся прослыть циниками и ниспровергателями, думать, что все это зависит от нашей психики, воображения или генов. Некоторые считают, что это вложила в нас эволюция: вам нравится этот пейзаж только потому,  что ваши отдаленные предки умели находить пищу именно в таких местах. Другие ссылаются на бессознательные сексуальные фантазии: вот почему мальчики любят наблюдать, как поезда въезжают в туннели. Вполне правдоподобно объяснение, что дело здесь в переживании удовольствия: скажем, нас привлекает картинка с пирушкой потому, что мы сами хотели бы очутиться за тем нарисованным столом. Похоже, нам следует соединить две вещи: красота одновременно и  призывает нас выйти за пределы себя, и  обращается к нашим глубинным чувствам.

Некоторые философы, начиная с Платона, предприняли попытку такого соединения. Они предположили, что и сам естественный мир, и его отображение в искусстве на самом деле отражают высший мир, где нет пространства, времени и (особенно) материи. Этот мир, который Платон называл миром идей, по его теории есть наивысшая форма реальности. В нашем мире мы видим только слепки или тени объектов высшего мира. Это означает, что все в нашем мире и на самом деле указывает на мир иной, который мы можем научиться созерцать и даже бескорыстно любить. Если же мы об этом не знаем, но просто принимаем красоту природы и творчество человека как нечто самостоятельное, при ближайшем рассмотрении окажется, что все сводится исключительно к нашим субъективным ощущениям. Красота нашего мира указывает на мир иной.

В каком–то смысле эта гипотеза привлекательна. Она хорошо объясняет многие наши переживания. Однако для трех великих монотеистических религий (по крайней мере, в их самых широко распространенных версиях) она заходит слишком далеко. Да, можно говорить, что красота в нашем мире загадочна, преходяща и порой не слишком глубока, а за ней кроется разложение и гниль. Но если мы сделаем еще один шаг, то начнем говорить о том, что нынешний мир пространства, времени и материи плох сам по себе.  Если это — указатель, то он сделан из дерева, которое уже начало гнить. Если это — голос, то голос безнадежно больного, который рассказывает о стране здоровья, куда сам уже не в силах добраться. С точки зрения великих традиций иудаизма, христианства и ислама это — ложь. Великие монотеистические религии заявляют, вопреки всем фактам, которые, казалось бы, свидетельствуют об обратном, что нынешний мир пространства, времени и материи был и остается благим творением благого Бога.

Кроме того, объяснение Платона противоречит опыту человека любой культуры и любой эпохи. В тот самый момент, когда мы готовы сдаться и признать, что все это просто обман, просто работа восприятия, что все это можно объяснить нашими инстинктами или генетикой, мы поднимаем глаза и смотрим на дальние холмы, или вдыхаем запах только что собранного сена, или слышим песню птицы — и снова заявляем, подобно доктору Джонсону, ударившему ногой по камню: это реально, это вне нас, это не просто воображение. Небеса и земля наполнены славой, и эта слава упорно сопротивляется тому, чтобы ее приравняли к внутренним ощущениям наблюдателя.

 

* * *

 

Но чья это слава?

Христиане скажут — или даже пропоют — вам, что это слава Бога Творца. Отзвуки именно Его голоса разносят скалы и возвещает закат. Именно Его силу мы ощущаем, глядя на волны в бурю или слушая рев льва. Именно Его красоту отражают разнообразные лица и тела людей.

Циник может напомнить нам, что люди сваливаются со скал, теряются во мраке после заката, тонут в волнах и справедливо опасаются львов, лица стареют, а красивые тела становятся тучными и нездоровыми, — но и здесь мы, христиане, не скажем, что ошибались. Мы не станем пользоваться запасным выходом Платона, говоря, что на самом деле реальный  мир не есть мир пространства, времени и материи, но иной мир, в который можно убежать. Мы скажем, что реален именно наш мир и что, хотя он находится в дурном состоянии, он будет исправлен. Другими словами, мы расскажем о том, о чем говорилось в главе 1: историю о добром Творце, желающем навести в мире тот благой порядок, который входил в первоначальный замысел о творении. Мы расскажем о Боге, который, хотя бы иногда, совершает два деяния — причем мы знаем, что они оба желанны для нас: завершает начатое Им дело и приходит избавить тех, кто потерян и порабощен в этом мире в его плачевном состоянии.

Мысль, что Бог приходит одновременно и чтобы спасти, и чтобы довести дело творения до конца и все в нем исправить, постоянно звучит в книге величайшего пророка Древнего Израиля Исайи. В одиннадцатой главе он представляет нам картину мира, который был исправлен: здесь волк лежит рядом с ягненком, а земля наполнена славой Божьей, как вода покрывает море. Эта яркая картина особенно удивительна потому, что в шестой главе той же книги пророк видит ангелов, которые возвещают, что вся земля исполнена славы Божьей. Здесь нам, естественно, хочется спросить автора: земля уже сейчас  наполнена славой Божьей или же это совершится в будущем? А если же мы думаем о красоте, мы можем спросить: нынешняя красота уже достигла полноты и совершенства — или же она лишь указывает на что–то в будущем? А может быть, мы зададим самый мучительный вопрос, прижав автора к стенке: если земля полна Божьей славы, то почему же здесь столько боли и мук, столько плача и отчаяния?

Пророк (или некто, придавший книге ее окончательную форму) мог бы дать ответы на все эти вопросы, но это были бы не такие ответы, которые можно записать на почтовой открытке. Мы пока не готовы к разговору о них. На данном этапе нам просто необходимо вспомнить о том, что авторы как Ветхого Завета, так и Нового Завета, которые знали о страданиях нашего мира не меньше, чем мы с вами, никогда не отказывались от того утверждения, что тварный мир есть благое творение благого Бога. Они жили с этим напряжением. Они не утешали себя тем, что нынешний тварный мир — это нечто убогое и второсортное, быть может (как думали некоторые платоники), порождение неумелого и второсортного бога. Вместо этого они говорили о Боге Творце, который захотел избавить и исправить этот прекрасный мир. И при этом они рассказывали историю, о которой нам еще предстоит поговорить в дальнейшем, и в рамках их истории нынешний мир действительно указывал на более полную красоту и более глубокую истину. Это подлинная нотная рукопись, часть великого произведения. И тогда можно спросить: на что же похоже все произведение, и как мы можем услышать здесь музыку, которую создал великий композитор?

Здесь важно понять, что целостное произведение уже существует — в замысле его автора. На данный момент у нас нет ни нужных инструментов, ни музыкантов, которые могли бы его сыграть. Но когда они появятся, нотная рукопись, которую мы уже сегодня держим в руках — нынешний мир с его красотой и противоречиями, — действительно станет частью целого произведения. Пробелы в той части, что у нас есть, будут восполнены. То, что нам кажется сейчас бессмыслицей, обернется такой гармонией и совершенством, о которых мы не могли и мечтать. И те места, которые уже сегодня кажутся нам почти совершенными, где недостает совсем немногого, обретут законченность. Христианская история несет в себе такое обещание. В одном месте Нового Завета звучит великое утверждение: царства этого мира станут Царством Божьим, подобным образом красота этого мира облечется в красоту Бога — и не просто в красоту самого Бога, но в ту красоту, каковую он, Бог Творец par excellence, воссоздаст в нынешнем мире, когда тот будет спасен, исцелен, восстановлен и завершен.

 

* * *

 

Недавно я выступал с лекцией о тех же предметах, о которых мы говорим сейчас: о справедливости, духовности, взаимоотношениях и красоте. И после лекции мне сразу задали вопрос: почему я не осветил такую тему, как истина. Этот вопрос закономерен. В какой–то мере тема истины пронизывает все, о чем мы говорили выше, и мы не оставим его и в дальнейшем.

В большинстве главных философских систем вопросы «Что есть истина?» и «Как мы можем об этом узнать?» занимали центральное место. И конечно, это заставляет нас задавать новые мучительные вопросы, которые волновали всех мыслителей: что мы подразумеваем под «истиной», что такое для нас «знать»? Я же пока лишь пытался рассмотреть четыре темы, которые ставят перед людьми разных культур сложные вопросы и указывают на нереализованные возможности. Некоторые вещи в любом обществе могут служить указателями пути к чему–то крайне важному, хотя их труднее измерить, чем расстояние от Лондона до Нью–Йорка, или описать процесс приготовления вареной моркови. И, как я полагаю, они указывают на нечто настолько значительное, что его «истина» куда глубже наших и имеет иную природу. Более того, если это истина другой природы, можно думать, что для ее понимания нужна какая–то иная форма познания. И в свое время мы еще об этом поговорим.

Мы живем в чрезвычайно сложном мире, где мы, люди, вероятно, — наиболее сложные существа. Один великий современный ученый говорил, что когда мы смотрим в микроскоп на самые мелкие объекты изо всех возможных или обозреваем через телескоп необъятные космические пространства, самый интересный предмет во всем мире находится где–то в пяти сантиметрах по эту сторону от объектива — это человеческий мозг, психика, воображение, память, воля, личность и тысячи других, которые мы выделяем в отдельные категории, но которые разными способами переплетаются в функциях мозга и в нашей непростой, неповторимой личности. Нам следует полагать, что мир и наши взаимоотношения с ним не менее многогранны, чем мы сами. И если существует Бог, следует предположить, что Он, по крайней мере, не менее сложен.

Мне приходится об этом говорить по той причине, что многие люди, как только разговор о смысле жизни или о возможности существования Бога становится достаточно сложным, начинают протестовать. Однако если в мире существует музыка и сексуальность, смех и слезы, горы и математика, орлы и дождевые черви, статуи и симфонии, снегопады и закаты, а мы, люди, живем посреди всего этого, — то как в таком мире вопрос об истине, реальности, познании может не быть крайне трудным, куда более трудным, чем ряд простых вопросов, на которые можно ответить «да» или «нет»? Это должная мера сложности и должная мера простоты. Чем больше мы узнаем, тем сильнее убеждаемся в том, что мы, люди, чрезвычайно сложно устроены. А в то же время в жизни немало моментов, когда мы понимаем, что все достаточно просто.

Подумайте об этом. Момент рождения, момент смерти, радость любви, открытие своего призвания, начало опасной болезни, сильная боль, ярость, когда нам что–то мешает стоять на ногах. В подобные минуты все сложности человеческой жизни собираются вместе, чтобы стать одним простым восклицательным знаком или, быть может, знаком вопроса, криком радости или боли, взрывом смеха или приступом рыданий. Внезапно богатое и гармоничное многообразие нашего генетического багажа как бы поет в унисон и говорит: «Вот оно!» — хорошему или ужасному вокруг нас.

Мы чествуем и прославляем нашу сложность и нашу простоту через пять вещей, которыми мы занимаемся постоянно. Мы рассказываем истории. Мы соблюдаем обычаи. Мы создаем красоту. Мы сотрудничаем с другими людьми. Мы обдумываем свои убеждения. Разумеется, список можно продолжить, но пока нам достаточно этого. И все эти занятия пронизаны любовью и болью, страхом и верой, поклонением и сомнением, поиском справедливости и духовности, блаженством и муками взаимоотношений между людьми. И если существует то, что можно назвать «истиной» в некоем абсолютном смысле, то она должна иметь отношение ко всему этому и наполнять его смыслом.

Истории, ритуалы, красота, работа, убеждения. И здесь я не имею в виду исключительно писателей, драматургов, художников, рабочих и философов — специалистов в разных сферах. Я говорю обо всех нас. И я также не говорю только лишь об особых случаях: о резких поворотах судьбы, о свадебных ритуалах и так далее. Я говорю о повседневной жизни. Вот вы приходите домой после работы. Вы рассказываете о том, что случилось. Вы слушаете истории, которые вам рассказывают по телевизору или по радио. Вы совершаете простой, но полный определенного смысла ритуал приготовления пищи, накрываете на стол и делаете тысячу обычных вещей, которые говорят: вот кто мы такие (или, если вы живете один: вот кто я такой), вот где мы можем быть сами собой. Вы ставите на стол букет цветов или убираетесь в комнате. И время от времени вы разговариваете обо всем этом.

Если выкинуть из жизни какой–то из этих элементов (историю, ритуал, красоту, работу или представления), как нередко бывает, жизнь станет менее человечной. Наша сложная жизнь, в малом и в великом, состоит из всевозможных сочетаний этих вещей. Все эти элементы жизни переплетаются в единой картинке, которая непрестанно меняется, словно узоры в калейдоскопе. И христианская история обращена именно к этому сложному миру, которому она должна придать смысл. И в этом многообразии нам следует осторожно использовать слово «истина».

Представители последнего поколения людей на Западе состязаются в борьбе за истину, как две команды, которые пытаются перетащить канат на свою сторону. Одна команда пытается свести истину к «фактам». — к тому, что можно доказать таким же образом, как мы доказываем, что нефть легче воды или даже что дважды два — четыре. Люди второй команды полагают, что всякая «истина» относительна и что за любой претензией на обладание истиной кроется претензия на обладание властью. Обычные же смертные, плохо разбирающиеся в этом состязании с его социальными, культурологическими и политическими аспектами, могут просто ощущать неуверенность относительно «истины», тем не менее понимая, что она важна.

То, что мы называем «истиной», будет меняться в зависимости от предмета обсуждения. Если я хочу отправиться в город, мне очень важно знать, истинен ли ответ человека, сказавшего, что мне нужно сесть в автобус номер 53, или нет. Но не все «истины» относятся к подобной категории вещей, которые можно проверить. Если за вопросом о справедливости стоит какая–то «истина», то она должна гласить, что наш мир не предназначен для жизни в состоянии нравственного хаоса. Однако здесь можно спросить о смысле слова «предназначен» и о том, как мы можем узнать о предназначении чего–либо. А какая «истина» может стоять за нашей жаждой духовности? Что человек получает удовлетворение, когда исследует «духовную» сторону своей жизни? Или нечто большее: что мы созданы для взаимоотношений с иным Существом, которое можно познать только через духовность? И если говорить о взаимоотношениях, то где там «истина»? В самих отношениях, в том, что мы «истинны» друг с другом, что, разумеется, не сводится к «истине» об автобусе номер 53 и ей подобным. Мы уже говорили по поводу красоты, что ее нельзя отождествить с «истиной», иначе мы рискуем упразднить «истину», поскольку, как мы уже убедились, красота, которую мы видим, хрупка и амбивалентна.

Вопрос о смысле глагола «знать» также заслуживает дальнейшего исследования. «Знать» глубинные истины, которые мы упоминали, — это скорее похоже на тот смысл, который мы вкладываем в это слово, говоря, что «знаем» такого–то человека, чем на знание о том, что в город идет такой–то автобус. Иногда на это уходит немало времени, здесь нужно доверие, и во многом, узнавая человека, мы действуем методом проб и ошибок. При таком «познании» субъект взаимодействует с объектом, так что здесь никогда не отделишь «чисто субъективное» от «чисто объективного».

Есть одно удачное слово, описывающее такое глубокое и богатое познание самой глубокой и богатой истины: «любовь». Но прежде чем мы начнем о нем говорить, нам нужно сделать глубокий вдох и нырнуть в глубину той истории, которая с точки зрения христианской традиции придает смысл нашему стремлению к справедливости, духовности, взаимоотношениям и красоте, а также к истине и любви. Нам пора приступить к разговору о Боге. Это все равно что сказать: нам пора научиться смотреть на солнце.

 

 

Часть II

Глядя на солнце

 

Бог

 

Христиане рассказывают историю Бога и мира, причем они считают эту историю истиной.

Эта история объясняет тот голос, отзвуки которого мы слышим в стремлении к справедливости, духовности, взаимоотношениям и красоте. Но ни что из этиго не указывает непосредственно на Бога — ни на какого–либо бога вообще, ни, тем более, на Бога христиан. В лучшем случае только лишь показывают общее направление. Так, находясь в пещере, человек может слышать эхо голоса, не понимая, откуда тот исходит.

Можно применить такой образ: те феномены, которые мы разбирали ранее, подобны путям, которые ведут к центру лабиринта и приближают нас к желанной цели — но затем покидают нас, так что самый центр, хотя он и совсем рядом, отделен от нас толстой стенкой. Я не думаю, что эти «отзвуки» могут привести человека, предоставленного самому себе, от сознательного атеизма к христианству. И уж тем более они не «доказывают» существования Бога и не показывают Его свойств. И дело не только в том, что все возможные пути, оказывается, не могут привести нас к желанной цели. Здесь есть более глубокая проблема. И она прямо связана с самим значением слова «Бог».

Обратимся к еще одному образу. Представьте себе одинокий дом в сельской местности, стоящий вдали от света уличных фонарей. Однажды темным зимним вечером из–за неполадок с электричеством гаснет свет, и все вокруг погружается во мрак. Вы помните, куда положили коробку спичек, и, ощупью добравшись до нужного места, их находите. Затем, зажигая одну спичку за другой, вы добираетесь до того места, где лежат свечи. А потом, держа свечу в руке, ищете фонарик.

Здесь все оказалось нужным. И спички, и свечи, и фонарик помогают нам видеть в темноте. Но когда наступит утро, было бы глупостью использовать спички, свечи или фонарик, чтобы увидеть, наступил ли уже восход солнца.

Многие аргументы относительно Бога — о Его существовании, природе или действиях в мире — порой используются неразумно, как если бы человек светил фонариком в небо, чтобы увидеть, сияет ли на нем солнце. Мы легко делаем такую ошибку, когда начинаем говорить и мыслить о Боге так, как будто бы Он — существо или явление нашего мира, которое можно изучать так, как мы изучаем музыку или математику, или исследовать теми же методами, которыми мы исследуем явления нашего мира. Юрий Гагарин, первый советский космонавт, облетевший несколько раз вокруг земли, заявил: теперь доказано, что Бога нет. Потому что он был там, наверху, и не увидел никаких следов пребывания Бога. Некоторые христиане на это отвечали, что советский космонавт видел много следов Бога, но просто не мог их правильно понять. Проблема здесь заключается в том, что говорить о Боге в христианском или близком к тому понимании — все равно что смотреть на солнце. Оно ослепляет. И гораздо легче смотреть не на солнце, а на мир, радуясь тому, что, когда солнце взошло, вы можете ясно видеть все.

Отчасти же это проблема употребления слов. Слово «Бог», пишем ли мы его с заглавной или строчной буквы, выполняет двойную задачу. Это обычное существительное (как «стул», «стол», «собака» или «кошка»), указывающее на божественное существо. Когда мы спрашиваем: «В каких богов верили в Древнем Египте?» — вопрос всем понятен: в разных религиозных традициях существуют различные боги, а также богини, которым люди поклонялись и о которых они рассказывали истории. Однако на использование слова «бог» и его эквивалентов также повлияли три великие монотеистические традиции (иудаизм, христианство и ислам), где оно является как бы именем собственным или личным. И даже сегодня в западном мире, если вы спросите кого–то: «Веришь ли ты в Бога?», этот вопрос, вероятнее всего, поймут как ссылку на «единого Бога иудео–христианской традиции». Если же мы спросим: «Веришь ли ты в какого–нибудь  бога?», это будет совсем другой вопрос.

Представления нынешних людей о том, как христиане понимают Бога, крайне схематичны. И порой, когда человека спрашивают о вере в Бога, он тотчас представляет себе старичка с длинной белой бородой (что мы можем видеть на некоторых рисунках Уильяма Блейка), сидящего на облаке и с гневом смотрящего вниз, на тот беспорядок, который мы развели в мире. Если любой разумный человек попытается поверить в такого Бога, вряд ли он добьется успеха. Этот образ мало связан с подлинной верой христиан, однако на удивление много людей полагают, что христиане, говоря о «Боге», имеют в виду именно такое существо.

Как бы там ни было, наши размышления, вопросы и догадки могут вести нас в нужном направлении туда, где можно найти Бога, но никогда не позволяют нам утверждать, что мы Его познали своими силами. Как бы далеко ни залетали космические корабли, космонавты не могут увидеть Бога, поскольку (если Он существует и хотя бы приблизительно соответствует представлениям великих монотеистических традиций) Он не является объектом в рамках нашей вселенной. Подобным образом никакие человеческие аргументы не могут и не могли загнать Бога в угол, приколоть Его булавкой к нужному месту и заставить подчиниться пытливому уму исследователя.

Однако в христианской истории есть момент, когда Бога действительно прикололи, потому что Он был подвергнут не исследованию, но судебному процессу, пыткам, заключению и смерти. Но это столь невероятное событие, что нам придется поговорить о нем позже. В любом случае поступки людей, издевавшихся над Иисусом из Назарета, вряд ли послужат хорошим образцом для того, кто, прочитав написанное ранее, задался вопросом: могут ли отзвуки голоса, если к ним прислушиваться и следовать за ними, привести его к самому голосу.

Позаимствуем еще один образ из христианской истории. Когда кто–нибудь пытается с помощью аргументов доказать (или опровергнуть) существование Бога, он рискует столкнуться с той же неожиданностью, с какой столкнулись женщины, пришедшие пасхальным утром к могиле Иисуса. Они намеревались выполнить свой долг перед умершим другом и вождем, который мнил себя Мессией. Но он, так сказать, встал раньше них. Их поступки были вполне достойными в соответствии с их представлением о ситуации, однако воскресение Иисуса пролило на все новый свет. Нам еще предстоит поговорить об этом свете, потому что он освещает не только вопрос об Иисусе, но, подобно солнцу, также и все прочие вещи. А пока же нам следует усвоить следующее: поскольку Бог (если Он есть) — не объект в рамках нашего мира или даже идея в рамках нашего интеллектуального  мира, мы можем пробираться к центру лабиринта, если у нас есть такое желание, но своими силами мы никогда не попадем в сам этот центр.

Но предположим, Бог (если Он есть) сам и по своей инициативе начинает звать нас из центра? Именно это утверждают великие монотеистические традиции. Но чтобы подробнее рассмотреть эту возможность, нам придется сделать шаг в сторону и попытаться понять, о чем здесь вообще идет речь. Если Бог не сидит на небе, то где Он?

 

* * *

 

Как сказал один из самых трезвомыслящих авторов Библии, «Бог на небе, а ты на земле; поэтому слова твои да будут немноги» (Еккл 5:1). Здесь звучит не только предостережение всем тем из нас, кто зарабатывает себе на жизнь книгами и выступлениями, но и еще одна мысль, которую постоянно утверждает библейская традиция: если Бог где–то «обитает», то это место называется «небом».

И здесь следует поговорить о двух неверных представлениях об этом предмете. Несмотря на мнения некоторых позднейших богословов, древние авторы Библии не предполагали, что, если бы они могли совершать космические перелеты, они бы потенциально могли долететь до того места, где живет Бог. Они называли одним и тем же еврейским (как и греческим) словом и видимое небо, и нечто иное, и с легкостью, неведомой большинству современных читателей, переходили от одного смысла (небо в мире пространства, времени и материи) к другому, где под небом понимали «место пребывания Бога» — то есть «место» совершенно иного типа.  (Это не следует смешивать с вопросом о «буквальном» и «метафорическом» смыслах, который мы обсудим далее.) «Небо» во втором смысле, который часто используется в Библии, — это Божье пространство, в отличие от  нашего пространства, а не какое–то место в нашей вселенной с ее пространством и временем. И тогда встает вопрос, пересекается ли Божье пространство с нашим, и если да, то как, когда и где.

Второй источник недоразумений сводится к тому, что слово «небо» постоянно используют в неверном смысле как обозначение «места, где народ Бога будет вкушать блаженство вместе с Ним после смерти». В этом смысле «небо» понимают как просто конечную цель и предназначение людей, как место отдыха душ верующих, и при этом ему регулярно противопоставляют так называемый «ад». Однако изначальная христианская традиция не считала «небо» вечной обителью спасенных, но это слово позволяло указать на то место, где Бог пребывает всегда, а потому выражение «отправиться на небо» означало приблизительно «быть с Богом в том месте, где Он обитает». А это значит, что «небо» относится не только к будущему, но и к настоящему. И это возвращает нас, хотя и с другой отправной точки, к уже прозвучавшему вопросу: как это «место», эта «обитель» (разумеется, здесь я не  говорю о месте в рамках нашего мира пространства, времени и материи) взаимодействует с нашим миром? И взаимодействует ли вообще? В Библии наш мир назван «землей». Хотя слово «небо» может просто обозначать видимые небеса, очень часто оно указывает на иное измерение реальности, противоположное нашему, в котором живет Бог; так и слово «земля» может описывать почву под нашими ногами, но нередко оно обозначает, как в цитате из Екклесиаста, наше пространство, измерение нашей реальности, в отличие от пространства Бога. «Небо — небо Господу, а землю Он дал сынам человеческим» (Пс 113:24). Таким образом, хотя Библия иногда упоминает и места «под землей» наряду с небом и землей, чаще мы находим то самое противопоставление, которое звучит в первом стихе Библии: «В начале сотворил Бог небо и землю».

Если мы это ясно понимаем, нам легче приступить к тому вопросу, о котором мы уже говорили. Как соотносятся между собой небо и земля — Божье пространство и наше пространство?

 

* * *

 

Существуют три разных ответа (с незначительными вариациями) относительно того, как Божье пространство соотносится с нашим. Многие мыслители — причем исключительно в рамках иудео–христианской традиции — именно так ставили этот вопрос. Сегодня многие люди знакомы с основными положениями некоторых сложных предметов, таких, например, как экономика или ядерная физика, однако мало людей, хотя бы и среди христиан, задумываются об ответах на этот важнейший богословский вопрос.

Первый ответ звучит так: эти пространства совпадают. По сути, Бог живет в том же пространстве, что и мы; или, если сказать иначе, — это разные слова об одном и том же понятии. Таким образом, поскольку Бог не скрывается в тайном месте на своей территории, но все наполняет своим присутствием, Бог есть везде — стоит только внимательно присмотреться — и везде есть Бог. Другими словами, Бог есть все, и все есть Бог.

Такой ответ называется «пантеизмом». Подобные представления были популярны в Греции и Риме I века нашей эры преимущественно благодаря философии стоиков, затем о них забыли, но сегодня они снова стали популярными. Первоначально такая философия позволяла свести к единому целому все множество древних богов, которым поклонялись греки и римляне: Зевса (Юпитера), Посейдона (Нептуна) и прочих. У древних существовали боги моря и неба, огня, любви и войны, а также священные деревья, священные моря, священный мир, который, по меньшей мере, содержал в себе божественную искру. Такой политеизм хаотичен и непрост, и многие античные мыслители думали, что куда легче, четче и яснее предположить, что «божество» — это сила, наполняющая собой все. И тогда человек должен в первую очередь стремиться вступить в контакт с божественным в себе и в мире, настроиться на его лад. Сегодня такие представления кажутся многим крайне привлекательными.

Быть последовательным пантеистом достаточно трудно. Как заставить себя поверить в то, что божество присутствует везде? Что оно в осах, в мухах, в раковых клетках, в цунами и ураганах? И потому сегодня некоторые люди склонны поддерживать несколько видоизмененный пантеизм, который называется «пан ен теизмом»: не все божественно само по себе, однако все существующее находится «внутри» Бога («пан» = «все», «ен» = «внутри», «теос» = «Бог»). Можно привести отдельные аргументы в защиту этой точки зрения, однако легче понять сильные стороны пан ен теизма, встав на точку зрения третьего ответа (о котором речь пойдет ниже).

Тем не менее, пантеизм, а также во многом и па не нтеизм неспособны дать ответ на проблему зла. Даже в язычестве с его политеизмом можно было объяснить свои неудачи, сославшись на бога или богиню, которые на тебя прогневались, быть может, потому что ты забыл их подкупить. Но если все в мире (включая тебя самого) обитает в божественном или участвует в жизни божества, значит, нет никакого верховного суда, куда можно было бы пожаловаться на свою беду. Никто не придет тебе на помощь. Мир и «божественное» таковы, и тебе остается лишь к ним привыкнуть. И окончательный ответ на эти проблемы (который в I веке дали многие стоики, а сегодня дают многие западные люди) — это самоубийство.

Второй ответ звучит так: эти два пространства не пересекаются. Между пространством Бога и нашим пространством — огромное расстояние. Если боги существуют, то они пребывают на небесах, что бы это ни значило. У них своя собственная жизнь — и они могут ею наслаждаться именно потому, что не участвуют в наших земных делах. Такой взгляд также был достаточно популярен в Древнем мире. Этому учил, в частности, поэт и философ Лукреций, живший за столетие до Иисуса и развивавший учение Эпикура, который жил за два века до него. Лукреций и Эпикур делали из своей философии такой вывод: человек должен научиться жить в мире самостоятельно. Боги не станут ни помогать человеку, ни мешать. Поэтому стоит изо всех сил наслаждаться жизнью. Для этого следует быть спокойным, осторожным и умеренным. (Позже «эпикурейством» стали называть чувственность и гедонизм. Однако Эпикур и его последователи считали, что такой подход к жизни неэффективен. Они считали, что человек получает больше удовольствия от постоянства и трезвости.)

Посмотрите, что произойдет, если вы столь радикально отделите мир Бога от нашего мира. Если вы (подобно многим древним философам) живете достаточно благополучно и у вас есть хороший дом, много пищи и вина, а также рабы, которые о вас заботятся, вы можете игнорировать далеких богов и жить в свое удовольствие. Однако если, как великое большинство населения, вы живете в жестоком мире и катитесь к нищете, вам было бы легко поверить, что этот мир мрачен, мерзок и порочен по своей сути и что разумный человек будет стремиться отсюда убежать — либо, опять же, через смерть, либо с помощью супердуховности, которая позволит вам наслаждаться тайным блаженством здесь и сейчас и надеяться на лучшее после смерти. Именно отсюда родилась философия, которую сегодня называют широким термином «гностицизм». Нам еще предстоит о ней поговорить.

Отделение сферы Бога от сферы человека, начатое Эпикуром, когда существует далекий Бог, которого можно уважать, но который не собирается вмешиваться  в нашу жизнь, в XVIII веке стало важнейшим принципом жизни западного мира (соответствующее движение носило название «деизм») и во многом остается таковым и сегодня. Фактически многие западные люди, говоря о «Боге» или «небе», подразумевают, что говорят о таком существе и таком месте, которые — если они вообще существуют — находятся от нас слишком далеко и не имеют прямого отношения к нашей жизни. Вот почему человек может сказать, что он верит в Бога, и здесь же добавить, что он не ходит в церковь, не молится и вообще редко задумывается о Боге, разве что на Рождество. И такого человека мне не в чем обвинить. Если бы я верил в далекого холодного Бога, я бы тоже не смог воскресным утром вылезти ради него из моей теплой постели.

И самая главная проблема сторонников эпикурейства в Античном мире или деизма в современном заключается в том, что им приходится затыкать уши, дабы не слышать тот отзвук голоса, о котором мы говорили. Разумеется, это не слишком сложно в современном деловом и шумном мире. Это легко получается у человека, который сидит перед экраном телевизора, слушая музыку в наушниках, и одной рукой посылает по мобильнику SMS–ки, а в другой держит чашку с кофе… Современному человеку несложно стать эпикурейцем. Но стоит выключить все электронные устройства, почитать книгу, выйти и поглядеть на ночное небо — и здесь нас подстерегают неожиданности: мы можем задуматься о третьем варианте ответа на наш вопрос.

 

* * *

 

В классическом иудаизме и христианстве мы найдем третий вариант ответа. Небо и земля — разные реальности. Но между ними нет непроходимой пропасти. Они пересекаются, и у них множество разных точек соприкосновения. Этот ответ, на фоне ясности пантеизма и деизма, может сначала показаться слишком сложным, но нам не следует здесь бояться сложности. Ее следует ожидать, если мы помним о многообразных парадоксах жизни человека, которые мы рассматривали в предыдущих главах. Допустим, кто–то прочел все комедии Шекспира и считает, что в совершенстве познал этого классика. Однако затем кто–то приносит ему и другие пьесы Шекспира — трагедии и исторические драмы, — а также томик его поэзии, и здесь человек теряется перед лицом запутанной и слишком сложной реальности. Тем не менее он на самом деле стал лучше, а не хуже понимать Шекспира.

Нечто подобное происходит с нами, когда мы переходим от древних или современных философских систем неиудейского мира к Ветхому Завету и миру представлений Древнего Израиля — именно этот мир представлений остается основой жизни двух сестер, пути которых разошлись: иудаизма и христианства (в меньшей степени это относится к исламу). Ветхий Завет постоянно утверждает, что Бог обитает на небе, а мы живем на земле. Но при этом Священное Писание снова и снова объясняет, как две эти сферы пересекаются, а потому можно увидеть, услышать и понять, что Бог присутствует и на земле.

Такое удивительное присутствие вплетено в сюжет многих библейских повествований. Авраам регулярно встречается с Богом. Иаков видит лестницу, соединяющую небо и землю, по которой спускаются и подымаются ангелы. Моисей, увидев неопалимую купину, внезапно понимает, что стоит на священной земле — иными словами, на месте пересечения неба и земли. Затем, когда Моисей выводит израильтян из Египта, Бог идет перед ними в облачном столпе днем и в огненном столпе ночью. Бог является Моисею на горе Синай и дает ему Закон. И затем Бог продолжает — порой как бы неохотно, потому что израильтяне ведут себя крайне недостойно — вести их в Землю обетованную. Значительная часть Книги Исхода посвящена (что нас удивляет, после того как мы прочитали стремительно развертывающееся повествование первой половины книги) описанию переносного святилища, в котором Бог пребывал посреди своего народа. Оно получило красноречивое название «скиния собрания», и в этом месте как бы собирались для встречи небо и земля.

Древние израильтяне, думая о пересечении неба и земли, в первую очередь вспоминали Иерусалимский храм. Когда они только начали жить в Земле обетованной, знаком присутствия Бога для них был «ковчег завета