Сергей Михалков. Детский ботинок

Карина Черная

О чем мечтают на войне?

Быть живу и не рыпаться?

Нет! Как и всем хотелось им.

 Поесть, помыться, выспаться.

О чем мечтают на войне?

Со страхом жутким справиться?

Нет, как и всем хотелось им

Домой скорей отправиться.

(И все?)

Да, вот такая на войне Мечта,

Да только б и она не умерла

Ф 11. Музыка меняется)

Ника. Что бывает, когда умирает мечта? –
Та, которой ты жил и дышал много лет…
Нет мечты – и внутри выключается свет,
И в тебе наступает одна темнота.

Карина П. Смотрит город в окно

– неприветлив, колюч.
Да и ты на себя самого не похож.
Диана К. Ты как будто бы

в запертом доме живёшь,
А к нему потерялся единственный ключ.

Лиза. Дом запущен и пуст. Ты и сам – пустота.
Просто бродишь бесцельно в холодной тиши.
Что бывает, когда умирает мечта? –
Вместе с ней умирает частичка души.

(Лопаются шарики) (Дом черный)

(Пантомима ВОЙНА)

1. Сергей Михалков. «Десятилетний человек».

2. Р Рождественский. Ф 12. «Баллада о зенитчице». (снимает платье, одевает пилотку и сапоги, бежит, нацеливает руку стреляет, звучит музыка и выстрелы)

3. Муса Джалиль «Чулочки»

4. Агния Барто «Бинты».

5. С. Михалков «Детский ботинок».

6.  Наталья Бондарева «Странный дуэт». Ф 9 на втором четверостишье.

7. Елена Заостровцева. «Баллада и блокадном коте».

8. Ирина Коротеева «Таня»

9. Варежки.

 (Зеленый дом)

10. Роберт Рождественский «Базар 45года».    Инсценировка.

 

1. Сергей Михалков “Десятилетний человек”.

Крест-накрест синие полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.

И пес на теплом пепелище,
До глаз испачканный в золе,
Он целый день кого-то ищет
И не находит на селе...

Накинув старый зипунишко,
По огородам, без дорог,
Спешит, торопится парнишка
По солнцу - прямо на восток.

Никто в далекую дорогу
Его теплее не одел,
Никто не обнял у порога
И вслед ему не поглядел.

В нетопленной, разбитой бане
Ночь скоротавши, как зверек,
Как долго он своим дыханьем
Озябших рук согреть не мог!

Но по щеке его ни разу
Не проложила путь слеза.
Должно быть, слишком много сразу
Увидели его глаза.

Все видевший, на все готовый,
По грудь проваливаясь в снег,
Бежал к своим русоголовый
Десятилетний человек.

Он знал, что где-то недалече,
Выть может, вон за той горой,
Его, как друга, в темный вечер
Окликнет русский часовой.

И он, прижавшийся к шинели,
Родные слыша голоса,
Расскажет все, на что глядели
Его недетские глаза.

 

Роберт Рождественский Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу этот след…
На батарее были сплошь – девчонки.
А старшей было восемнадцать лет.
Лихая чёлка над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро танки вышли прямо к Химкам.
Те самые. С крестами на броне.

И старшая, действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а! (Ой мамочка!..
Ой родная!..) Огонь! – И – залп!
И тут они заголосили, девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы ся бабья боль России
в девчонках этих вдруг отозвалась.
Кружилось небо – снежное, рябое.
Был ветер обжигающе горяч.
Былинный плач висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему – протяжному – земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!.. –
И снова:- Батарея-а-а! –
И уже пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных –танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину. И маму. И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:«Я тебя ждала…»
И губы мужа. И его ладони.
Смешное бормотание во сне.
И то, чтоб закричать в родильном
доме: «Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.Конечно, к тем,
кто сам пришёл с войны.

 

Муса Джалиль. "Чулочки"
Ф 1.
Их расстреляли на рассвете,
Когда вокруг белела мгла.
Там были женщины и дети
И эта девочка была.

Сперва велели всем раздеться,
Потом ко рву всем стать спиной,
Но вдруг раздался голос детский.
Наивный, тихий и живой:

«Чулочки тоже снять мне дядя?» -
Не упрекая, не грозя
Смотрели, словно в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.

«Чулочки тоже!»
Но смятением на миг эсэсовец объят.
Рука сама собой в мгновенье
Вдруг опускает автомат.

Он словно скован взглядом синим,
Проснулась в ужасе душа.
Нет! Он застрелить ее не может,
Но дал он очередь спеша.

Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат! Что если б дочка
Твоя вот так же здесь легла?

И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей!
Ты – Человек, не просто немец!
Но ты ведь зверь среди людей!

… Шагал эсэсовец угрюмо
К заре, не поднимая глаз.
Впервые может эта дума
В мозгу отравленном зажглась.

И всюду взгляд светился синий,
И всюду слышалось опять
И не забудется поныне:
«Чулочки, дядя, тоже снять?»

 

4 А. Барто Бинты
Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем – так учили нас.
Одним движеньем – только в этом жалость…
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: «Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться – беда.
Да и ему лишь прибавляешь муки».
Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.

Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе! Ю. Друнина

 

Сергей Михалков. Детский ботинок

Занесенный в графу.
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
«Три тысячи двести девятый».
«Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой...»
Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..
Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
«Три тысячи двести девятый»?
Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги
В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?
Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.
Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий...
Час расплаты пришел!
Палачей и убийц - на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.
Среди сотен улик -
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.