2020-07-12
101
Шагай вперёд, всегда вперёд!
Тебя за гробом слава ждёт!..
песня оловянного солдатика
На песочных – закатно…
Весь в неоновых пятнах,
город ищет скандала с вечностью;
вне интриги избитой -
ложкин сын, друг мой ситный,
день стоит на одной конечности.
Тих и буднично стоек
у захваченных стоек,
где свежуют свои фантазии
пиццерии и клубы –
да и что им гекуба? –
под раскосыми взглядами азии
в винном сумраке комнат
(где - от века - бездомны
и юродства, и полуистины)
на предсердия граждан
махаонов бумажных
декораторы клеят неистово.
Ловко – выдумать праздник
наподобие казни,
в этот вечер отложенной высшими,
и, смешав его с горьким
смехом прямо у стойки,
упиваясь, выискивать лишнего,
кто в окопы – костями,
кто обратно – вестями
в рыбном брюхе, копеечкой - в рублике:
безымянным изъяном,
днём, единожды данным,
петь о славе почтеннейшей публике.
2003-12
***
Болит с похмелья голова –
вчера мешали грех с печалью
и пили мутные слова
исповедально…
А новый день, как старый муж,
|
|
|
гнусит растрескавшейся лирой,
и зеркало глядит в дому
тяжелым взглядом дезертира.
2007-14
Старые качели
Снились старые качели,
их размашистый покой;
у моей знакомой Эли
ходят гуси над рекой;
ходят валко, ходят важно
и гогочут, глядя в степь, –
человек висит бумажный
меж хлебами на кресте;
а в дому гуляют гости:
с финкой тризновой в боку,
знать, неплохо на погосте –
постояльцем – муженьку;
в зябкий пух домашней птицы
зарываясь с головой,
май сквозь сумерки глядится
в зазеркалье новых войн;
ворон в небе цвета гжели
канителит чехарду
у моей знакомой Эли
дремлет дитятко в саду.
2003-12
Три злости (триптих)
летать во сне – значит расти
народная примета
отцовская
Так мало времени, что некогда стареть,
на трёх работах убиваясь духом:
в кармане – сердце, в сердце – злости медь,
что в темноте позвякивает глухо.
Он одинок, они в нём триедины,
они его сведут, в конце концов,
туда, где холод глиняной щетиной
затянет измождённое лицо.
материнская
Обрывки сна, остатки пищи,
ребёнком сломанный покой,
а за окном всё тот же нищий
с окаменевшею рукой.
И тот же возраст на исходе,
и тот же долг в кольце табу,
и ничего не происходит
в панельном мире, как в гробу.
детская
Я – маленький, они – большие;
прямые, я – и вкривь, и вкось:
однажды встретится чужими
нам в этой жизни довелось.
Они глупей моих вопросов,
я знаю сколько дыр в ремне:
им не нужна такая особь,
я не хочу летать во сне.
2007-13
Бумажный голубь
Оставляю твоим городам
самодельную сказку,
береги от дурного суда,
от недоброй, китчливой развязки,
|
|
|
по которой, сужая круги,
как впадающий в ересь,
голубь сникнет, вор станет благим
и безумной - вечеря,
и, начав по словечку марать
слогом душным и тесным,
перепишут твои доктора
белокрылую в тексты
о покойно-удобных деньках,
теплом чае, дороге неспетой
и беседах, в которых слегка
прикрывают зевоту газетой.
Антиэкзотика
П. Свенцицкому
Петр Палыч, в твоем саду
мы ни разу не ели киви
и не будем уже… бог с ними…
Что написано на роду,
было выпито без остатка
и, на гамбургский выйдя счет,
это было не так уж сладко:
пить сквозь срезанный словом рот.
2009
Не-мой дневник ошибок
оторвали мишке лапу
уронили мишку на пол…
А. Барто
…пройти сквозь шум дождя, задёрнуть шторы,
налить абсента, медленно листать
дневник ошибок, чувствуя, что город
прильнул к стеклу, на цыпочки привстав,
и затаился, падкий на детали
чужого быта, чтобы с молотка
остывшее тепло моих печалей
распродавать прохожим у ларька,
взглянуть на циферблат, прозреть, как споро –
сиамским стрелкам вы-вернув сустав –
шло время вспять… и сквозь полынный шорох
расслышать хохот римлян у креста,
плач поимённый над простёртым телом
и гнев грозы, заполнивший Кедрон…
но красота излившегося гнева
спасёт ли в послесловии миров
больную душу брошенной безлапой
живой игрушки, верившей в любовь
и в медленную смерть горячих капель,
за тенью штор, наедине с собой…
2012
Соблазн
Войдёт без стука и к столу винтом –
продолговатый, с хромотой учтивой,
на край присядет и закрытым ртом
начнёт шептать кривую перспективы:
построить дом из собранных камней,
и посадить под окнами осину,
и разделить всё поровну к весне
между петлёй и нерождённым сыном…
Потом крестись, как сгинет в темноте,
и плюй через плечо в шерсти овечьей,
но только не клянись, что не хотел
чужой победы в двухминутной встрече.
2010
по ту сторону молчания
Кошка открывает лапой дверь
и крадётся
в угол самый дальний,
и ложится –
зверем усыпальниц –
в складки шёлка,
словно небом ей
велено,
молчание храня
в желтизне прищура, как в колодце,
встретить – по ту сторону –
меня…
Кошка ждёт и
знает, что дождётся.
2012
ИЗ ПЕРВОЙ КНИГИ
***
Мне мало надо!
В. Хлебников
День случился тихим и нежарким.
Небо - в белотканных облаках.
На степной ковер июльский, яркий
опускался вечер, и
легка
показалась жизни перспектива:
август будет щедр на звездопад,
от упавших звезд займутся ивы
и, как мы с тобою,
отгорят.
А потом бездымные пожары
выполощет стужа добела,
и снегов взошедшую опару
март с дождем замесит
пополам…
И когда впадут в истоки устья,
и мгновенья сложатся в века,
в нас уже не будет прежней грусти -
только небо,
только облака.
2003
Жертва
У сорванных цветов дыханье чище,
чем у растущих на стеблях обвислых:
так пахнет дождь над свежим пепелищем -
стихиею, наполненною смыслом.
У сорванных цветов понятней жесты -
у них уже нет времени лукавить:
стоят, как неизбежного невесты,
и отказаться от него не вправе.
У сорванных цветов уже нет шанса,
как есть у нас с тобой, - начать сначала…
И вянут лепестков протуберанцы
и опадают на паласы в залах.
У сорванных цветов прозренья тоньше:
так проникают в суть, не вскрыв конверта,
так постигают - путь земной окончен,
так умирают с верою в бессмертье.
Их голоса молчанье не нарушат,
и по спиралям восходящей боли
их маленькие праведные души
уносятся в мир белых колоколен.
2002
Чистый четверг
Апрель истачивал снега…
С землей, налипшей на подошвы,
хотелось броситься к ногам
цветущих верб,
грошовым прошлым
вплотную стоя к сорока…
А день струился чист и значим,
и небо в редких облаках
лакал из лужи пес бродячий.
2002
|
|
|
***
Когда чердак был местом битв с драконом,
был вкусу жизни черный хлеб тождествен.
Смех не был нарочито-округленным,
был угловатым, как и должно в детстве,
и воробей над солнечным карнизом
был больше облака, хотя не больше глаз
пронзительных и удивленных жизнью
с той стороны оконного стекла.
Был каждый вечер на минувший вечер
и непохож, и материнской лаской,
как золотым запасом обеспечен,
и смех кололся, ибо не был вязким.
Мир цельным был, как молоко в стакане:
ни трещинки, одно большое чувство
причастности своей к огромной тайне
и тайны той - к судьбе. Сгрызался с хрустом
до цвета карамели жженый сахар.
Не смерть страшила - тьма, и гардероб,
порой с одной-единственной рубахой,
чревовещал, что выпадет зеро…
Теперь лишь память близоруким зреньем
с ехидностью непойманного вора
таращась на вещей столпотворенье,
но не без внутреннего все-таки укора,
петитом книг, хроничностью ангины,
позвякиваньем ложечки о блюдце
намек даёт (не толще паутины) -
и ведь не в том беда, что не вернуться
в тот мир, где смело у яиц пасхальных
трещат носы и выигравший - ликует,
намек, что цельность в зрелости формальна
и двойственна, как жало поцелуя.
Теперь все дни похожи, и под утро
все чаще цель приравниваю к средству,
теперь на чердаке стареет утварь
и злой собакой больше по соседству.
2002
Возвращаясь домой
Всё трудней и труднее, общаясь, читать по губам,
Быть по разные стороны ночи, мечты или слова…
У кого-то красивая жизнь, у кого-то судьба.
У меня ни того, ни другого.
Неименьем своим раздражаю владельцев красот:
В тридцать семь не убит, не причислен, не сослан
И не верю бездвижности стрелок стоящих часов
И на лицах во время поста выражениям постным.
Золотой мошкаре по душе темнота вечеров.
Не спеша презираю пластмассу с дешёвою водкой.
Город, как театрал, ждёт закатных аншлагов в бистро,
Сам из северных ветров и вымысла будучи соткан.
От большого глотка в теле станет на миг горячо.
Покупаю цветы, но они осыпаются тут же.
Как мучительно свыкнуться с мыслью, что ты обречён
При попытках дешевле прожить, обречён и осу'жден.
|
|
|
Улыбаюсь в ответ, безответно и просто назло
Не кому-то конкретно, а некой абстрактной идее:
Я живу, как умею, не делая жизнь ремеслом,
Не питая иллюзий и всё же на что-то надеясь
Даже в худшие дни: есть места, где бывает легко,
Где есть шанс отрешиться от боли сосущей и меткой,
Где нельзя заболеть, приобщась к целованью икон,
Но лукавствует дьяк, протирающий лики салфеткой,
Памятуя: не верю ни старым, ни новым ворам
И не верят они мне, что дело не кончится кражей
В двуязычной стране, где не верят вошедшему в храм,
Как дешёвым вещам с распродажи.
2007
Из «реквиема»
1
Три дня – духота нервозная…
Жгли деготь в разгаре весны…
Ты – тихая и серьезная –
на белой двери…
Гробовой тишины
две ночи без сна,
с подоплекою…
Страх – детский,
бледней, чем смерть…
Ты, светлая и далекая:
в ладонях – свечою –
масличная ветвь,
в чертах – тропари весенние,
в бездвижности – глубина..
А в небе, как откровение,
седьмая плыла луна.
2
Отпевал тебя не церковный хор,
а кладбищенский соловей.
Провожал тебя весь наш старый двор,
как один больной человек.
Май сходил с ума от зеленых снов,
а у мшистой тени стены
в кронах вишен туманились ягоды слов
с червоточиной тишины.
3
Обесценился звук,
и в словах появились пустоты…
День, не зная иной заботы,
вырывает тепло из рук.
Восхожу в церковный покой
восков и обескровлен:
Господи, упокой
душу рабы твоея Прасковьи…
Свет над воском дрожит…
Поцелуй на иконном золоте
и просолен, как жизнь,
и, как смерть, откровенно холоден.
2002
Доподлинно известно лишь одно:
сегодня ночью в доме кто-то умер.
Торшер бесцельно пялился в окно,
и долго с тишиной ругался зуммер.
Какая глупость — верить им: дыра
во времени — дом со стеклянным взглядом,
и звезды за стеклом, как мошкара
над чашкою с остывшим шоколадом.
2003
***
В день, когда для меня все кончится
и зелёные блюдца глаз
духотой, немотой-законницей
нежилая укроет мгла –
карамели насыпь в конфетницу,
в вазах воду смени цветам,
и кагором соседке-сплетнице
окровавь до краёв стакан.
Новостями газет вчерашними
толкотню в зеркалах завесь –
хватит двойственности: над башнею
ровно в полночь ударит шесть.
И знакомую всем развратницу –
криворотую смерть мою –
не кляни с четверга на пятницу,
если прежде не отпоют
непутевого обывателя,
разорившего к сорока
доброту харьковчанки-матери
ленью курского мужика.
Изголовье укрась не чем-нибудь, –
богородицыной травой
по обычаю то ли древнему,
то ль придуманному тобой.
Позови тишину по имени,
улыбнись уголками рта,
поцелуй и прости, прости меня,
что я раньше свободным стал.
Ты прости под седою теменью
обжигающий холод губ,
как последний этюд к безвременью –
сок рябиновый на снегу.
Помолись и свечу незрячую
у подножья креста оставь
той единственной, чьи горячие
слёзы вымолит темнота.
2003
Нейрохирургическое
А вечера здесь экзистенциальны,
и телесеть клонирует героев,
но нет зеркал: отчаянно печально
лежат бинты на черепах раскроенных.
Мозги кипят до накипи морщин.
Высасывает капельница вены.
Мне снился сон: оперативный чин
спасал звезду с погона от гангрены.
Здесь сон бредов, горячечен и глух.
Он спутан с явью так, что не помогут
инъекции, и вешалка в углу
похожа на последнюю дорогу,
палата – на притон: один ушел,
другой возник, случайный и не вечный…
Однообразно дополняет стол
на тумбочках – десерт аптечный.
Здесь и без водки каждый пьян-пьяна:
обходы, стоны, звоны, шорох прессы,
и торцевая мерзлая стена
на лоб ложится к полночи компрессом.
И снова круг шаманящих врачей
и медсестры спокойные ладони
приводят в чувство, то есть в мир вещей,
уставших от безудержной погони.
Но трудно новоприбывшим связать
лицо, число и память связной речью,
лишь солнечные зайчики в глазах
им преданны и ластятся к увечью.
От них бегут, чтоб не сойти с ума,
перемежая сущность с дребеденью:
нет сил переосмысливать кошмар
в подобие второго дня рожденья.
Больничный день стреляет сигареты.
Лежу не мыт, щетинист, отвлечен,
Но не оставлен, а за стенкой где-то
уже запел бессонницы сверчок.
2002
***
Ехали в троллейбусе дети,
смех везли в цветастых котомках
по одной из улиц планеты,
занесенной мелкой поземкой.
Ехали они до конечной,
пальчики на поручнях стыли,
и не понимали, конечно,
как безумно счастливы были.
Рядом откровенно молчали
и, дыша на изморозь окон,
предавались белой печали
в естестве своем одиноком,
глядя, как вдали истуканы,
наливаясь каменной кровью,
ором угрожали с курганов
птицам, что искали гнездовье.
Солнцами в железном пенале
ехали достаточно долго.
Март позёмил. Дети смеялись,
и пространство будущим волгло.
2003
