История и топография восьми Запорожских Сечей 6 страница

Но помимо всего этого, жизнь запорожских казаков под властью крымских ханов была «зело трудная» еще и по многим другим причинам. Во-первых, потому, что крымский хан весь низ Днепра, от Великого лимана вверх по самые пороги, «со всеми тамошними степными угодьями и пожитками», отнял у запорожских казаков и отдал ногаям. Во-вторых, потому, что хан «допускал великую на запорожцев драчу», как на стражников на татарской границе, если с ведома или без ведома их кто-нибудь уходил из крымских невольников в христианские земли, или если у татар пропадали табуны коней, стада волов, овец, или какие-нибудь пожитки, или кто-либо из самих татар-хозяев; если при этом казаки уличались в краже скота или в убийстве хозяев, то за скот татары взимали большие деньги, и за людей брали людей же; в случае несостоятельности виновных накладывали пени на весь курень, а в случае отказа со стороны куреня виновных брали головой, и только в редких случаях, при обоюдных ссорах и захватах, допускали обмен скотом и людьми. В-третьих, потому, что хан дозволял ляхам казнить запорожцев, даже в то время, когда они только защищали себя от ляхов, делавших на них нападение, хватавших и даже вешавших их, как то было в Брацлаве и других городах; по этому праву однажды, по жалобе ляхов на запорожцев, с последних было взыскано 24 000 рублей в пользу мнимо обиженных. В-четвертых, потому, что при взаимной борьбе ханов Адиль-Гирея и Менгли-Гирея, когда запорожцы против воли «затягнуты» были первым против второго и когда второй «разогнал» войско первого, то ни в чем не повинные запорожцы обвинены были ханом Менгли-Гиреем в вероломстве и проданы, в числе 1500 человек, в турецкие каторги. В-пятых, потому, что хан, несмотря на просьбы всего Коша, не хотел освободить несколько десятков человек запорожских казаков, ходивших за зверем на охоту к речке Кальмиусу и невинно захваченных азовскими татарами. В-шестых, за то, что хан отобрал у запорожцев крепость Кодак, жителей его разогнал, крепость разорил, а город отдал полякам в полное их владение[313]. Наконец, в-седьмых, потому, что хан запретил запорожцам строить постоянную церковь на месте Алешковской Сечи и под конец начал стеснять их в исповедании православной веры. Отсюда немудрено, почему запорожцы, уже в то время отписывая крымскому хану, говорили, что они «превеликую нужду от ногайских татар имели».

Заступына чорна хмара Та билую хмару:

Опанував запорожцем Поганый татарын.

Хоч позволыв вин на писках Новьим кошем статы,

Та заказав запорожцям Церкву будуваты.

У намёти поставылы Образ Пресвятой,

И крадькома молылыся.

....................................

Ой, Олешкы, будем довго мы вас знаты, —

И той лыхый день и ту лихую годыну,

Будем довго, як тяжку личину, спомынати».

В настоящее время в Алешках от пребывания запорожских казаков сохранилось очень немного вещественных памятников, чтобы не сказать ничего. Большинство жителей Алешек даже и не знает о том, что на месте их городка некогда была Запорожская Сечь. В местной церкви не сохранилось никаких остатков старины; не сохранилось так же точно никаких остатков и от самой Сечи Алешковской: местонахождение ее можно восстановить лишь со слов старожилов. По рассказам старожилов, Феоктиста Горбатенко, Василия Кирияша, Афанасия Плохого и Даниила Бурлаченко, Алешковская Сечь оставалась вцеле до тех пор, пока, по распоряжению правительства, ввиду опасности городу быть занесенным песчаными кучугурами, заодно с городскими предместьями, она не была разорена и засажена лозой и красным шелюгом. Это было в 1845 году. Насколько помнят названные старики, Сечь находилась против впадения в Конку, ветку Днепра, речки Лазнюка и заключала в себе всего лишь две десятины земли; по внешнему виду она представляла собой правильный четырехугольник, с канавами и валами до двух аршин высоты, с редутами по углам и с воротами в две сажени ширины у северной окраины четырехугольника. Во всю длину Сечи лежала ровная и гладкая, точно метлой сметенная, площадь до 40 сажен ширины. Когда старики были еще мальчиками, то они находили на месте Сечи различные мелкие монеты – копейки, пары, левы, а вместе с монетами разное оружие, больше всего копья с четырьмя углами. «Вот это, как подует, бывало, большой ветер и на Сечи поднимется песок, то мы и кричим один другому через плетень: «А пойдем, Василь, или, там, Данило, на городок копейки собирать!» Да и бежим туда». Кроме денег и оружия находили и другие вещи – серебряные крестики, восковые свечи в гробах, куски смолы, круги дроту, свинцовые пули, разную черепковую посуду, особенно кувшины или «куманы». «Много чего приходилось видеть на той Сечи: как-то наткнулись мы на целых пятнадцать гробов, и гробы те совсем не похожи на наши, они как будто имели сходство с лодками с урезанными носами. Приходилось видеть и человеческие головы: они как тыквы валялись. А покойники лежали так, как и у нас кладут». Сколько помнят старики, Сечь с давних пор покрыта была в летнее время травой, оттого на нее часто гоняли мальчики пасти телят; но потом ее стали мало-помалу заносить пески из соседних кучугуров. В 1845 году была «драная» зима: в то время снегу почти не было, зато страшные ветры почти всю землю «ободрали». «Вот это поднимется ветер и начнет рвать землю: рвет-рвет, сыплет-сыплет песком да досыплется до того, что и из города вылезти некуда, – кругом кучугуры песку, точно горы намурованы. Тогда вышел приказ разорить окрестности города, Алешек, а в том числе и место бывшей Сечи, и засадить их красным шелюгом, который имеет свойство своими корнями укреплять сыпучую почву и тем самым удерживать на месте песок; так как вблизи Алешек в то время шелюга нигде не было, то его пришлось возить из отдаленного от города селения Вознесенки». По рассказам тех же стариков, в устье речки Лазнюка у запорожцев была пристань, а на берегу речки Чайки, в месте теперешней пароходной пристани, стояла церковь, сделанная из камыша[314], близ церкви отведено было кладбище и тут же выкопана была криница, в которой никогда не замерзала вода.

На 250 сажен восточнее от места бывшей Алешковской Сечи, на 1¹/₂ версты выше теперешнего города Алешек, в настоящее время находится небольшое земляное укрепление, состоящее из длинных, полузасыпанных песком канав с высокими валами и представляющее собой в общем форму бастиона с тупыми углами, обращенного воротами на южную сторону и примененного к характеру местности. Ошибочно было бы приписывать сооружение этого укрепления запорожским казакам ввиду свидетельства уже хорошо знакомого нам запорожского историка первой половины XVIII века, князя Мышецкого, категорически утверждающего, что запорожцам, жившим в Алешковской Сечи, отнюдь не дозволялось ни в самой Сечи, ни в других каких бы то ни было местах строить «фортификационного укрепления»[315]. Документальные данные свидетельствуют, что земляные укрепления близ Алешек были устроены русскими войсками во время войны с турками в 1773 и 1774 годах[316].

Из Алешек запорожские казаки вторично переселялись на место бывшей Каменской Сечи, при впадении речки Каменки в ветку Днепра, Казацкое Речище. Это произошло, по объяснению князя Мышецкого и очевидца есаула Щербины, следующим образом. Однажды алешковские запорожцы, под командой собственного кошевого и крымского хана, ходили походом «во множественном числе»[317] на черкесов под Судак; в это время некоторая часть запорожцев, жившая на реке Самаре и бывшая у сечевых казаков в подданстве, оттого постоянно недовольная своим положением, как людей подчиненных, собравшись в большом числе и вооружившись легким оружием, бросилась на Алешковскую Сечь, многих людей перебила и перевешала, а самую Сечь разгромила и разрушила. Тогда сечевые казаки, возвратясь из похода и увидя разорение своей Сечи, собрались всеми своими силами, ударились на реку Самару, вырубили там «Самарскую Сечь», истребили множество жителей, захватили большую добычу и отправили ее на Дунай, а сами, оставив разоренную Сечь в Алешках, возвратились в старую Каменскую Сечь[318].

Итак, после Чертомлыцкой Сечи запорожцы сидели сперва в Сечи Каменской, потом в Алешковской, потом снова в Каменской. Так, по крайней мере, свидетельствует Мышецкий. Тот же князь Мышецкий дает повод думать, что запорожские казаки держались в Каменке до того самого момента, когда, оставив крымско-турецкие владения, они вновь перешли в пределы России, в 1734 году, в царствование Анны Иоанновны[319]. С этим свидетельством историка XVIII века вполне согласуется и свидетельство протоиерея Григория Кремлянского, современника последней Запорожской Сечи на речке Подпильной. «По разорении Петром I, – говорит он, – Старой Сечи (на речке Чертомлыке, в 1709 году) запорожцы оставшиеся бежали на лодках под турка, где турок принял и водворил их в Олешках. А потом просились запорожцы у императрицы Анны Иоанновны о принятии их опять под Российскую державу, коим и позволено. Те запорожцы поселились выше Кизыкерменя в Омиловом (Каменке) и, поживши там, как говорят, семь лет, переселились в Красный Кут, что ныне село Покровское, где, устроя Сечу свою, жили до последнего их разорения великой императрицей Екатериной II»[320]. На картах безымянного составителя 1745 года[321], известного де Боксета 1751 года[322] и малоизвестного Антонио Затта 1798 года[323] Каменская Сечь названа St.-Sicza, то есть Старая Сечь, предпочтительно перед Алешками, каковое название, очевидно, показывает, что о существовании в Каменке Сечи сохранилось еще свежее воспоминание, так как именно после нее и возникла Новая, или Подпиленская, Сечь, тогда как о существовании Сечи в Алешках вовсе не сохранилось никакой памяти, оттого Алешки и не названы Сечью в означенных планах. Наконец, официальный документ 1774 года свидетельствует, что прежде построения Новой Сечи на Подпильной «Сечь строилась на речке Каменке»[324]. Названное выше в записках Кремянского урочище Омиловое есть не что иное, как балка Меловая, замечательная своими развалинами некогда существовавшего здесь города Мелового и находящаяся на 2 1/2 версты выше балки Каменки, где, собственно, стояла Сечь[325]; очевидно, сама по себе балка Каменка менее была известна как урочище, чем Омиловка, оттого Кремянский и приурочивает Каменскую Сечь к Омиловому.

Приведенные данные достаточно, кажется, убеждают нас в том, что в Новую Сечь на речке Подпильной запорожские казаки переселились не из Алешек, как пишет Ригельман, уверяет Скальковский и за ними повторяет Марковин[326], а из урочища Каменки, вблизи Омилового. «Сочинитель запорожской истории, господин Скальковский, – замечает по этому поводу Н.И. Вертильяк, – полагает, что Каменская Сечь была только один год; не разделять его мнение я имею много причин. Значительное пространство кладбища (Запорожского) не могло никак составиться в один год; большое количество надгробных надписей, указывающих годы смерти до 1736 года, и многих кошевых, войсковых писарей, не было делом случайности[327]; наконец, многие изустные предания и эти записки (князя Мышецкого) утверждают меня в моем мнении. Сила русского оружия, после Полтавской битвы, заставила трепетать изменников-запорожцев и вынудила их переселиться на крымскую сторону, в Алешки; но несчастный Прутский мир, по которому вся страна между Днепром и Бугом была уступлена туркам, служит достаточным ручательством безопасности вторичного водворения запорожцев в Каменке; это место они предпочитали и потому, что оно охраняло их, по своей местности, от внезапных набегов татар, которым они всегда не доверяли»[328].

В настоящее время на месте Каменской Сечи стоит усадьба Консуловка, или Разоровка, владельца Михаила Федоровича Огаркова, Херсонского уезда, близ села Мелового с одной стороны и Бизюкова монастыря – с другой. Насколько помнит сам владелец, место Каменской Сечи, после уничтожения Запорожья, досталось сперва помещику Байдаку, от него перешло консулу Разоровичу, от консула Разоровича – владельцу Константинову, от Константинова – Эсаулову, а от Эсаулова, в 1858 году, по купчей досталось самому Огаркову. От второго владельца, консула Разоровича, усадьба и теперь называется Консуловкой, или Разоровкой. Место Сечи приходилось как раз у устья балки Каменки, с левой стороны ее. В старые годы по балке Каменке протекала довольно большая речка того же имени, которая бралась из реки Малого Ингульца в степи и шла на протяжении ста верст, впадая в Днепр с правой стороны, по теперешнему – на полтораста верст ниже экономического двора владельца, иначе – против левой ветки Днепра, Казацкого Речища, и села Больших, или Нижних Каир, расположенного по левому берегу Днепра. Теперь эта речка Каменка имеет не больше шести верст длины в обыкновенное время года, в жаркое же лето и того меньше. По левому берегу ее расположена усадьба Михаила Федоровича Огаркова, Консуловка, а по правому, через реку, – усадьба Ивана Прокофьевича Блажкова, с хутором Блажковкой, состоящим из восьми дворов.

Балка Каменка, как по своей дикости, так и по живописности берегов, очень своеобразна: при относительно низком русле она имеет высокие берега, усеянные громадными глыбами диких камней, местами покрытых зеленым мхом, местами перевитых плющевыми деревьями, диким виноградом, местами поросших громаднейшими вековечными дубами. От всего этого по берегам балки Каменки и у русла ее можно видеть такие причудливые гроты, окутанные густой, едва проницаемой чащей всякого рода растительности, какой не выдумать и самой разнообразной фантазии человека. Недаром эта местность так восхищала и восхищает разных туристов и путешественников нашего времени по низовьям Днепра. «Здесь, в этом тихом уголке, между этими угрюмыми скалами, – говорит Афанасьев-Чужбинский в своей книге «Поездка в Южную Россию», – любитель природы просидел бы несколько часов, предавшись беспечным думам, и, может быть, надолго сохранил бы в памяти оригинальный дикий пейзаж из странствий по низовью днепровскому. А если этот странник малоросс, думы его будут стараться проникнуть смысл одной страницы из русской истории»[329].

Из двух берегов правый берег Каменки живописнее левого, особенно близ самого устья реки. Весь этот берег, вообще высокий, под конец еще больше того возвышается; массивнейшие скалы, точно разбросанные вдоль берегов речки какой-то гигантской рукой, то отделяются от берега, то выступают из него, затеняясь густолиственными дубами и декорируясь разными кустарниковыми растениями; при самом устье речки природа как бы делает последнее усилие и выдвигает громаднейшую скалу, сажен сорок или пятьдесят высоты, носящую название горы Пугача, происходящее от диких птиц пугачей, вьющих здесь свои гнезда; у горы Пугача речка делает крутой загиб с севера на юг и отсюда мчит свои воды в Казацкое Речище, идущее параллельно правому берегу Днепра и потом сливающееся с ним ниже устья Каменки. Здесь нет ни громадных дубов, ни массивных скал, ни дикой величественной горы Пугача, но зато здесь есть вдоль самого берега речки, в виде длинной канвы, ряд молодых, картинно вытянувшихся верб, которые становятся тем чаще, чем ближе речка Каменка подходит к ветке Казацкое Речище. Под конец своего течения речка Каменка разделяется на два самостоятельных рукава. И в то время, когда один рукав ее, отделившись от общего русла, отходит к правому берегу и, поворотив с севера на юг у Пугача-горы, сливается с Казацким Речищем, в это самое время другой рукав речки, отделившись от общего русла, отходит к левому берегу Каменки и отсюда, поворотив с севера на юг, сливается с тем же Казацким Речищем, протянувшимся здесь на четыреста сажен длины. Таким образом, вся речка в общем представляет собой как бы подобие вил, рукоятке которых будет соответствовать вершина ее, а двум рожкам – два устья. В пространстве между двумя устьями речки стоит прекрасный остров, называющийся на планах XVIII века Кожениным, теперь именующийся Каменским[330] и принадлежащий по частям трем соседним владельцам – Огаркову, Блажкову и Полуденному.

Само Казацкое Речище имеет также своеобразный характер. Это – совершенное подобие панорамы, устроенной самой природой из воды, зелени трав и молодого леса; правый берег Речища имеет вид сплошной, очень высокой и по местам почти отвесной стены, левый берег кажется живой канвой, состоящей из длинного ряда зеленых, кудрявых, развесистых осокорей и тонкой, низко нагибающейся к воде лозы.

По руинам, сохранившимся до нашего времени, видно, что Каменская Сечь занимала небольшой уголок между правым берегом Казацкого Речища и левым берегом Каменки, сажен на сто выше устья Каменки, и представляла собой неправильный треугольник, протянувшийся с севера на юг, основанием на север, вершиной на юг. Вся величина этой Сечи, по всем четырем линиям, определяется следующим образом: 115 сажен длины с востока, 66 сажен с севера, 123 сажени с запада, 36 сажен с юга. Самая же форма Сечи представляется в таком виде: посредине ее, с севера на юг, идет площадь, ширины у северной окраины шесть сажен, у южной три сажени; а по обеим сторонам площади тянутся курени и скарбницы, числом сорок; один ряд этих куреней идет вдоль Казацкого Речища с выходами на запад, а три ряда идут от степи, встречно Каменке, с выходами и на восток и на запад; между последними тремя рядами, так же как и между первыми, тянется от севера к югу площадь, равная и по длине, и по ширине первой. Каждый из куреней имеет 21 аршин длины и 12 аршин ширины. Следов от церкви не осталось и не могло остаться никаких, так как в Каменской и Алешковской Сечах у запорожских казаков были не постоянные, а временные походные церкви[331]. Вся Сечь обнесена была каменной оградой, от которой в настоящее время сохранились только кое-где небольшие дикие камни. За этой оградой, у северной окраины Сечи, уцелели еще семь небольших круглых ям: три к востоку, четыре к западу, приспособленных, по-видимому, к стратегическим целям и носивших у запорожских казаков название волчьих ям. Южная окраина Сечи, также за оградой ее, там, где сходятся Каменка и Казацкое Речище, отделена небольшой канавой, идущей от востока к западу, ниже которой, с наружной стороны, тянется ряд небольших холмиков, числом девять, в том же направлении, как и канава. Пространство земли, ниже канавы к югу, до места слияния Каменки с Казацким Речищем, носит название Стрелки; здесь тянется ряд холмов, числом восемь, в направлении с севера на юг, параллельно Казацкому Речищу, но перпендикулярно канаве, отделяющей южную окраину Сечи. Быть может, эти последние холмы служили у запорожских казаков базисами для пушек или, по крайней мере, пунктом для наблюдения и охраны Сечи с юга, подобно тому, как она ограждена была волчьими ямами с севера.

В ста шагах выше Сечи, к северу, расположено было большое казацкое кладбище, на котором в настоящее время сохранилось всего лишь четыре каменных песчаниковых креста, и то лишь один из них в цельном виде, остальные – в разбитых кусках. На цельном кресте сделана надпись, прекрасной церковной полувязью, следующего содержания: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Зде почивает раб Божий Константин Гордеевич атаман кошовый славного войска запорожского и низового, а куреня Плитнеровского: преставися року 1733 мая 4 числа». Из надписей на кусках других крестов видно, что тут же погребен был кошевой атаман Василий Ерофеевич, умерший в 1731 году, 23 мая, и два каких-то простых казака, Яков и Федор. Что касается Василия Ерофеевича – возможно, это Василий Гуж, бывший кошевым в 1725 году. Смотря на множество могил, оставшихся на кладбище Каменской Сечи, можно думать, что здесь было довольно большое кладбище, а на нем и довольно большое число крестов, что подтверждает и бывший владелец места Каменской Сечи, Н.И. Вертильяк, приходившийся родственником, по женской линии, последнему кошевому атаману, Петру Ивановичу Калнишевскому. «Не более как 15 лет тому назад, – пишет Вертильяк в 1844 году, – кладбище бывшей на реке Каменке Сечи Запорожской усеяно было крестами и надгробными памятниками с надписями; даже крепостные валы сохранили обшивку свою из тесаного камня. Теперь все это истреблено. На кладбище остается только четыре креста. Один из них вовсе без надписи[332], на другом стерлась она так, что ее нельзя разобрать; зато надписи двух остальных обогащают нас весьма важными сведениями относительно истории Запорожья: первая определяет год смерти кошевого атамана Кости Гордиенко, о котором в «Истории последнего Коша» господина Скальковского сказано, что неизвестно, где он умер. Вторая дополняет список кошевых новым неизвестным именем Василия Ерофеева»[333].

Так или иначе, но, испытывая большие притеснения со стороны татар, запорожские казаки все чаще и чаще стали обращать свои взоры к русскому царю. Еще при жизни Петра I, в 1716 и 1717 годах, запорожцы обращались к миргородскому полковнику, Даниилу Апостолу, управлявшему тогда пограничным с Запорожьем краем, с просьбой ходатайствовать перед царем о принятии их под русскую державу; но Петр, особенно с тех пор, как он уничтожил отдельное самоуправление Малороссии (1722), и слышать ничего не хотел о запорожцах. В 1727 году, после смерти Петра, когда Малороссии вновь дано было право самоуправления, запорожские казаки, питая надежды получить и себе милость от нового русского императора, написали письмо к украинскому гетману, в котором изъявляли свое желание «перейти с агарянской земли и, поклонившись его императорскому величеству, под его властию жить». На это письмо, через посредство гетмана Даниила Апостола и состоявшего при нем русского правительственного «советника», Федора Наумова, запорожцам отвечали из Москвы, что «милосердый монарх» (Петр II) готов исполнить просьбу запорожцев и простить им их вины, но для этого самим запорожцам нужно показать непоколебимую верность русскому царю, в знак которой они должны сноситься с правительственным советником Федором Наумовым и с гетманом украинским, Даниилом Апостолом, уведомляя их о всех в Крыму и Турции происшествиях. Об этом нам рассказывает Соловьев. Он же продолжает: запорожцы, получив такой неопределенный ответ и не удовольствовавшись им, отправили новое письмо гетману, в котором вторично просили его ходатайствовать перед русским государем, причем обещаясь верно служить до конца своей жизни «монаршему маестату», с тем вместе извещали гетмана, что они уже отступили от крымского хана, безжалостно заславшего многих из казаков на службу за море и захватившего под свою державу кошевого атамана, и собираются из крымских владений двинуться на Старую Сечь[334]. Письмо это отправлено было Апостолу через посредство четырех казаков; гетман Апостол сообщил содержание его фельдмаршалу украинской армии князю Михаилу Голицыну и правительственному «советнику» при малороссийских делах, Федору Наумову. Но, не считая себя вправе отвечать на него что-либо положительное запорожским казакам, Апостол, Голицын и Наумов сообщили о том в Верховный тайный совет. Верховный тайный совет, прочитав письмо запорожцев, приказал присланных к гетману четырех казаков отправить назад и через них запорожцам словесно сказать, что русское правительство считает невозможным принять запорожцев, боясь «учинить какие-либо противности турецкой стороне». Самому же фельдмаршалу и гетману посланы были по этому поводу особые указы, в которых им внушалось, чтобы они ни в каком случае не принимали запорожцев в русские пределы и что если казаки придут многолюдством и с оружием, то немедленно отбивать их от границ вооруженной рукой; с тем же вместе обнадеживать их словесно через верных людей, что при удобном случае они будут приняты, и даже не скупиться на подарки самым влиятельным из казаков, чтобы содержать их склонными к русскому престолу; но в Царьград, к резиденту Неплюеву, велеть написать, чтоб он принес Порте на запорожцев жалобу о том, что они, по слуху, имеют оставить все указанные русско-турецкими трактатами места, хотят приблизиться к русским границам и занять Старую Сечь с не дозволенными им урочищами и чтобы Порта не допускала их до того, потому что эти «беспокойные и непостоянные люди и без того много причиняют обид русскому купечеству»[335].

Однако запорожцы и после этого не остановились в своих просьбах: 24 мая 1728 года, собравшись огромной массой, они снялись со своих мест, внезапно пришли на Старую Сечь, заняли некоторые места по Самаре и 30 мая прислали на имя императора Петра II такого рода челобитную: «Склонивши сердец своих нарушенные мысли ко благому обращению и повергши мизерные главы свои до стопы ног вашего императорского величества, отлагаемся от бусурманской державы. Осмотрелись мы, что вере святой православной, церкви восточной и вашему императорскому величеству достойно и праведно надлежит нам служить, а не под бусурманом магометански погибать. Отвори сердца своего источник к нам, своим гадам, разреши ласково преступления нашего грех и нареки нас по-прежнему сынами жребия своего императорского. Еще же просим: подайте нам войсковое от руки своей подкрепление, дабы не попали мы в расхищение неверным варварам, ибо не знаем, зачем орды от всех своих сторон подвинулись: для того ли, что мы уже от них отступили со всеми своими клейнодами 24 мая и пребываем уже в Старой Сечи, или же они это делают по своим замешательствам»[336].

Не дождавшись ответа от русского правительства, запорожцы отправили послов в Глухов к гетману, но, узнав, что гетман уехал в Москву, они стали сильно волноваться вследствие неопределенности своего положения и грозили убить кошевого и всю старшину, если они не добьются положительного ответа от императора. Тогда кошевой атаман, Иван Петрович Гусак, испугавшись угроз, бежал в Киев и, явившись к киевскому генерал-губернатору, графу Вейсбаху, в ярких словах изобразил положение запорожцев в крымских владениях и в Старой Сечи, у Чертомлыцкого острова. Вот как цитирует его Соловьев: «В Новой Сечи от крымского хана было нам много притеснений: в прошлом, 1727 году, в декабре месяце, Калга-Салтан, стоя по реке Бугу, забрал на промыслах казаков с две тысячи, повел их в Белогородчину и там показал хану некоторые противности; пришел в Белогородчину сам хан, Калгу схватил и сослал в Царьград, а запорожцев, бывших при нем, разослал на каторги, а других распродали, будто бы за то, что они с Калгою бунтовали, а Калга прежде говорил, что берет их по приказу ханскому. Видя такое насилие, мы и стали советоваться, что лучше быть по-прежнему под державой его императорского величества в своей православной вере, нежели у бусурмана терпеть неволю и разорение. Но когда мы забрали клейноды и хоругви, чтобы идти в Старую Сечь, то старый кошевой, изменник Костя Гордиенко, да Карп Сидоренко и другие стали нам говорить: «Для чего же нам из Новой в Старую Сечь идти? Нам и тут жить хорошо». Однако они нас не могли удержать, да и не могли много говорить, боясь, чтоб их войском не убили. И чтоб от них больше возмущения не было, то мы взяли Костю Гордиенко и Карпа Сидоренко под караул и везли их под караулом до самой Старой Сечи, и, приехав туда, отколотили их палками и отпустили на свободу»[337].

Между тем положение запорожцев день ото дня становилось затруднительнее: тогда некоторая часть казаков, оставив Старую Сечь и реку Самару, бросилась за речку Орель в старую Малороссию: уже около 1 июня того же, 1728 года, на Украине насчитывался 201 человек запорожцев, а к концу того же месяца – гораздо свыше двухсот; они постоянно прибывали сюда отдельными ватагами в 10 человек и пригоняли с собой скот и лошадей.

Настал 1729 год, и просьбы запорожцев о принятии их под скипетр России по-прежнему оставались тщетными, хотя в это время главнокомандующий украинской армией, князь Михаил Голицын, сам поднял вопрос о принятии запорожцев в Россию, но ему от имени императора Петра II отвечали, что запорожцев нужно только обнадеживать в этом, но в принятии отказывать, пока «не обнаружится явная противность с турецкой стороны»[338]. Без сомнения, именно это обстоятельство заставило запорожцев вновь возвратиться к своим ненавистным местам и написать о том брату крымского хана Op-бею письмо об отмене своих намерений идти «под Москву». На то письмо крымский хан Каплан-Гирей писал запорожцам: «Лист вы прислали моему брату, Op-бею, в котором отвечали ему, что вы желаете повернуться под крыло нашей стороны и отменяете намерение, которое возымели раньше, отойти к Москве. Когда помянутый солтан сообщил нам писанный вами лист, прислав его нам для ведома, то мы очень утешились тем. Бог всемогущий знает наше сердце и намерение и знает Он то, как все беи, мурзы и целое крымское панство старается о вашей целости и желает вам всякого добра. Помните, что вы ели у нас хлеб и соль и жили у нас хорошо. Ежели повернетесь назад, будем рады и примем вас ласково, как гостей, и обещаем вам оказывать такую же самую приязнь, как раньше оказывали, защищать вас так же хорошо нашей обороной и нашим страннолюбием, как и раньше того было, и позволить вам все то, что вы перед тем имели, а для вашей оседлости дадим вам полную волю избрать себе место, где вы сами пожелаете. Впрочем, советую вам, для вашей же пользы и прибыли, а для нашего удобства, стать Кошем на том месте, на котором вы сидели раньше, придя под нашу защиту. По указу Оттоманской Порты, ваш гетман пан Орлик, находившийся до сих пор в Солонике, пришел теперь сюда для соединения с нами. Он пишет до вас лист, который мы посылаем при сем нашем листе. Он тоже думает, что и мы также стараемся о вашем благе и общественной пользе, и нужно, чтобы вы верили всему тому, что пишет он в своем к вам письме. Для вас его совет тем более обязателен, что он ваш глава и вождь, и вы обязаны слушать его совета. Со своей стороны уверяем вас, что мы примем вас ласково и что вы не будете иметь никакой неправды и насилия ни от нас, ни от крымского панства, если вернетесь на место, мной указанное. Остальное вам сообщит устно податель сего нашего листа гетман Дубоссарский; для большей же веры подписуем этот лист нашей властной рукой и подтверждаем нашей печатью»[339].

Так все обращения запорожских казаков к русскому царю в течение целых 22 лет оставались «гласом вопиющих в пустыне»; только в царствование Анны Иоанновны, 7 сентября 1734 года, при посредстве киевского генерал-губернатора, графа Вейсбаха, очень покровительствовавшего запорожцам, им дозволено было возвратиться в Россию, поселиться на родных пепелищах «под властию и обороною ея величества не тайно, а явно, и вечные часы жить и ей верно служить».