Оккультизм, или Магия 10 страница

Перед нами на столе лежит издание «Божественного Поймандра», вышедшее в свет в прошлом году в Англии и содержащее обращение к «теософам, которые, возможно, разочаровались в своих ожиданиях, что Высшая Мудрость свободно раздается индийскими Махатмами», с сердечным приглашением присылать свои имена издателю, который «после краткого испы­тания» будет рад видеть их принятыми в оккультное Братство, где «учат свободно и ничего не скрывая всему, что они сочтут достойным изучения». Достаточно странно, что в упомянутом томе мы находим слова Гермеса Трисмегиста:

§ 8. Ибо лишь это, о сын, является единственным путем к Истине, которым шли наши предшественники и на котором они в конце концов достигли блага. Это путь славный и прямой, но тяжелый и трудный для души, пребывающей в теле».

§ 88. Потому мы должны осторожно смотреть на людей, которые, пребывая в невежестве, могут быть менее дурны из страха перед тем, что сокрыто и тайно.

Совершенно верно, что некоторые теософы бы­ли весьма разочарованы (не по чьей-то вине, а по своей собственной), ибо мы не предложили им кратчайшего пути к йога-видье, а многие желают практиче­ской деятельности. И довольно знаменательно, что сделавшие для Общества меньше всех, громче всех указывают на его ошибки. Итак, почему же эти люди и все наши члены, способные к этому, не принимаются за серьезное изучение месмеризма? Месмеризм был назван ключом к оккультным наукам и обладает тем преимуществом, что предоставляет исключительные возможности, чтобы творить добро для человечества. Если бы мы были в состоянии организовать гомеопатическую аптеку с дополнением в виде месмерического лечения, как это уже было с огромным успехом сделано в Бомбее, мы могли бы внести вклад в становление медицинской науки в этой стране на более прочной основе и принесли бы неоценимую пользу широким слоям населения.

Помимо Бомбея есть и другие наши отделения, проделавшие большую работу в этом направлении, но предстоит неизмеримо больше, чем сделано. Это относится и к другим направлениям работы Общества. Было бы хорошо, если бы члены всех отделений смогли собраться и серьезно посоветоваться о том, какие реальные шаги можно сделать для осуществления целей, провозглашенных Обществом. Слишком часто члены Теософского Общества занимаются лишь поверхностным изучением книг, не делая никакого заметного вклада в его активную работу. Если Общество призвано стать силой, творящей добро и в этой, и в других странах, оно может достичь этого лишь активным сотрудничеством всех его членов, и мы убедительно призываем каждого тщательно продумать, какие направления работы им по силам, а затем серьезно приступить к ее исполнению. Правильная мысль — это хорошо, но одна мысль немногого стоит, если не превращается в действие. В Обществе нет ни одного члена, который не мог бы сделать хоть что-то для дела истины и всеобщего братства; и только от его воли зависит сделать это что-то свершившимся фактом.

Прежде всего мы хотим повторить, что Общество — не ясли для начинающих Адептов; Учителя не могут обходить и инструктировать разные отделения по разнообразным вопросам, возникающим в ходе исследовательской работы Общества; отделения должны учиться сами; нужно иметь книги, а знания, заложенные в них, должны применяться на практике — так разовьется уверенность и способность мыслить. Мы настоятельно советуем это, ибо до нас дошли просьбы о том, чтобы каждый лектор, присылающийся в отделения, был практически осведомлен в экспериментальной психологии и ясновидении (то есть смотрении в магические зеркала и чтении будущего и т.д., и т.п.). Итак, мы считаем, что подобные эксперименты должны проводиться среди самих членов, чтобы представлять какую-то ценность для личного развития или способствовать успехам на их пути «в гору», и потому искренне советуем нашим членам пытаться самим.

 

 

ПУТЕВОДНЫЙ СВЕТ НЕВЕДОМОГО

I

В старой книге об оккультных науках сказано:

 

Гупта-видья (тайная наука) — это манящее море, но это море изобилует рифами, и его часто штормит. Море­плаватель, отважившийся пуститься в плавание по этому морю, неизбежно пойдет ко дну, наскочив на один из его тысячи подводных камней, если не будет обладать мудростью и опытом[81]. Огромные волны, цвета сапфира, рубина и изумруда, волны, исполненные красоты и загадочности, окружат странника со всех сторон, готовые унести его к любому из бесчисленных огней, при­зывно подмигивающих ему отовсюду. Но это не на­стоящие маяки; это блуждающие огоньки, зажженные сыновьями Калии [82] на погибель тем, кто стремится к жизни. Счастливы те, кто может не замечать эти обманчивые огоньки, но еще более счастлив тот, кто никогда не отводит взгляд от единственного, истинного Маяка, чей вечный огонь уединенно горит в глубине вод Священной науки.

Многие паломники желают отправиться в пла­вание по этим водам, но немногие оказываются настолько сильными пловцами, чтобы добраться до Маяка. Тот, кто хочет доплыть, должен перестать быть числом и стать всеми числами. Он должен позабыть об иллюзии собственной отделенности[83] и принять единственную истину — истину коллективной индивидуальности. Он должен видеть ушами, слышать глазами[84], понимать язык ра­дуги и уметь концентрировать свои шесть чувств в едином, седьмом чувстве[85].

«Путеводный свет» Истины — это природа без иллюзорной завесы чувств. И достичь ее может только адепт, полностью подчинивший своему контро­лю собственную личность, способный управлять всеми своими физическими и психическими чувствами с помощью «седьмого чувства», которое только и способно дать человеку истинную мудрость богов — тео-софию.

Нет нужды говорить, что профаны — не-посвященные, остающиеся вне храма, или pro-fanes, судят обо всех возможных «маяках» и о вышеупомя­нутом «Путеводном Свете» совершенно иначе. Для них менно Путеводный Маяк оккультной истины вы­глядит как ignus fatuus, великий блуждающий огонь человеческой иллюзии и глупости, а все прочие маяки они считают указателями спасительных отмелей, способных временно сдержать тех, кто самозабвенно бороздит моря глупости и суеверий.

«Разве не достаточно уже того, — спрашивают на­ши добрые критики, — что, благодаря всевозможным “измам”, мир пришел к теософизму, представляю­щему собой не что иное, как трансцендентальный обман [ fumisterie ]? Однако он еще норовит всучить нам rechauffe из средневековой магии с ее великим шабашем и хронической истерией».

Стоп, стоп, стоп, джентльмены! Да знаете ли вы, высказываясь подобным образом, что такое на­стоящая магия или оккультные науки? Вы по­зволяете своим школам пичкать вас «дьявольским колдовством» Симона Волхва и его ученика Менандра, ес­ли верить доброму отцу Иринею, чересчур ревност­ному Теодорету и неизвестному автору «Philo­so­phumena». Вы позволяете, чтобы вам, с одной стороны, говорили, что магия исходит от дьявола, а с другой — что она всего лишь обман и надувательство. Очень хорошо. Но что вам известно о подлинном характере той системы, которой следовали Аполлоний Тианский, Ямвлих и другие маги? И что вы думаете об идентичности волшебства Ямвлиха и «магии» Симонов и Менандров? Истинный характер последней только частично был раскрыт автором «De mys­teriis»[86]. И все же его объяснений оказалось до­статочно для того, чтобы обратить Порфирия, Плоти­на и других, превратив их из врагов эзотерической теории в ее наиболее пылких приверженцев. И причина этого до крайности проста. Истинная магия — волшебство Ямвлиха — идентична, в свою очередь, гнозису Пифагора, ἡ γνῶσις τῶν ὄντων, — науке о вещах, которые есть, и божественному исступлению филалетов, «любителей истины». Впрочем, обо всяком дереве следует судить по его плодам. Но кто были те, кто свидетельствовал о божественном характере и реальности этого исступления, называемого в Индии самадхи?[87] В ответ на этот вопрос можно при­вести длинный список лиц, которые, будь они хрис­тианами, непременно были бы канонизированы — причем не по решению церкви, у которой есть свои пристрастия и предубеждения, но по желанию большинства людей — волею vox populi, который редко ошибается в своих суждениях. Одним из них был, на­пример, Аммоний Саккас, прозванный theodidak­tos — «наставляемый богом»; великий учитель, который вел жизнь столь чистую и целомудренную, что его ученик Плотин даже не надеялся когда-либо встретить смертного, способного сравниться с ним. Далее можно назвать самого Плотина, который был для Аммония Саккаса тем же, кем был Платон для Сократа, — учеником, достойным добродетелей своего прославленного учителя. Затем следует назвать Порфирия, ученика Плотина[88], автора биографии Пифагора. Под сенью этого божественного гнозиса, чье благотворное влияние ощущается даже в наши дни, сформировались убеждения всех знаменитых мистиков по­следующих столетий, таких, как Якоб Беме, Эммануил Сведенборг и многие другие. Мадам Гюйон была женским двойником Ямвлиха. Христиан­ские квиетисты[89], мусульманские суфии и розенкрейцеры всех стран утоляли свою жажду водами из этого неиссякаемого источника — теософии неоплатоников первых столетий христианской эры. Но гнозис возник намного раньше этой эры, ибо он был прямым продолжением Гупта-видьи («тайного знания», или «знания Брахмана») древней Индии, переданной через Египет; так же как волшебство филалетов было продолжением египетских мистерий. В любом случае первоисточником этой дьявольской магии является Верховное Божество, а ее апогеем и конечной целью — единение с божественной искрой, свя­зывающей человека с изначальным пламенем, имя которому — Божественное Все.

Достижение этой цели есть Ultima Thule для тех теософов, которые посвятили себя без остатка служению человечеству.

Прочие же — те, что еще не готовы пожертвовать всем, могут пока заняться изучением трансцендентальных наук, таких, как месмеризм и другие феномены нашего времени во всех их формах. Они имеют на это полное право, согласно тому пункту нашей программы, который провозглашает одной из целей Теософского Общества «исследование неизученных законов природы и психиче­ских способно­стей, скрытых в человеке».

Первые — весьма немногочисленны, так как со­вершенный альтруизм — rara avis даже среди современных теософов. Последние же вольны заниматься, чем пожелают. Но хоть мы и стараемся быть откровенными и не делаем никакой тайны из своей деятельности, от нас постоянно требуют публичных объяснений и уверений в том, что мы не устраиваем шабаши ведьм и не производим метлы для нужд теософов. И когда нас не обвиняют в изобретении нового «изма» — то есть религии, извлеченной из глубин воспаленного мозга, или в шарлатанстве, то говорят, что мы обладаем способностями Цирцеи и испытываем их на людях и на животных. Насмешки и сатиры сыплются на Теософское Общество как град. Но оно стойко выдерживает эти осадки на протяжении вот уже четырнадцати лет своего существования; поистине, оно оказалось «крепким орешком».

 

II

И все же критики, которые судят только по внеш­ним проявлениям, не так уж и неправы. Есть теософия и теософия: истинная теософия теософов и теософия членов одноименного Общества. Что может знать мир об истинной теософии? Как может он отличить учения Плотинов от учений псевдо­братьев? А последних в нашем Обществе больше, чем хотелось бы. Эгоизм, тщеславие и самонадеянность большинства людей достигли невероятных размеров. Есть много таких, для кого их собственная микроскопиче­ская личность составляет всю все­ленную, за предела­ми которой нет и не может быть никакого спасения. Только намекните кому-нибудь из них, что альфа и омега мудрости вовсе не ограничиваются диапазоном их собственного интеллекта и что их суждения, какими бы глубокомысленными они ни были, все-таки не могут сравниться с Соломоновыми, и они тут же обвинят вас в анти теософии. Вы окажетесь по­винным в богохульстве против Духа, за что вам не будет прощения ни в нынешнем, ни в будущем столе­тии. Эти люди говорят: «Теософия — это я», подобно тому, как Луи XIV любил говаривать: «Государство — это я». Они разглагольствуют о братстве и альтруизме, но на самом деле заботятся только о том, что имеет отношение к ним самим, то есть к их маленьким «я». Эгоизм заставляет их думать, будто именно они заключают в себе храм теософии и что, возвещая о себе миру, они тем самым пропагандируют теософию. Увы! Двери и окна этого «храма» ничуть не луч­ше многочисленных лазеек, через которые проникают (но редко выходят обратно) иллю­зии и по­роки, характерные для эгоистичной посредственности.

Эти люди — термиты Теософского Общества, ко­торые разъедают его фундамент и потому представляют для него постоянную опасность. Только когда они выходят из Общества, у нас появляется повод облегченно вздохнуть.

Вряд ли такие люди способны дать правильное представление о практической теософии, а тем более — о теософии трансцендентальной, занимающей умы лишь небольшой группы избранных. Каждый из нас обладает способностью, или внутренним чув­ст­вом, именуемым интуицией, но как редко встречаются те, кто знает, как его можно развить! А ведь это единственная способность, позволяющая человеку видеть вещи в их истинном свете. Это инстинкт души, который становится тем совершеннее, чем чаще мы его используем; благодаря ему мы можем воспринимать и понимать реальные и абсолютные факты с гораздо большей уверенностью, чем это позволяют наши физические чувства и наш интеллект. То, что мы называем здравым смыслом и логикой, позволяет видеть только внешнюю сторону вещей, и без того очевидную для каждого. Инстинкт, о котором я говорю, является проекцией нашего вос­принимающего сознания — проекцией, которая действует от субъективного к объективному, но нико­гда наоборот, и пробуждает в нас духовные чувства и способность действовать на духовном уровне. Благодаря этим чувствам человек приобретает возможность отождествлять себя с сутью рассматриваемого объекта или действия и постигать их такими, как они есть на самом деле, а не как они представляют­ся нашим физическим чувствам и нашему холодному разуму. «Мы начинаем с инстинкта, а заканчиваем всеведением», — го­ворит профессор А.Уайлдер, наш старейший коллега. Ямвлих описал эту способность, и некоторые тео­софы смогли осознать истинность этого описания.

Человеческому разуму [говорит он] присуща способность неизмеримо более высокая, чем все прочие его способности — врожденные или благоприобретенные. С ее помощью мы можем достичь единства с вышестоящим разумом, возвыситься над реалиями своей земной жизни и приобщиться к более совершенному сущест­вованию и сверхчеловеческим способностям обитателей небесных сфер. Благодаря этой способности мы окончательно освобождаемся от господства Судьбы [Кармы] и сами становимся, так сказать, кузнецами собственного счастья. Ибо когда наша самая совершенная часть наполнится энергией, а наша душа дорастет до сущ­ности более высокой, чем наука, она (душа) сможет освободиться от условий, удерживающих ее в оковах повсе­дневной жизни; она сменит свое обычное существование на другое и откажется от условностей и привычек, свойственных внешней стороне вещей, чтобы всецело слиться с другой их стороной — той, что господствует в этом более возвышенном состоянии существования... [Iamb­lichus, De Mysteriis, VIII, 6, 7.]

Платон выразил ту же самую идею всего в нескольких строках:

Свет и дух Божественного — это крылья души. Они возносят ее над землей, в которой дух человека всегда готов перемазаться, и поднимают до уровня богов... Уподобиться богам — значит стать святым, справедливым и мудрым. Именно для этой цели был сотворен человек; и к ней он должен стремиться, приобретая знания. [ Phaedrus, 246 D. E.; Theaetetus, 176 B.]

Это и есть истинная теософия, внутренняя теософия, теософия души. Но если направить ее на эгоистичные цели, теософия изменяет свою природу и превращается в демонософию. Вот почему вос­точная мудрость учит нас, что индусский йог, изолирующий себя от мира в непроходимом лесу, так же как и христианский отшельник, удаляющийся в пустыню (что было достаточно распространенным явлением в прежние времена), оба — законченные эгоисты. Первый ищет в Единой сущности нирваны спасения от перерождений; второй руководствуется едино лишь мыслью о спасении собственной души; то есть оба они думают только о себе. Ими движут исключительно эгоистичные мотивы, ибо, если даже они достигнут своей цели, разве не ведут они себя при этом как трусливые солдаты, которые оставляют полк, идущий на войну, чтобы уберечься от пуль? Уд­ляясь от ми­ра, йог и «святой» не помогают этим никому, кроме самих себя. Напротив, оба они демонстрируют тем самым абсолютное безразличие к судьбе человечества, из которого они дезертируют. На горе Афон[90], вероятно, есть несколько искренних фанатиков, но и они, сами того не замечая, сбились с того единственного пути, который мог бы привести их к истине, — с пути Голгофы, на котором каждый добровольно несет на себе крест всего человечества (ради человечества). В действительности — это рассадник самого грубого эгоизма. Именно о такого рода монастырях Адамс сказал когда-то: «Там живут отшельники, удалившиеся от остального человечества, как мне кажется, ради одного единственного удовольствия — общаться с Дьяволом tete-a-tete».

Гаутама Будда долгое время пребывал в уединении, но лишь для того, чтобы познать истину, которую он потом проповедовал до конца своих дней. Он просил подаяния и жил для человечества. Иисус удалился в пустыню всего лишь на сорок дней, но умер опять-таки за человечество. Аполлоний Тианский, Плотин и Ямвлих, хотя и вели очень умеренную жизнь, граничащую с аскетизмом, тем не менее жили в миру и для мира. Величайшие аскеты и святые наших дней — не те, кто удаляется в труднодоступные места, но те, кто всю жизнь проводит в путешествиях, сея по дороге семена добра и просвещая человечество (хотя при этом они могут об­ходить стороной Европу и те цивилизованные страны, где люди, имея глаза и уши, видят и слышат только себя; страны, разделенные на два противоборствую­щих лагеря, во главе которых стоят Каин и Авель).

Те, кто считает человеческую душу эманацией Божества, частицей, или лучом, Универсальной и Аб­солютной Души, понимают смысл притчи о талантах лучше, чем сами христиане. Тот, кто зака­пывает в землю талант, полученный от своего «Гос­подина», потеряет этот талант, как теряет его аскет, решивший «спасти свою душу» в эгоистичном одиночестве. Но «добрый и верный раб», удвоивший свой капитал, собирая урожай для того, кто не сеял, поскольку не имел такой возможно­сти, и пожиная там, где бедный даже не рассыпал зерна, поступает, как на­стоящий альтруист. И он получает награду свою именно потому, что трудился для другого, не помышляя о собственной выгоде или престиже. Этот человек — настоящий теософ-альтруист, тогда как другой — эгоист и трус.

Путеводный Свет, к которому прикованы взоры всех настоящих теософов, — это тот самый Маяк, на который во все века ориентировались стремя­щиеся к освобождению души. Свет этого Маяка озаряет не воды земных морей; он отражается в темных глу­бинах первичных вод бесконечного пространства. Следуя примеру древних теософов, мы называем его «Божественной Мудростью». Это по­следнее слово эзотерической доктрины. Была ли в древности такая страна, претендующая, по нынешним меркам, на звание цивилизованной, где не существовала бы двойная система Мудрости: одна (экзотерическая) — для широких масс и другая (эзотерическая) — для немногих избранных? Мудрость эта (или, как мы ино­гда говорим, «Религия-Мудрость», или теософия) — такая же древняя, как и сам человеческий разум. Первым производным от ее названия стал титул мудрецов — верховных жрецов этого культа истины. Со временем эти титулы трансформировались в слова философия и философы (любители науки, или мудрости). Появлением этих слов мы обязаны Пифагору; так же как и словом гнозис, обозначающим систему ἡ γνῶσις τῶν ὄντων, «знаний о вещах, которые есть», то есть о сути, скрытой за внешним обликом. Под этим термином, столь же возвышенным, сколь и кор­ректным в своем значении, все древние учите­ля мудрости подразуме­вали совокупность человече­ского и божественного знания. Мудрецы и брахманы Индии, маги Халдеи и Персии, иерофанты Египта и Аравии, пророки, или небиим, Иудеи и Израиля, так же как и философы Греции и Рима всегда делили эту специфическую науку на две составляющие: эзотериче­скую (или чистую) и экзотерическую (зашифрованную в символах). До сего дня еврейские раввины обозначают термином меркаба [91] внешнюю оболочку своей религиозной системы, заключающей в себе возвышенные науки, доступные только посвященным.

Нас обвиняют в нежелании делиться знаниями и упрекают в том, что мы держим высшую теософию в секрете. Мы признаем, что учение, называемое нами Гупта-видьей (тайной наукой), предназначено лишь для очень немногих. Но были ли в древности такие учителя, которые не хранили бы свои учения в тайне, во избежание их профанации? От Орфея, Зороастра, Пифагора и Платона до ро­зенкрейцеров и более поздних, современных, франк­масонов, всегда существовало неизменное правило — ученик должен заручиться доверием учителя, прежде чем тот откроет ему последнее, самое главное слово. Наиболее древние религии всегда включали в себя великие и малые мистерии. Неофиты и новообращенные всегда давали нерушимую клятву, прежде чем их признавали учениками. Так же поступали ессеи в Иудее и на горе Кармель. Наби и назары («отделенные» Израиля) отличались друг от друга настолько же значи­тельно, насколько разнятся между собою мирские чела и брахмачарины Индии. Первые могли (и могут) жениться и оставаться в миру, изучая по мере сил и возможностей священные писания; в то время как последние — назары и брахмачарины — давали обет всецело посвятить себя мистериям ини­циации. Великие школы эзотеризма были интернациональными, хотя и не для всех доступными, что убедительно подтвер­ждается примерами Платона, Геро­дота и других иностранцев, приезжавших в Египет за посвящением. А Пифагор после своего ви­зита к индийским брахманам останавливался в каком-то египетском святилище и в конце концов был принят, по свидетельству Ямвлиха, на горе Кармель. Иисус тоже следовал установленной традиции. Одна из хорошо известных его заповедей напоминает о том, что некоторые учения необходимо держать в тайне от непосвященных: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» [Мтф., VII, 6].

Некоторые известные библиофилам древние писания персонифицируют Мудрость как эманацию из Эйн Софа (Парабрахмана еврейских каббалистов), связанную с проявленным божеством и сопутствующую ему. Отсюда и ее священный характер у всех народов. Мудрость неотделима от Божественности. Так, нам говорят, что Веды вышли из уст индусского Брахмы (Логоса). Будда исходит из Будхи, «Муд­рости», божественного разума. Вавилон­ский Нэбо, мемфисский Тот, греческий Гермес — все они были богами эзотерической мудрости.

Греческая Афина, Метис и египетская Нейт стали прототипами Софии Ахамот, женской мудрости гностиков. Самаритянское Пятикнижие называет книгу «Бытие» — Акамаут («Мудростью»), распро­страняя это название также и на два фрагмента очень древних рукописей — «Мудрость Соломона» и «Мудрость Иасеуса» (Иисуса). Сочинение, известное как «Машалим»[92], или «Изречения и притчи Соломона», тоже персонифицирует Мудрость, называя ее «помощником (Логоса) творца». В нем Мудрость го­ворит сама, и выглядит это следующим образом (я перевожу дословно):

I(a)HV(e)H имел меня с самого начала[93].

Я была первой эманацией в вечностях.

Я существовала от века, первичная. —

С первого дня земли;

Я родилась прежде великой бездны.

Когда еще не было ни источников, ни вод.

Когда уготовлялись небеса, я была там.

Когда он проводил круговую черту по лицу бездны,

Я была там с ним, Амун.

Я была его радостью всякий день[94].

Это эзотерический текст, как и все прочие, в кото­рых упоминаются персонифицированные бо­ги разных народов. Мы не в состоянии осознать Бесконечность, ибо наш разум способен только различать и уточнять. Но мы можем иметь абстрактное представление о ней благодаря способности более возвышенной, чем разум, а именно интуиции, или духовному инстинкту (о нем я уже говорила). Великие посвященные, обладающие редким даром входить в состояние самадхи (суть которого можно лишь очень приблизительно передать словом экстаз, поскольку это состояние, в котором человек перестает быть обусловленным, персональным «я» и соединяется со Всеобщностью), — единственные, кто может похвастать тем, что на собственном опыте знают, что такое бесконечность; однако и они так же беспомощны в словесном описании этого состояния, как и все остальные смертные...

Вот несколько характеристик истинной теософии и ее практики. Мы адресуем их тем нашим читателям, которые наделены необходимой для вос­приятия их смысла интуицией. Прочие же только посмеются над ними или просто не поймут.

 

III

Всегда ли знают наши добрые критики, над чем они смеются? Имеют ли они хотя бы приблизительное представление о том, какие функции осуществляет в мире и какие ментальные изменения про­изводит теософия, вызывающая у них неизменную усмешку? Прогресс в этом отношении уже заметен, благодаря нашей литературе, а благодаря неустанным трудам некоторых теософов, нашу деятельность замечают и признают теперь даже самые слепые. Немало людей уже сейчас уверены в том, что теософия станет философией и моральным кодексом (если не религией) будущего. Реакционеры, увлеченные dolce farmiente своего консерватизма, тоже замечают ее; отсюда ненависть и преследования, с использованием критики как дополнительного оружия. Но критика, провозглашенная Аристотелем, давно утратила свое первоначальное благородство. Древние фило­софы — эти благородные невежды, с точки зрения современной цивилизации, — если и подвергали кри­тике какое-то сочинение или систему, делали это со всею беспристрастностью и с единственной целью — исправить и усовершенствовать то, в чем они усматривали изъян. Прежде всего они изучали заинтересовавший их предмет, а уже затем анализировали его. Этим они оказывали автору услугу, именно так критика и воспринималась обеими сторонами. Но всегда ли современная критика следует этому золотому правилу? Со всей очевидно­стью — нет. Нашим сегодняшним судьям далеко даже до уровня фи­лософского критицизма Канта. Критика с позиций «чистого разума» уступила место критиканству, для которого первостепенное значение имеют непопулярность критикуемого учения и распространенные в обществе предрассудки. Так что теперь критик стремится разорвать зубами на части все, чего не понимает, и в особенности то, что он даже не желает понимать. В минувшем веке — золотом веке гусиного пера — критика тоже могла быть временами довольно кусачей, но тогда она служила справедливости. Супругу Цезаря можно было взять на подозрение, но нельзя было обвинить, не дав ей предварительно возможности высказаться в свою защиту. В нашем столетии призы Монсьона и общественные почести полагаются тем, кто изобретет наиболее смертоносную машину для войны. Теперь, когда стальное перо пришло на смену своему более скромному предшест­веннику, даже клыки бенгальского тигра и страшные зубы нильской ископаемой рептилии не ранят так глубоко, как это стальное орудие современного критика, который в большинстве случаев даже не понимает того, что разрывает на части с таким ожесточением.

Возможно, кого-то сможет немного утешить мысль о том, что большинство наших литературных критиков — трансатлантических и континентальных — это бывшие писаки, потерпевшие фиаско на ли­тературном поприще и теперь, в отместку за собственную посредственность, набрасывающиеся на каждого, кто попадется им на пути. Так плохое моло­дое вино, безвкусное и отстоявшееся, почти всегда превращается в едкий уксус. Но, к сожалению, репортеры различных периодических изданий, злосчастные, тщеславные дьяволы, которым мы могли бы, пожалуй, простить эту их маленькую слабость, невзирая даже на то, что свою славу они норовят купить за наш счет,— не единственные и даже не самые опасные наши критики. Фанатики и материалисты, овцы и козлищи религии, тоже записали нас в свой Index Expurgatorius и теперь вы­брасывают наши книги из своих библиотек, бойкотируют наши журналы, а нас самих повсеместно подвергают жесточайшему остракизму. Одна благочестивая душа, буквально воспринимающая библейские чудеса, с замиранием сердца читает об ихтио­графических исследованиях Ионы в желудке кита и о трансэфирном путешествии Илии, который улетел, подобно саламандре, на огненной колеснице, но при этом упрямо называет теософов продавцами чудес и шарлатанами. Другая — геккелевская ame damnee — с фанатичной слепотою верит в то, что человек и горилла эволюционировали от одного общего предка (хотя в природе до сих пор не найдено ни единого связующего звена, которое могло бы подтвердить эту гипотезу), но готова надорваться от хохота, видя, что ее ближние верят в оккульт­ные феномены и психические проявления. При этом ни фанатик, ни человек науки (даже если это академик, записанный в число «Бессмертных») не в состоянии толком ответить ни на один из вопросов существования. Метафизики, столетиями изучавшие феномен бытия в его первоосновах, лишь жалостливо улыбаются, слушая детский лепет тео­софии, но сами стали бы лопотать нечто еще более невнятное, попроси мы их всего лишь объяснить философию или хотя бы причину сновидений. Кто из них мог бы сказать нам, по­чему все ментальные функции, за исключением рассуждения — единст­венной способности, которая оказывается парализованной, продолжают действовать во сне так же активно, как и в состоянии бодрствования? Ученик Герберта Спенсера направил бы того, кто прямо спросил бы его об этом, к биологу. Но ответ последнего вряд ли смог бы нас удовлетворить, ибо для него альфа и омега всякого сна — это пищева­рение, так же как и истерия, этот великий Протей, принимающий тысячу и одну форму и присутствующий во всех психических феноменах. Несва­рение и истерия — это, по сути дела, сестры-близнецы, две богини, коим современный физиолог воздвиг алтарь и сам же себя назначил жрецом, совершающим при нем богослужения. Впрочем, это его личное дело, пока он не посягает на богов других людей.