Управление гражданской общины. Царь

1. Религиозная власть царя.

Не надо думать, будто гражданская община, при своем возникновении, обсуждала образ правления, который ей предстояло ввести у себя, рассматривала законы, вырабатывала учреждения. Нет, не таким путем складывались законы и устанавливались учреждения. Политические учреждения гражданской общины родились вместе с нею самой и в один и тот же день. Каждый член гражданской общины носил их [с. 189] в самом себе, потому что они коренились в зародыше в верованиях и религии каждого человека.

Религия требовала, чтобы очаг имел всегда своего верховного жреца; она не допускала разделения жреческой власти. И очаг имел своего верховного жреца в лице отца семьи; очаг курии имел своего куриона или фратриарха; у каждой трибы был тоже свой религиозный глава, которого афиняне называли царем трибы. Религия гражданской общины должна была тоже иметь своего верховного религиозного главу.

И жрец общественного очага носил имя царя. Иногда ему присваивались и другие наименования; так как он был прежде всего жрецом пританея, то греки называли его часто пританом; иногда они называли его архонтом. Под этими различными именами — царя, притана, архонта — мы должны видеть, главным образом, главу религиозного культа; он поддерживает очаг, он совершает жертвоприношения, произносит молитвы, распоряжается религиозными трапезами. Очевидно, что древние цари Италии и Греции были постольку же жрецами, поскольку и царями. У Аристотеля мы читаем: «Забота об общественных жертвоприношениях от лица гражданской общины принадлежит по религиозному обычаю не особым жрецам, но людям, получившим свой сан от очага, которых называют в одном месте — царями, в другом — пританами, а в третьем — архонтами. Так говорит Аристотель, человек, который лучше всего знал устройство греческих гражданских общин. Место это указывает совершенно определенно прежде всего на то, что приведенные выше три слова: царь, притан и архонт были долгое время синонимами; это до такой степени верно, что некий древний историк, Хорон Ламисакский, написав книгу о Лакедемонских царях, дал ей заглавие: «Архонты и пританы лакедемонян». Затем он еще доказывает, что лицо, называвшееся безразлично одним из этих трех имен или даже, быть может, всеми тремя зараз, было жрецом гражданской общины, и что культ общественного очага был источником его достоинства и власти.

[с. 190] Этот жреческий характер первобытной царской власти ясно указывается древними писателями. У Эсхила дочери Даная обращаются к царю Аргоса со следующими словами; «Ты верховный притан, и ты блюдешь очаг этой страны». У Эврипида Орест, убийца своей матери, говорит Менелаю: «Справедливо, чтобы я, сын Агамемнона, царствовал в Аргосе»; и Менелай ему отвечает: «В праве ли ты, убийца, касаться сосудов с водой очищения, нужных для жертвоприношении? В праве ли ты закалывать жертвы?»

Главной обязанностью царя было, следовательно, исполнение религиозных обрядов. Один древний царь Сикиона был свергнут потому, что осквернил свои руки убийством и вследствие этого не имел более права совершать жертвоприношения. Потеряв право быть жрецом, он не мог более сохранять свою царскую власть.

Гомер и Виргилий изображают нам царей, занятых постоянно исполнением священных церемоний. От Демосфена мы знаем, что древние цари Аттики лично совершали все жертвоприношения, которые предписывались религией гражданской общины, и Ксенофонт сообщает нам, что цари Спарты были религиозными вождями лакедемонян. Этрусские лукумоны были одновременно правителями, военачальниками и верховными жрецами.

Совершенно такое же положение занимали и римские цари. Предание изображает их всегда жрецами. Первым царем был Ромул, «сведущий в науке гаданий», и он основал город по всем правилам религиозных обрядов. Вторым царем был Нума: «он исполнял, — говорит Тит Ливий, — большую часть жреческих обязанностей, но он предвидел, что его преемники, занятые часто ведением войн, не будут в состоянии соблюдать священные жертвоприношения, и потому учредил должности жрецов-фламинов, которые заменяли бы царей в случае их отсутствия из Рима. Таким образом, римское священство всецело вытекало из первобытной царской власти.

[с. 191] Эти цари-жрецы возводились на царство с религиозными обрядами. Новый царь, приведенный на вершину Капитолийского холма, садился на каменное седалище лицом к югу. По левую его сторону садился авгур с головой, покрытой священными повязками, держа в руке свой авгурский жезл. Он мысленно проводил на небе некоторые черты, произносил молитву и, положив руку на голову царя, молил богов указать ему знамением, что этот вождь народа им угоден. Затем, как только молния или полет птиц обнаруживали одобрение богов, — новый царь вступал в обладание своей властью. Тит Ливий описывает обряд, совершенный при воцарении Нумы: Дионисий утверждает, что подобные обряды имели место при воцарении каждого нового царя, а позже при возведении в консульское достоинство, и прибавляет, что они совершались еще и в его время. Подобный обычай имел свое основание: так как царь должен был стать высшим религиозной главою, и от его молитв и жертвоприношений должно было зависеть благополучие всей гражданской общины, то, понятно, что община имела право удостовериться предварительно, угоден ли этот царь богам.

Древние не сообщают нам, каким образом возводились в свой сан спартанские цари, но, во всяком случае, они говорят нам, что при этом совершались религиозные церемонии. И даже по тем старинным обычаям, которые продолжали существовать до конца истории Спарты, видно, что гражданская община желала быть вполне уверена, что ее цари угодны богам. Ради этого она сама вопрошала богов, прося у них «знамения», σημεῖον. Вот каково было это знамение по сообщению Плутарха: «Каждые девять лет эфоры выбирали очень светлую, но не лунную ночь и садились в глубоком молчании, устремив глаза к небу. Если они видели звезду, пролетавшую с одного края до другого, то это указывало, что их цари виновны в каком-нибудь грехе против богов. И тогда они отрешали их от царствования до тех пор, пока Дельфийский оракул не снимал с них этой опалы».

[с. 192] Подобно тому, как в семье власть была нераздельна со священством, и отец, в качестве главы домашнего культа, был в то же время судьею и властелином, так же и верховный жрец гражданской общины был политическим ее главою. Алтарь, по выражению Аристотеля, дал ему сан и достоинство. Это смешение священства и политической власти не должно отнюдь удивлять нас. Мы находим его при начале почти всех обществ; быть может, это потому, что в эпоху младенчества народов только одна религия могла внушить им к себе повиновение; или же в самой нашей природе лежит потребность не подчиняться никогда иной власти кроме власти нравственной идеи.

Мы говорили уже, насколько религия гражданской общины вмешивалась во все проявления жизни. Человек чувствовал ежеминутно свою зависимость от богов и, следовательно, от жреца, который стоял посредником между ним и богами. Жрец этот заботился о священном огне, и его ежедневный культ, как говорит Пиндар, спасал каждый день гражданскую общину. Он знал священные формулы молитв, которым боги не могли противиться, и в минуту битвы он же закалывал жертву и призывал на войско покровительство богов. Совершенно естественно, что человек с такою властью принимается и признается главою. Из того, что религия вмешивалась в управление, правосудие и войну, следовало с полною необходимостью, что жрец был одновременно правителем, судьей и военачальником. «Спартанские цари, — говорит Аристотель, — имеют троякую сферу деятельности: они совершают жертвоприношения, предводительствуют на войне и отправляют правосудие». Дионисий Галикарнасский говорит в тех же выражениях по поводу римских царей.

Основные законы такого монархического строя были очень просты, и незачем было их долго выискивать; они вытекали прямо из правил самого культа. Основатель, поставивший священный очаг, был естественно первым жрецом. Наследование было в начале неизменным правилом для передачи культа; был ли это семейный очаг или очаг гражданской [с. 193] общины, религия одинаково требовала, чтобы забота о нем переходила от отца к сыну. Жреческое достоинство было, таким образом, наследственным, а вместе с ним и власть.

Одна очень известная черта истории Греции указывает с поразительной ясностью, что царская власть и достоинство принадлежали вначале тому, кто воздвигал очаг гражданской общины. Известно, что население ионийских колоний не состояло из афинян; это была пестрая смесь пелазгов, эолян, абантов и кадмейцев. Тем не менее, очаги новых гражданских общин были поставлены все членами религиозной семьи Кодра. Отсюда произошло, что эти поселенцы вместо того, чтобы иметь вождей из членов своего племени: пелазги — пелазга, абанты — абанта и эолийцы — эолийца, передали царское достоинство во всех своих двенадцати городах Кодридам.

Безусловно, не силой приобрели эти лица свою власть, так как они были почти единственные афиняне среди этих многочисленных и разнообразных поселенцев. Но вследствие того, что они воздвигли очаги гражданских общин, им же принадлежало право и поддерживать их. Царская власть и достоинство были уступлены им без всякого спора и остались наследственными в их семье. Батт основал Кирену в Африке: Баттиады долго владели там царским саном. Протис основал Марсель: Протиады были наследственными жрецами от отца к сыну и пользовались там большими преимуществами.

Следовательно, не физическая сила создавала вождей и царей древних гражданских общин; и потому было бы совершенно неправильно говорить, будто первый, ставший царем, был счастливый воин. Власть проистекала, как это совершенно определенно говорит Аристотель, из культа очага. Религия создала царя гражданской общины так же, как она создала главу семьи в доме. Верование бесспорное и безусловно повелительное говорило, что наследственный жрец очага есть хранитель святынь и страж богов. Как [с. 194]можно было колебаться в вопросе о повиновения подобному человеку? Царь был священной личностью; βασιλεῖς ἱεροί, говорит Пиндар. В нем видели хотя не совсем Бога, но тем не менее «человека наиболее могущественного, чтобы успокоить гнев богов», человека, без помощи которого ни одна молитва не имела силы, ни одна жертва не могла быть принята богами.

Эта царская власть, наполовину религиозная и наполовину политическая, установилась во всех городах, с самого их возникновения, без усилий со стороны царей, без сопротивления со стороны подданных. Мы не видим при начале древних обществ тех колебаний и той борьбы, которая знаменует собою происхождение современных обществ. Известно, сколько потребовалось времени после падения Римской Империи, чтобы найти, наконец, порядок и нормы правильного общежития. Европа видела, как в течение целых веков боролись между собою совершенно противоположные принципы за власть над народами, а народы отвергали подчас всякую общественную организацию.

Подобного зрелища мы не видим ни в древней Греции, ни в древней Италии; их история не начинается со столкновений, а перевороты являются лишь в конце ее. Общество складывалось у этих народов в течение долгого времени, медленно, постепенно переходя от семьи к трибе и от трибы к гражданской общине — без потрясений, без борьбы. Царская власть установилась совершенно естественно: сначала в семье, а затем, позже, в гражданской общине. Она не была придумана честолюбием нескольких лиц, она родилась из необходимости, которая была всем очевидна. И власть эта, в течение многих и долгих веков, была вполне мирная, она была окружена почетом, пользовалась повиновением. Цари не нуждались во внешней силе, у них не было в распоряжении ни армии, ни финансов; но власть их, поддерживаемая верованиями, царившими над душой их народа, была свята и неприкосновенна.

Позже царская власть была уничтожена во всех [с. 195] городах переворотом, о котором мы будем говорить в другом месте. Но падая, она не оставила в сердце людей никакой ненависти по себе; ее никогда не коснулось то презрение, смешанное со злобой, которое бывает обыкновенно уделом низверженного величия. Хотя царская власть и пала, но к памяти ее у людей остались любовь и уважение. В Греции мы встречаем даже нечто совсем необычное в истории: в городах, где не угас еще царский род, он не только не изгонялся, но даже те самые люди, которые лишили его власти, продолжали воздавать ему почести. В Эфесе, в Марсели, в Кирене царский род, лишенный своей власти, продолжал жить, окруженный почетом у народа, и даже сохранял за собою титул и внешние знаки царского достоинства.

Народы установили республиканский образ правления, но имя царя не сделалось от этого оскорбительной кличкой; оно «осталось почетным названием. Говорят обыкновенно, что слово это вызывало презрение и ненависть; странное заблуждение! Римляне применяли его к богам в своих молитвах. И если узурпаторы не смели никогда присвоить себе этого титула, то не потому, что он возбуждал ненависть, а потому, что он был священен.

В Греции множество раз восстановлялась в городах монархия, но новые монархи никогда не считали себя вправе называться царями, и они довольствовались названием тиранов. Не те или иные нравственные качества правителя создавали различие между этими двумя словами, не то, чтобы доброму государю присваивался титул царя, а злого называли бы тираном: религия, главным образом, вносила различие между тем и другим наименованием. Первобытные цари исполняли обязанности жрецов и власть свою получали от очага; тираны позднейшей эпохи были только политическими вождями государства и обязаны были своею властью только силе или избранию.

Глава X

Магистрат.

Соединение политической власти и обязанностей жреца в одном и том же лице не прекратилось с уничтожением царской власти. Переворот, установивший республиканский образ правления, не разделил обязанностей, смешение которых считалось вполне естественным и было в то время основным законом человеческого общежития. Лицо, заменившее царя, было, как и он, жрецом и в то же самое время политическим главою.

Иногда такое избираемое ежегодно лицо продолжало носить священный титул царя. В некоторых местах сохраненное за ним имя притана указывало на его главнейшие обязанности. В других городах преобладало звание архонта. В Фивах, например, первое должностное лицо называлось этим именем; на то, что Плутарх сообщает нам об его обязанностях, указывает, что они мало чем отличались от обязанностей жреца. Этот архонт обязан был во все время исполнения своей должности носить на голове венок, как подобало жрецу; религия запрещала ему отпускать волосы и носить при себе что-либо железное; такого рода предписание сближает его несколько с римскими фламинами. Город Платея имел тоже архонта, и религия этой гражданской общины повелевала, чтобы он во все время исполнения своих обязанностей носил белое одеяние, т. е. одеяние священного цвета.

Афинские архонты в день своего вступления в должность всходили в Акрополь с миртовым венком на голове и там приносили жертву божеству города. И они должны были также носить на голове, по обычаю, во все время отправления своих обязанностей венок из листьев. А достоверно известно, что венок, который сделался с течением времени и остался навсегда эмблемою власти, был в то время только религиозною эмблемою, лишь внешним знаком, [с. 197] сопровождавшим молитву и жертвоприношение. Среди этих девяти архонтов — тот, которого называли царем, был по преимуществу религиозным главою; но и у каждого из его товарищей были свои религиозные обязанности, свои жертвоприношения, которые он должен был совершать богам.

У греков было общее выражение, которым они обозначали должностных лиц гражданской общины; они говорили οἱ ἐν τέλει, что буквально означает: те, которые должны совершать жертвоприношения богам; это древнее выражение указывает на первоначальное понятие о должностных лицах. Пиндар говорит о них, что приносимыми жертвами они обеспечивают благосостояние гражданской общины.

В Риме первым делом вновь избранного консула было принесение жертвы на форуме. На городскую площадь пригоняли жертвенных животных; после того, как верховный жрец объявлял их годными для принесения в жертву, консул собственноручно закалывал их, в то время как глашатай призывал народ к благоговейному молчанию, и флейтщик играл священную мелодию. Несколько дней спустя консул отправлялся в Лавиниум, откуда вышли римские пенаты, и там приносил еще несколько жертв.

Если рассмотреть несколько внимательнее характер магистрата у древних, то видно будет, как мало он похож на руководителей государств в современных обществах. Священнослужение, отправление правосудия, начальствование над войском — все эти обязанности соединялись в одном лице. Он — представитель гражданской общины, которая есть, по крайней мере, настолько же религиозный союз, как и политический; в его руках птицегадания, обряды, молитвы, покровительство богов. Консул есть нечто большее, чем просто человек: он посредник между человеком и божеством; с его судьбой связана судьба общества; он как бы гений-покровитель гражданской общины. Смерть консула — несчастие для республики. Когда консул Клавдий Нерон покидает свое войско и стремительно мчится на помощь своему товарищу, то Тит Ливий рассказывает нам, в какой [с. 198] страшной тревоге находится весь Рим, как он беспокоится об участи войска, потому что лишенная своего военачальника армия была в то же время лишена и небесного покровительства; вместе с консулом ее покинули ауспиции, т. е. религия богов.

Другие гражданские должности Рима, которые как бы постепенно выделились из консульских обязанностей, соединяли в себе, подобно консульству, жреческие и политические обязанности. Цензор в известные дни, с венком на голове, приносил жертву от лица гражданской общины и собственноручно закалывал жертвенное животное. Преторы, курильные здилы распоряжались религиозными празднествами. Не было ни одной общественной должности, с которой не была бы соединена какая-нибудь религиозная обязанность, ибо, по мысли древних, всякая власть должна быть хоть отчасти религиозной. Одни только плебейские трибуны не приносили никаких жертв, но их зато и не считали настоящими членами магистратуры. Мы увидим далее, что власть их была совершенно особого рода.

Священный характер, присущий должностному лицу, особенно ясно сказывался в способе его избрания. В глазах древних одобрение людьми и избрание ими было еще недостаточно для утверждения главы гражданской общины. Пока существовала первобытная царская власть, казалось вполне естественным, чтобы глава общины указывался самим рождением в силу того религиозного закона, который повелевал, чтобы сын наследовал отцу во всем его священстве. Рождение, по-видимому, открывало достаточно ясно волю богов. Когда социальные перевороты уничтожили повсюду царскую власть, то люди, по-видимому, изыскивали такой способ избрания, который, заменив собою рождение, был бы угоден богам. Афиняне, как и многие другие греческие народы, не нашли лучшего способа, как жребий. Очень важно составить себе правильное понятие об этом приеме, за который падало столько обвинений на афинскую демократию, и для этого нужно вникнуть в строй мыслей древних. Для них жребий не был [с. 199] простой случайностью, он был откровением божественной воли. Подобно тому, как к жребию прибегали в храмах, чтобы выведать небесные тайны, точно так же обращались к нему и для выбора должностных лиц.

Все были убеждены в том, что боги указывают на достойнейшего, давая выпасть жребию на его имя. Платон поясняет эту мысль древних, говоря: «Про человека, которого жребий указал, мы скажем, что он угоден богам, и найдем вполне справедливым, что он управляет. Относительно всех должностей, которые касаются священных предметов, предоставляя божеству выбор лиц ему угодных, мы полагаемся на жребий». И гражданская община также верила, что она получает своих должностных лиц из рук божества.

По существу, лишь в различных формах то же самое происходило и в Риме. Назначение консула не должно было исходить от людей. Воля или произвол народа не были той силой, которая могла создать избрание должностного лица. Вот каким образом избирались консулы: должностное лицо, исправляющее свои обязанности, т. е. человек, облеченный уже священным характером и могущий по предзнаменованиям угадывать волю богов, указывал среди присутственных дней тот, в который должно было последовать назначение консула. В ночь, накануне этого дня, он бодрствовал и проводил ее под открытым небом, наблюдая знамения, посылаемые богами в то время, когда он произносил мысленно имена кандидатов. Если предзнаменования были благоприятны, это значило, что кандидаты угодны богам. На другой день народ собирался на Марсовом поле, и то самое лицо, которое в ночь вопрошало богов, руководило теперь собранием. Оно произносило громким голосом имена кандидатов, относительно которых ему даны были знамения. Если среди лиц, домогавшихся консульства, был кто-либо, для кого предзнаменования были неблагоприятны, то председатель опускал его имя. Народ голосовал только за тех, чьи имена были названы. Если председатель называл только двух [с. 200] кандидатов, то народ голосовал по необходимости за них; если трех, — то предоставлялся между ними выбор. Но народное собрание никогда и ни в каком случае не имело права подавать свой голос за лиц, не указанных председателем, потому что лишь для названных им были посланы богами благоприятные знамения, лишь за ними было обеспечено согласие богов.

Этот способ избрания, тщательно соблюдавшийся в первые времена республики, объясняет некоторые черты римской истории, кажущиеся на первый взгляд странными. Мы видели, например, довольно часто, что народ хочет почти единогласно возвести в консульское достоинство каких-нибудь двух лиц и все-таки не может этого сделать; причина та, что относительно их председатель или совсем не получил никаких предзнаменований, или предзнаменования были неблагоприятны. Иногда же, наоборот, мы видим, что народ назначает консулами двух ему ненавистных людей; это потому, что председатель назвал только эти два имени. Приходилось подавать голоса обязательно за них, так как голосование не выражалось только словами «да» или «нет», но на избирательной дощечке нужно было писать имена кандидатов; вписывать же не разрешалось никого иного, кроме лиц, названных председателем. Народ, которому предлагали ненавистных кандидатов, мог, понятно, выразить свой гнев, удалившись, не подавая голоса, но в ограде всегда оставалось достаточное количество граждан, чтобы произвести выборы.

Поэтому видно, насколько велика была власть председателя комиций, и нас не удивляет более обычное выражение creat consules, которое прилагалось не к народу, но к председателю комиций. О нем, действительно, скорее, чем о народе, можно было сказать, что он создает консулов, потому что он именно открывал волю богов. И если он сам и не создавал консулов, то, по меньшей мере, боги делали это через его посредство. Власть народа не шла далее [с. 201] утверждения этого выбора или, самое большее, далее выбора из трех или четырех кандидатов.

Этот способ выборов был, вне всякого сомнения, очень выгоден для римской аристократии, но было бы неправильно видеть в нем лишь одну изобретенную хитрость. Подобная хитрость была немыслима в века, когда народ верил в свою религию. С политической точки зрения — она была не нужна в первые времена республики, так как патриции и без того имели большинство голосов на выборах. Она могла даже обратиться против них самих, облекая одно лицо столь сильною властью. Единственное объяснение, которое можно дать этому обычаю или, вернее, этому обряду избрания, состоит в том, что все верили совершенно искренно в то, что выбор должностного лица принадлежит не людям, но богам. Человек, которому предстояло распоряжаться религией и судьбою гражданской общины, должен быть указан свыше.

Первое правило для избрания должностного лица было, по словам Цицерона, «чтобы он был назначен согласно обрядам». Если, несколько месяцев спустя, сенату доносили, что некоторые обряды были упущены или плохо исполнены, то он приказывал консулам сложить с себя звание, и они повиновались. Примеры очень многочисленны; и если по отношению двух или трех из них позволительно думать, что сенат рад был избавиться от неспособного или злонамеренного консула, то по большей части в его решениях нельзя видеть других причин кроме религиозных опасений.

Правда, когда жребий в Афинах или ауспиции в Риме указывали на архонта или на консула, то происходило еще нечто вроде испытания достоинств вновь избранного. Но самое это испытание показывает нам, чего требовала гражданская община от своих должностных лиц: она не искала человека наиболее храброго на войне или наиболее способного или справедливого во время мира, но человека наиболее любимого богами. Действительно, афинский сенат спрашивал у вновь избранного, имеет ли он домашнего бога, состоит ли он членом фратрии, есть ли у него [с. 202] семейная могила и исполняет ли он свои обязанности по отношению к усопшим. Зачем эти вопросы? Затем, что человек, не имевший семейного культа, не мог принимать участия и в культе народном и не был правоспособен совершать жертвоприношения от лица гражданской общины. Тот, кто относился с небрежением к своим умершим, подвергался их грозному гневу, и невидимые враги преследовали его. А потому со стороны гражданской общины было бы дерзостью вверить такому человеку свою судьбу. Она требовала еще, чтобы новое должностное лицо происходило, по выражению Платона, «из незапятнанной семьи». Поэтому, если кто-нибудь из его предков был виновен в проступке, оскорбившем религию, его домашний очаг был навеки осквернен, и все потомки навеки ненавистны богам. Таковы были главные вопросы, предлагавшиеся тому, кто должен был избираться на общественную должность. Ни его характер, ни его умственные качества никого, по-видимому, не интересовали: старались убедиться главным образом лишь в том, способен ли он исполнять обязанности жреца, и не пострадает ли религия гражданской общины в его руках.

Такого рода испытания были, кажется, в обычае и в Риме. Правда, у нас нет никаких сведений о том, какие именно вопросы предлагались консулу, но тем не менее мы знаем, что такого рода испытания совершал верховный жрец, и имеем полное право предположить, что оно касалось только религиозной правоспособности нового кандидата.

Глава X

Магистрат.

Глава XI

Закон.

У греков и римлян, как и у индусов, закон был в начале частью религии. Древние кодексы гражданских общин были собранием ритуалов, обрядовых предписаний, молитв и вместе с этим законодательных постановлений. Законы о частной собственности, законы о наследовании были [с. 203] рассеяны среди правил, касающихся жертвоприношений, погребения и культа мертвых.

То, что осталось у нас от древних законов Рима, называвшихся царскими законами, относится настолько же к культу, как и к правилам гражданской жизни. Один из них запрещал виновной жене приближаться к алтарю, другой запрещал употребление известных кушаний при священных обедах; третий указывал, какую религиозную церемонию должен совершить победитель при возвращений в город. Законы Двенадцати Таблиц, хотя и более позднего происхождения, содержали, тем не менее, еще мельчайшие предписания: относительно религиозных обрядов погребения. Труд Солона был одновременно сводом законов, постановлений государственного строя и религиозных предписаний. Там был обозначен и порядок жертвоприношения, и цена жертвенных животных, равно как и обряды бракосочетания и культа мертвых.

Цицерон в своем трактате «О законах» намечает план законодательства, и план этот не вполне плод его творчества. Он подражает по существу, как и по форме, своего кодекса древним законодателям. Вот первый закон, который он вписывает: «Пусть никто не приблизится к богам иначе, как с чистыми руками; — пусть всякий блюдет храмы отцов и жилище домашних Ларов; — пусть жрецы употребляют во время священных трапез лишь дозволенные яства; — пусть воздается богам манам должный им культ». Римский философ, без сомнения, мало интересовался этой древней религией ларов и манов, но он писал свой трактат в общих чертах по образцу древних законодательных сборников, и ему казалось, что он должен внести в него религиозные правила культа. В Риме было вполне признанной истиной, что нельзя быть хорошим верховным жрецом, не зная законов, и обратно — нельзя знать хорошо права, не зная религиозных постановлений. Верховные жрецы являлись долгое время единственными юристами.

Так как не было почти ни одного случая жизни, [с. 204] который не имел бы отношения к религии, то вследствие этого все было подчинено решению жрецов, и они являлись единственными компетентными судьями в бесчисленном количестве судебных дел. Все спорные дела, касающиеся браков, развода, гражданских и религиозных прав детей, — подлежали их суду. Они судили и за кровосмешение, и за безбрачие. Так как усыновление касалось религии, то оно могло быть произведено только с согласия верховного жреца. Составить завещание значило прервать тот порядок, который религия установила для наследования имущества и передачи культа, а потому завещание должно было вначале представляться на утверждение верховного жреца. Так как границы всякой земельной собственности были обозначены религией, то, если возникали пограничные споры между двумя соседями, они должны были являться на Суд к верховному жрецу или к арвальским братьям. Вот почему одни и те же лица были и жрецами и юристами: право и религия составляли одно целое.

В Афинах первый архонт и царь имели почти одни и те же судебные права, как и римский верховный жрец. Обязанностью архонта было наблюдать, чтобы домашние культы не прекращались, а царь, весьма походивший на римского верховного жреца, являлся верховным руководителем религии гражданской общины. Поэтому первый разбирал все споры, касающиеся семейного права, а второй — все преступления против религии.

Способ создания древних законов представляется совершенно ясным. Не люди изобрели их. Солон, Ликург, Минос, Нума могли записать законы своих гражданских общин, но они их не создали. Если мы будем подразумевать под законодателем человека, который создает собрание законов силою своего гения и заставляет других людей подчиняться им, то такого законодателя никогда не существовало у древних. Народные постановления тоже не являлись источником законов. Мысль, что количество поданных голосов может создать закон, явилась очень поздно в [с. 205] гражданских общинах и лишь после того, как эти общины были дважды преобразованы переворотами. А до тех пор законы являлись как нечто древнее, неизменное, благоговейно почитаемое. Столь же древние, как и гражданская община, они были установлены основателем общины одновременно с тем, как он установил очаг, moresque viris et moenia ponit. Он учредил их одновременно с учреждением религии. Но все же нельзя сказать, что он их сам придумал. Кто же был их истинным создателем? Когда мы говорили об организации семьи, о греческих и римских законах, устанавливавших право собственности и наследования, право завещания, усыновления, то мы заметили, до какой степени точно соответствовали эти законы верованиям древних поколений. Если сопоставить эти законы с естественной справедливостью, то они часто окажутся в противоречии с ней, и станет совершенно очевидным, что не из понятий абсолютного права и не из чувства справедливости они почерпнуты. Но если мы сопоставим те же законы с культом мертвых и культом очага, сравним с различными предписаниями этой первобытной религии, то мы увидим, что они находятся в полном взаимном соответствии.

Человеку не приходилось обращаться к своей совести и говорить: это справедливо, это несправедливо; древнее право возникло не так. Человек веровал, что священный очаг в силу религиозного закона переходит от отца к сыну; из этого следовало, что и дом является наследственным имуществом. Человек, похоронивший своего отца на своем поле, твердо верил, что дух умершего навсегда овладел этим полем и требовал здесь себе вечного культа от потомства, из этого следовало, что поле — владенье умершего и место жертвоприношений — становилось неотчуждаемой собственностью семьи. Религия говорила: сын есть продолжатель культа, а не дочь, и закон вместе с религией повелевал: наследует сын, дочь же не наследует; наследует племянник по мужской линии, но не по женской. Вот как создался закон: он явился сам собою, его не надо было [с. 206] изыскивать. Он являлся прямым и необходимым следствием верований, он был сама религия, приложенная к взаимным отношениям людей между собой.

Древние говорили, что законы свои они получили от богов. Жители Крита приписывали свои законы не Миносу, но Юпитеру; лакедемонцы верили, что их законодателем был не Ликург, а бог Аполлон. Римляне говорили, что Нума писал свои законы под диктовку одного из самых могущественных божеств древней Италии — богини Эгерии. Этруски получили свои законы от бога Талеса. Во всех этих преданиях есть правда. Истинным законодателем древних был не человек; законодателем этим были религиозные верования, которые человек носил в своей душе.

Законы долгое время оставались предметом священным. Даже в ту эпоху, когда было признано, что для создания закона достаточно воли одного человека или общего голосования народа, даже и тогда к религии обращались за советом или, по меньшей мере, спрашивали ее согласия. В Риме единогласная подача голосов не считалась достаточной для создания закона; требовалось сверх того, чтобы решение народа было одобрено верховными жрецами, и чтобы авгуры удостоверили благосклонность богов к предлагаемому закону. Однажды, когда плебейские трибуны хотели добиться от собрания триб принятия нового закона, то один патриций сказал им: «какое право имеете вы создавать новый закон или касаться законов уже существующих? Вы, не обладающие правом ауспиций, вы, не совершающие в ваших собраниях религиозных священнодействий, что имеете вы общего с религией и всеми священными предметами, среди которых нужно считать и законы?»

Из сказанного будет вполне понятно, какую привязанность и какое глубокое уважение сохраняли долгое время древние к своим законам. Не дело человеческих рук видели они в них; происхождение этих законов было священно. И не пустой фразой являлись слова Платона, говорящего, что повиноваться законам — это значит повиноваться богам. [с. 207] Платон выражал только общую всем грекам мысль, когда в «Критоне» выводит перед нами Сократа, готового умереть, потому что закон этого от него требует. Еще раньше Сократа на Фермопильской скале было написано: «Путник, возвести Спарте, что мы пали здесь все, верные ее законам». Закон у древних был всегда священным; во времена царей он был владыкою царей, во времена республик — он был царем народов. Неповиновение закону был святотатством.

В принципе закон был неизменен, потому что он был божественен. Нужно заметить, что законы никогда не отменялись; можно было издавать новые, но старые продолжали всегда существовать, как бы ни были они противоречивы друг другу. Драконовы законы не были уничтожены законами Солона; ни царские законы — законами Двенадцати Таблиц. Камень, на котором были вырезаны законы, был неприкосновенен; самое большее, что наименее богобоязненные люди позволяли себе, это — повернуть его обратной стороной. Этот принцип был главною причиною той большой запутанности, которую мы видим во всем древнем праве. В нем были собраны различные законы различных эпох все вместе, и все они имели право на уважение. В одной из судебных речей Исея мы видим двух людей, оспаривающих друг у друга наследство; каждый из них приводит в свою пользу закон; оба эти закона совершенно противоречат друг другу и оба они одинаково священны. Таким же точно образом и собрание законов Ману сохраняет старинный закон о праве первородства и тут же рядом помещает другой, требующий равного раздела имущества между братьями.

Древний закон никогда не сопровождается указаниями на мотивы его издания. Да и зачем? Он не обязан давать отчета; он существует, потому что боги создали его. Закон не вступает в объяснения; он является как повелительная сила; люди повинуются ему, потому что они в него верят.

В течение многих поколений законы не были записаны; они передавались от отца к сыну вместе с верованиями [с. 208] и формулами молитв; они были священным преданием, которое увековечивалось близ семейного очага или близ очага гражданской общины.

В тот день, когда законы начали записывать, их стали вносить в священные книги, в книги обрядов среди молитв и правил священнодействий. Варрон цитирует один древний закон города Тускулума и добавляет, что он читал его в священных книгах этого города. Дионисий Галикарнасский, разбиравший подлинные документы, говорит, что в Риме до эпохи децемвиров немногие из писанных законов находились в священных книгах. Позже законы перестали записывать в обрядовых книгах, их начали писать отдельно; но они продолжали находиться, по обычаю, в храме, и жрецы продолжали быть их хранителями.

Писанные или неписанные законы эти были неизменно выражены в виде кратких изречений и по форме их можно сравнить со стихами книги Моисеевой или же со шлоками законов ману. Весьма вероятно даже, что слова закона имели ритмический размер. Аристотель говорит, что раньше того времени, как законы были записаны, они пелись. Воспоминание об этом осталось в языке; римляне называли законы carmina, стихи; а греки говорили νόμοι — песни.

Эти древние стихи были неизменяемым текстом. Изменить в них хотя бы одну букву или переместить хотя бы одно слово, нарушая таким образом ритм, это значило разрушить самый закон, уничтожая ту священную форму, в которой он явлен людям. Закон был подобен молитве, которая только тогда была приятна богам, когда слова ее оставались совершенно неизменными, и которая становилась нечестивой, если хоть одно слово было в ней изменено. В первобытном законе внешняя форма, буква — были все. Здесь нечего искать идеи или духа закона. Закон имеет ценность не по тому нравственному принципу, который в нем заключается, но по тем точным словам, из которых состоит его формула. Его сила заключается в священных выражениях, которые его составляют.

[с. 209] У древних и особенно в Риме идея права была неразлучна с употреблением известных священных слов. Если, например, нужно было заключить какое-нибудь обязательство, то один должен был сказать: Dari spondes? и другой должен был ответить: Spondeo. Если эти слова не были произнесены, то и договор не считался заключенным. Напрасно заимодавец требовал уплаты своего долга, должник не считался его должником, потому что сила, обязывающая человека в древнем праве, не была совесть или чувства справедливости, это была священная формула. Эта формула, произнесенная взаимно двумя людьми, устанавливала между ними правовую связь. Там, где не было формулы, не существовало и права.

Странные формы древнего судопроизводства не будут нас более удивлять, если мы подумаем, что римское право было религией, закон — священным текстом, правосудие — собранием обрядов. Истец преследовал по закону, agit lege. Выражением, формулой закона побеждает он своего противника; но ему нужна величайшая осторожность: чтобы иметь закон на своей стороне, он должен точно знать те выражения, в которых он формулирован, и произносить их вполне безошибочно. Если он употребит одно слово вместо другого, то закон более для него не существует, не может его более защищать. Гай рассказывает такого рода случай: у некоего человека сосед вырубил его виноградник; факт был несомненный; он произнес формулу закона, но в законе говорится «деревья», он же произнес «виноградник» и поэтому проиграл свой процесс.

Однако, произнесения точных слов закона было еще недостаточно, нужно было сопровождать их еще внешними знаками, которые являлись как бы обрядами этой религиозной церемонии, называвшейся договором или судебным процессом. Поэтому при всякой продаже нужно было употреблять кусок меди или весы; при покупке чего-нибудь — следовало дотронуться до покупаемого предмета рукой, mancipatio; если происходил спор о какой-нибудь собственности — [с. 210] изображалась притворно борьба, manum consertio. Отсюда произошли формулы при отпущении на волю, при выделении из семьи, при отправлении правосудия и все внешние действия, вся пантомима судопроизводства.

Так как закон составлял часть религии, то и он был облечен таинственным характером, как вся религия гражданской общины. Формулы закона хранились втайне, как и формулы культа. Они скрывались от чужеземцев и даже от плебеев. Происходило это не потому, чтобы патриции рассчитывали, владея законами исключительно, извлекать из этого для себя большую пользу; но потому, что законы по своему происхождению, по своей природе считались долго таинством, в которое нельзя было посвятить человека, не посвятив его предварительно в национальный и домашний культ.

Религиозное происхождение древнего права объясняет нам одну из главных его особенностей. Религия была чисто гражданская, т. е. особая для каждой гражданской общины; и вытекающее отсюда право могло быть тоже только гражданским. Но важно выяснить смысл, какой это слово имело у древних. Когда говорили гражданское право, ius civile, νόμοι πολιτικοί, то это означало, что не только каждая гражданская община имела свой кодекс, как имеет его в наши дни каждое государство, но также что и законы каждой гражданской общины имеют силу и действуют только между ее членами. Недостаточно было жить в городе, чтобы находиться под властью законов и под их покровительством: нужно было еще быть гражданином. Закон не существовал для рабов, он не существовал также и для чужеземцев. Ниже мы увидим, что чужеземец, поселившийся в городе, не мог ни приобретать там себе собственности, ни наследовать, ни делать завещания, ни заключать какого-нибудь договора, ни выступать перед обычным судилищем граждан. В Афинах, если он являлся заимодавцем гражданина, он не мог преследовать его по суду за долг; закон не признавал силы за его договорами.

[с. 211] Такой порядок древнего права отличался полнейшей логичностью. Право родилось не из идеи справедливости, но из религии, и было немыслимо вне ее. Для того, чтобы между двумя людьми явились правовые отношения, нужно, чтобы между ними были предварительно религиозные отношения, т. е. чтобы у обоих у них был культ одного и того же очага и те же самые жертвоприношения. Если между двумя людьми не было этой религиозной обязанности, то не могло быть, по-видимому, и никаких правовых отношений. Ни раб, ни чужеземец не имели участия в религиозном культе гражданской общины. Чужеземец и гражданин могли долгие годы жить рядом друг с другом без того, чтобы явилась возможность установить между ними правовую связь. Право было только одною из сторон религии. Раз нет общей религии, то нет и общего права.

Глава XII

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями: