Бах. Прелюдия es moll из ХТК

По истолкованию Яворского — "Плащаница". Снятие с Креста. Плач сокрушенный, скорбью рвущий сердце. Интонационное выявление: скорбно-возвышенная декламационная речь на фоне мерно-сосредоточенной псалмодии. Но если исполнитель ограничится только одной этой, патетической, стороной аффекта, — пропадет главное: несказанность красоты.

Другая сторона — "глас хлада тонка", невидимое утешение Божие, Само Божественное милосердие. Взгляд на нас Христа: скорбящий об ожесточении распявших Его, и одновременно — пронизанный любовью.

Тайна присутствия Божия совершается в абсолютной тишине сердца, в нежнейшей кротости и неотмирной покойности духа. Как это возможно? Для земного человека, действительно, невозможно. Но "мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе (Филипп. 4:7). Совершеннейшая тишина, как бы выключенность бытия из земного времени и пространства заставляет вспомнить о Богородице, сердце Которой никогда не покидало пределов молитвы. И в самый страшный миг Ее земного бытия молитва веры и любви соблюдает Ее сердце в тихости доверия к Богу, смиренного пребывания в Его святой воле. Ведь "мир, превысший всякого ума", и есть любовь Божия, несказанная. Интонационно неотмирность музыки выражена в темпе созерцательной тишины и тихости произношения, как бы беззвучного, нематериального. Но невозможно здесь никакое формальное материалистическое сложение исполнительских средств — интонация прежде должна родиться в сердце. Потому тайна исполнительского научения прелюдии есть тайна сердечного восхождения к Богу.²

А в чем вечная идея аффектов радостной, быстрой, активной музыки?

"Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом" (Пс. 2:11). Нестерпимо это словосочетание для земного уха. Настолько дико для него, что католическое издание решилось даже на изменение еврейского текста.3 Почему? Потому что "H (еврейский текст) ist kaum verstдndlich (едва понятен): und jauchzt mit Beben". О нет, еврейский стих очень, очень внятен верующему православному сердцу: имеется в виду та ограда сердца весельем страха Божия, за которой начинается иное веселье, о чем поется в блатной песне бредущего из пивной: "а мой нахальный смех всегда имел успех"; суть его — в забвении чувства предстояния пред Богом.

Интонационно-технически чувство границы задается мерностью бассо-континуо, единством движения. Немыслимы здесь своевольные взрывы чувств, грандиозность крещендо, неожиданные accelerando.

Но опять же, этого мало для исполнителя. Должно ему если не жизнью, то неким мечтательным предчувствием проникнуть в сердцевину правильного жизнеощущения. Задача заключается в освобождении чистой радости или пламенной активности от грязи страстей. Тогда над радостным ликованием незримо возносится его в себе несказанный божественный покой (он-то, видимо, и был той тайной исключительного спокойствия игры Баха, которое поражало Шейбе и Форкеля). Страсть же подменяет истину божественного чувства мнением самости. Именно она, самость, незаметно привносит в радость и горячую жизненную активность духа нотки суетливости, ажиотажа, пустого возбуждения тела, словно подхлестнутого солидной порцией кофе. Тогда из божественного аффекта мы выпадаем в "эмоцию", произведение нашей нервности. Огонь небесный тушится грязью страстей, деятельность лишается вдохновенной полетности.

Не из усердия и рвения в практической деятельности, а из примешивания страстей, из мук алчности исторически родилась современная западная активность с ее противоестественным бешеным темпом жизни, со стрессами и неврозами, с полным забвением основной цели души. Господь говорит: "Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться" (Мф. 6:25). По разъяснению св. Иоанна Златоуста, Господь не говорит "не делай", но: "не заботься". Славянский перевод точнее: "не пецытесь". Огненный глагол "печь", "пеку" ближе греческому слову, в этимологической глубине имеющему значение мучения. "Не мучьте, не тревожьте себя излишними страхами". "Не терзайтесь", — предлагает перевод о.Павел Флоренский.

"Мир, превысший всякого ума", блаженный покой сердца в быстроте движения, не обремененного страстями, чистое струение радостной активности духа — духовный закон не только скорбно-медленной, но и ликующей и деятельной музыки. Такой чистой, заповеданной Господом заботливо-усердной беззаботностью восхищает быстрая мажорная музыка барокко — Бранденбургские концерты Баха, скрипичные концерты Вивальди, произведения Корелли… Как много композиторов барокко! Но вот что странно для последующих веков при таком обилии больших и малых талантов: ни один из них не умел сочинять плохой и пошлой музыки. Историческая близость средневековья еще обжигала дух радостью веры.

Поистине оправдала себя теория аффектов: заключенная в произведениях вечная идея передала и им частичку бессмертия. И чем бессмысленней становится темп современной жизни, тем более сладко отдыхать нам в красоте барочной музыки, словно измученному зноем путнику — в блаженной тени прекрасного оазиса.

Заметим: рождение сонатного Allegro из аффекта движения связано с замутнением аффекта страстями, смятенности, мускульного напряжения, потерей внутреннего покоя. Он сохраняется у Моцарта и Гайдна. Но уже первая, пятая сонаты Бетховена, полные отзвуков смятенной музыки Ф.Э. Баха и всего движения "Бури и натиска", являют показательные примеры новой трактовки аффекта быстрого движения. Вторжения страстей заставляет искать спасения в рамках побочной партии и за пределами первой части. Так рождается драматургия сонатной формы и сонатного цикла.

Исполнительство романтической эпохи, обратившись к музыке Баха, подстроило ее духовный мир к своему пониманию. И этот стиль передался двадцатому. Движение аутентичного исполнительства побудило и представителей академической манеры освободиться от романтических преувеличений. В чем они?

Вспомним типичную манеру исполнения скрипичных сонат Баха. Преувеличенно плотный звук, чрезвычайная напряженность чувства — аффект уже не в барочном, а в современном смысле слова, жирная вибрация — воздвигли в музыке Баха несвойственную ей величавую фигуру лирического героя. Но ничего индивидуалистического, рожденного человеческим мнением, а не самоговорением истины, не было в музыке Баха. Его эпоха не знала и не хотела знать вибрато, принадлежащего трепетной душе лирического героя. В функции выражения душевной эмоции и даже страсти вибрато ввел только Паганини, а в музыке барокко оно использовалось изредка в роли украшения на предкаденционном звуке. Герой преувеличенно романтического исполнения словно мнит себя на снежной вершине гор. Но горы хороши и без него. Барочный аффект отличается от лирического чувства прозрачной чистотой идеи. Эмоции исполнителя заслоняют собой величие художественного мира музыки. Поэтому отказ от телесной чувственности своего "я" приоткрывает подлинную чистую возвышенность музыки, уже не заглушаемую ложным пафосом. В музыке лирической родственным приемом часто служит отречение от полноты естественного звукоизвлечения в пользу затаенного, почти неслышимого звучания. Логика отвержения и здесь заимствована музыкой от жизни. Ведь и в жизни кипение чувств, гнев, сильные страсти легко заглушают тихий голос совести, и лишь после взрыва страстей человек вдруг осознает, что поступил-то он некрасиво, не по правде. Показательно, что тихая звучность — откровение преподносимой музыки отличает ее от бытовых и прикладных танцевальных жанров, цель которых — именно "заводить" человека, закручивать в завихрения страсти.

Говорят о тяжеловесности стиля барокко. Тяжесть барокко прижимает барочную архитектуру к земле; в музыке сверхмногоголосная фактура, неотвязный генерал-бас также вливают в стилевую интонацию барокко ощущение некоторой тяжести.

Каково духовное происхождение этого эффекта? Внутренняя форма барокко — аффектированная проповедь. Проповедь о должном. Но разве установка долженствования обязана непременно тяготить душу? Ведь Господь говорит: "возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко. (Мф. 11:29-30). Легко — ибо это иго любви, который несет Господь. Божественная любовь снимает тягостность долженствования, сливает "должен" с "хочу", превращая это слияние воли и сердца в пламенное "призван".

Долженствование становится тяжестью при отказе от соединения с Господом. В восьмом веке, в не отпавшей тогда еще от православия Италии, в городе Ланчано, в церкви Сан-Легонций Святые Дары приняли вид настоящего Тела и Крови (случай, настолько частый в века изначального православия, что в уставах содержатся указания священникам, что делать в подобных случаях). Не подверженные тлению Дары, хранившиеся 12 веков в хрустальной чаше, с 70-х годов ХХ века стали подвергаться цитоскопическим исследованиям, которые показали: Тело являет собой ткань человеческого сердца, а Кровь — той же группы, что и на Туринской Плащанице, Тельца Крови обладают необъяснимыми наукой свойствами (нарушение принципа аддитивности: каждая часть весит столько, сколько и сумма). Протестантские учебники догматики внушают: то, что верующие почитают как Тело и Кровь, на самом деле является хлебом и вином, — причастие, таким образом, нужно понимать чисто метафорически. Соответственно сократилась служба, центром ее стала не литургия верных с ее причащением, а предваряющая ее литургия оглашенных с ее проповедью. Догматические фантазии протестантизма о причастии — вопреки чрезвычайной серьезности тона речи Господа! Вопреки остроте ситуации: после слов Господа о Его Плоти и Крови от Него отошли многие Его ученики; если бы смутившие их слова были бы только притчей и иносказанием, их можно было бы пояснить, как обычно Господь и делал; однако здесь Он непреклонен и, обращаясь к двенадцати, говорит: не хотите ли и вы отойти? Вопреки суровости предупреждения ("Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и я воскрешу его в последний день" — Ин. 6:53-54). Свт. Иоанн Златоуст, объясняя смысл Боговоплощения, говорит о том, что до него Бог не имел, чем умереть, а люди не имели, чем жить. Боговоплощение истинно слило вечную Божественную Жизнь с жизнью человеческой. Как Господь умер и воскрес ради нашего обожения не метафорически, так и мы отнюдь не метафорически должны подходить к причастию, дабы получить залог жизни вечной. В католичестве же отказались от причастия Кровью (вопреки словам Господа, сказанным о Чаше: пейте от нее все). Без Бога же бремя заповедей становится неподъемно тяжелым.