Глава двадцать первая 7 страница

— Ты осетин?

Дебола какое-то время не отвечал, потом обрадовался и ответил:

— Осетин-то я осетин, но что мне делать?

Голос у Дебола был таким осипшим и усталым, словно он целую неделю провел на пиру, распевая песни и веселясь. Можно было подумать, что он оказался в тюрьме из-за сильного опьянения, но это предположение опровергалось стонами во время разговора.

— Если ты осетин, то что с тобой, почему стонешь?

Дебола теперь поверил, что действительно слышит осетинскую речь. На сердце стало чуть веселей, и он сказал в ответ:

— Подойди поближе.

Тот, кто говорил из угла, тут же оказался рядом с Дебола, и завел с ним разговор. Дебола узнал Быдзеу и обрадовался:

— О-о, Быдзеу, а ты как сюда попал, кто тебя привел?

— Я тоже здесь не по своей воле. Правильно говорят, что властный — сильный. Ты кто? Откуда меня знаешь?

— Так ты меня уже не знаешь, Быдзеу, нет?

— Честно говоря, я тебя не припоминаю.

— Ты не помнишь Дебола?

— Ты Дебола, Дебола! — воскликнул испуганный голос и спросил торопливо:

— Что случилось, что с тобой?

— Не видишь разве? Хотя как меня можно видеть, темно же, но ты меня не узнал, так что спрашиваешь. Избили, раздавили меня и силой бросили сюда. Проведи рукой по моему лицу, и тогда узнаешь про мои дела.

Быдзеу стал искать в темноте лицо Дебола и когда нашел, провел ладонью по нему:

— Ты где так сильно вспотел? Тебя, наверно, много гоняли туда-сюда?

— Это не пот, Быдзеу, а красная кровь! Кровь гнева!

— Это кровь?!

— Кровь это, кровь. Кипящая кровь! — сказал Дебола и, тяжело застонав, опустил голову вниз.

Быдзеу на какое-то время впал в удивление и не мог произнести ни слова, потом заговорил.

— Как?! Ты ранен, в тебя стреляли, ты убегал? — забросал он вопросами Дебола.

Тот глубоко вздохнул, и начал медленно говорить о том, что с ним произошло. Быдзеу слушал так усердно, что не было слышно его дыхания. У него в голове рождалось и пропадало множество мыслей, но сказать он ничего не мог: Дебола говорил много, и конец своего повествования закончил решительными словами:

— Если еще моя душа вырвется из этой тюрьмы, тогда что надо будет делать, я знаю хорошо. Ожесточенная, безжалостная борьба, другой дороги для себя я не выбираю...

— Это как, разве можно, чтобы царь призывал людей, а солдаты их избивали? Это что такое? — возмущенно произнес Быдзеу, высоко поднял брови и направил вопрошающий взгляд на Дебола. Тот простонал и вздохнул.

— Эх, завидую тем, кто свободен, я знаю кто царь, кто пес, кто осел!.. Эх, несчастный я, вырваться бы на свет. Увидеть бы еще Овражное.

Слово за слово, и оба отошли от начала. Понемногу они стали забывать о своих горестях. У Дебола уже не болели раны, только иногда рана живота колола сердце, и он тогда начинал стонать.

***

Пока Царай и Будзи искали городские казармы, солнце стало заходить и своими последними лучами, как столбами, оперлось на горы и в последний раз, подобно хорошему хозяину дома, внимательно смотрело на лицо земли, удостоверяясь в том, что все на своем месте, что земля хорошо убрана.

Как только они вошли в ворота казармы, то откуда-то послышались звуки свирели. Люди выбежали во двор и встали на свои места, но свирель не умолкала:

— Ду-ду-ду, у-ут-тут-тут-тут-тут!

Слышались голоса командиров.

— Все по местам, живо!

— Что ты там еще делаешь, иди быстрей!

— Ты как одет?

— Равняйтесь, справа налево!

Когда все построились и выровнялись, тогда им начали раздавать маленькие медные котелки и деревянные ложки. После раздачи послышалась команда:

— Смирно!

Все резко застыли в ряду.

— Шагом марш!

Все, как один, подняли ноги и двинулись, слаженно опуская ноги на землю.

— Левой! Левой! Левой!

Так строем они отправились на ужин.

Пока длился ужин, солнце унесло свои лучи с вершин гор, и темнота пугливо начала красться с гор к степям. Когда ужин закончился, их опять заставили построиться в ряд, и они вышли во двор казармы. Там прозвучала команда:

— Стой!

Все одновременно встали.

— Разойдись!

Каждый ушел куда хотел. Когда же наступило время отдыха, то свирель своим дивным голосом позвала новобранцев ко сну. Все разделись и закутались в одеяла. Наступила первая ночь после первого дня.

***

В бане новобранцы прыгали с раскрасневшимися лицами в солдатской форме. Наверно, к ним тепло так глубоко никогда не проникало, и у некоторых лица блестели подобно краснобоким яблокам. У худощавых лица покраснели, но в отличие от других не разбухли, а блестели, словно смазанные жиром веревки. Выходя из двери, они собирались во дворе бани. Сбиваясь в группы, говорили друг другу о дивной печи:

— Вот это чудо! Плеснешь в нее воды, и она начинает шипеть, а потом из нее обильно выходит пар.

— Если туда, куда брызгают водой, бросить человека, то что будет? — спросил один и тут же над ним все в один голос стали весело смеяться. Сам парень тоже понял, что задал не очень умный вопрос, и поэтому решил оправдаться:

— Я не про горячую сказал, а про холодную!

Опять все рассмеялись над ним и спросили:

— А кто должен быть холодным? Человек или печь?

Парень заметил, что над ним начали подтрунивать и решил уйти в сторону, но его схватили за локоть:

— Куда убегаешь, ответь нам.

Вырвавшись, он ушел к другой группе новобранцев, и стал слушать их разговоры, но уже помалкивал.

Из молодежи кто-то крикнул ему вслед:

— Закинуть тебя в печь, тебе бы ничего не было. Только лишь сгорел бы дотла и больше ничего.

Пока вели разговоры, тем временем новобранцы все вышли из бани и каждый искал своего товарища. Из-за того, что все были одеты в новую солдатскую форму, которая была одинаковой у всех, то приходилось громко звать друг друга, и затем выходцы из одних сел собирались в группы во всех углах двора.

Начальники в последний раз вышли к новобранцам и, оглядев их, скомандовали:

— Становись!

Каждый быстро побежал занимать свое место и вскоре все оказались в рядах.

— Те, кто выше ростом, встаньте правее! — послышался властный голос командира.

Новобранцы засуетились и, кто был выше ростом, шли направо, но когда сталкивались двое одинакового роста, то начинались раздоры:

— Я выше тебя.

— Ну уж нет, сам иди вниз.

— Я не пойду, иди сам — ты ниже меня.

Ссоры не прекращались, пока младшие командиры не ставили их по местам. Но тот, кого ставили внизу, недовольно пялился на другого. А этот другой задирал голову повыше, как будто отличился в большом деле.

Тотчас же вспыхивала новая перебранка:

— В сторону, мишень! Встань выше, а не то врежу тебе.

— Ты кого назвал мишенью?

— Встань ниже, гнилой пень!

С такими пререканиями и толкотней ряды понемногу стали выравниваться. Наконец, все нашли свои места, ссоры прекратились, но тех, кто сверлил глазами других, было предостаточно.

— Что, еще не построились, еще не закончили? — спросил их начальник.

Некоторые хотели пожаловаться ему из-за своих мест, но тот не стал выслушивать их жалобы, и они замолчали. Все стояли на своих местах, и ряды колыхались, как в летний день пшеничная нива. Наконец, когда споры утихли, и каждый основательно закрепился на своем месте, тогда начальник оглядел ряды. Кого надо, тех подравнял, затем громко скомандовал:

— Смирно! Равнение направо!

Новобранцы подняли высоко грудь, и устремили глаза направо.

Снова раздалась команда:

— По четыре становись!

Молодежь не знала, как правильно встать по четыре, но тут же в дело вмешались младшие командиры и уладили ситуацию. Стали ждать дальнейших приказаний. Командир привычно растворил рот:

— Вперед шагом марш!

Учеба в этой специальной ходьбе возлагалась на него. Ему от их шага стало весело на сердце, и он спросил:

— По-русски петь умеете?

Несколько парней выкрикнули: — Жнаем!

Все остальные промолчали. Когда командир услышал «жнаем», то приказал шедшим в середине четверым младшим командирам:

— Запевай!

Те в один голос тут же затянули песню:

 

«Соловей, соловай пташечка,

Конарейка жалоппо пойот...»

 

Когда эти пели русскую песню, тогда новобранцы стали пробовать им подпевать, но песню они не знали, поэтому подпевали так, как подпевают песне о Хазби. Кто какую песню знал, ту и вторил разными голосами. Временами громче слышалось подтягивание из песни о Тотразе:

«Эй, лалай, ребята...»

Иногда на первое место выходило подпевание из песни о Хазби:

 

«Гъе-гъе-гъе.

Гъе-гъе-е, гъе-гъей-й...»

 

Кто какую песню знал, той и подпевал, но все кричали так громко, что от русской песни слышалось только:

 

«.......Соловей пташечка...

....................................

.................пойот........»

 

Но даже то малое, что слышалось от русской песни, сразу подминала под себя осетинская «уарайда». Шум был слышен так далеко, что улицы заполнились людьми. Они с удивлением слушали это пение и от души хохотали. Дети издевательски подражали поющим, и то блеяли, то мычали в сторону шагающих солдат.

Командиру, шедшему впереди, показалась дивной смешанная песня. Он забыл посмотреть как шагают солдаты, только шел и слушал песню и больше ничего.

Новобранцы, слушая каждую песню и всякие голоса, сбились с шага, и уже никто не знал куда ставить ногу. Наступали друг другу на пятки, и слышалась осетинская речь:

— Эй, вол, куда рвешься, почему не смотришь перед собой?

Топот ног и песня смешались, и как кому идти уже не знал никто.

От этого шума собаки взбесились так, что, громко лая, хотели разорвать свои цепи, куры с кудахтаньем бежали во дворы. На перекрестке городовые возбужденно засвистели, но когда увидели идущих солдат, то остались стоять на месте, подобно столбам... Дети не переставали издеваться над их пением и, шагая вслед за ними, кто свистел, кто звенел колокольчиком, кто, не жалея сил, бил палкой кусок доски.

Когда командир пришел в себя от слушания песни, то резко повернулся назад и приказал:

— Отставить пение.

Большинство перестало петь, но все равно некоторые, крича «уарайда-уарайда», ставили ноги как попало. Вскоре все прекратили петь, и командир стал приказывать сердитым голосом:

— Раз... два, раз... два!

Он бросил взгляд на ряды и направился к кому-то:

— Как ты поднимаешь ногу? Не слышишь? Раз, два, левой, левой!

Когда все начали шагать в ногу, то люди перестали уже с прежним любопытством смотреть на них, да и дети сзади стали петь.

Свернув на противоположную улицу, новобранцы увидели казарму и принялись резвей поднимать ноги. Они быстро вошли во двор казармы, и старший стал командовать:

— Раз... два, раз... два!

Затем приказал:

— Стой!

Новобранцы, как вкопанные, застыли на своих местах. Командир встал напротив рядов и с раздражением спросил:

— Вы где выросли?

Он еще не закончил, как кто-то ему ответил:

— Кто где, кто где. Я сам из нижнего Барзджина.

— Молчать! Будешь стоять под винтовкой четыре часа, —он умолк на какое-то время, пока не утихла злость, затем продолжил:

— Вы выросли в лесу среди зверей или в селах среди людей? Петь не умеете, ходить не умеете, вам совсем не стыдно?

Новобранцы притихли и тут впервые увидели себя в настоящем солдатском положении и условиях; некоторые опустили глаза и с грустью думали о дальнейшей жизни, о солдатской доле.

Командир продолжил дальше:

— После обеда пойдете с младшими командирами-ефрейторами вон в поле и будете учить песни. До завтра разучите две-три песни, вот так. Сейчас разойдитесь и ждите обеда. Идите по своим местам и приберите свои вещи.

Солдаты тут же разошлись. Каждый принялся укладывать свои пожитки, потом в ожидании обеда все стали собираться группами по разным углам.

Царай и Будзи сидели напротив друг друга и вели разговор. Вокруг них постепенно начала собираться молодежь. Парни из Овражного безбоязненно сидели возле них, а вот ребята из других сел как-то смущенно смотрели издали на Царая. Разговор начался о происшествиях с Дебола и Быдзеу.

Когда понемногу перешли к другим делам, и случай с Дебола отошел в сторону, тогда Царай с улыбкой вспомнил:

— Разве не удивительное дело произошло сегодня с нашей песней?

— Что там удивительного, — сказал Будзи, — мы осетины и знаем свои осетинские песни, а они нас заставили петь по-русски и все смешалось.

Собравшиеся вокруг них молчали, но внимательно смотрели на говорящих и ничего не пропускали мимо ушей.

Касбол и Ислам вместо разговоров улеглись на кроватях и отдыхали.

— Делать нечего, — сказал Царай, — надо выучить русские песни, иначе служба хорошо не пойдет.

Собравшиеся ничего не говорили, но по их глазам было видно, что случай с Дебола они хорошо запомнили.

Пока Царай разговаривал с молодежью, меж тем новость шепотом разошлась по всем углам казармы:

— Во-он тот мужчина — Царай.

— Какой Царай, что за Царай?

— Абрек Сырхаев...

— Это он?

Постепенно все глаза из всех углов казармы устремились на Царая. Доносились обрывки разговоров:

— Какой он плечистый мужчина!..

— Посмотри на его лицо!..

— Глаза — горящие угли...

По мере продолжения разговора вокруг Царая собиралось все больше и больше молодежи. Задние тянули назад передних, говоря вполголоса:

— Пусти меня, я его еще не видел.

— Подожди, дай мне еще немного постоять.

Некоторые встали на кровати и оттуда смотрели на Царая. Очень всем хотелось видеть его, а особенно послушать, что он говорит. Каждый желал сесть рядом с Цараем и поговорить с ним. Стоило Цараю что-то сказать и в казарме не было слышно даже шороха. Всем хотелось послушать Царая, но Царай много не говорил, он больше смотрел по сторонам, и разные мысли возникали у него в голове. Вспоминались прошедшие дни. Тряхнув головой, он сказал про себя:

«Счастливы те, в чьих руках эта молодежь».

Он тут же устыдился от своих слов.

«В чьих они руках? В чьих они руках? — два раза Царай задал себе этот вопрос, и опять окинул взглядом молодежь. Хотелось ему что-то сказать, спросить:

«Нравится вам солдатская жизнь?»

Но подумав, он сдержался и ничего не сказал.

Шум в казарме стал усиливаться. Царай испугался, что кто-нибудь из парней из-за этого гвалта попадет под арест и негромко им сказал:

— Ребята, не шумите, иначе вас накажут, здесь начальников много.

Шум прекратился, но каждый продолжал стоять на своем месте, и к ним обратился Будзи:

— Разойдитесь по местам, а то если кто зайдет, тогда наше дело будет плохо.

Молодежь неохотно расходилась по местам и все равно оттуда глазела на Царая и Будзи. Шум стих окончательно.

Пока Царай разговаривал с молодежью Овражного, солнце тем временем стало клониться к горам. Ислам и Касбол уснули сладким сном, и их храп доносился до всех углов казармы. Царай повернулся в другую сторону, и всякие разговоры прекратились. Его жилистая шея и тонкий стан придавали ему вид богатыря. Молодежь стала перешептываться.

— Такому человеку все по плечу, — сказал худощавый парень, но ему кто-то возразил:

— Только лишь жилистая шея и узкая талия ни о чем не говорят, должна быть еще и сила, и мощь.

Когда он это сказал, то вопросительно посмотрел по сторонам.

— Только мощь и сила ничего не стоят, если у человека нет ума. Ум нужен, чтобы мощь и сила действовали плодотворно, — ответил худощавый второму.

— Что вы говорите, что? Разве вы не слышали о его делах? Рост у него есть, сила есть и все остальное. Царай не тот мужчина, которого вы можете поносить языком. Он обладает уверенностью, умом и силой, — закончил спор парень, который сидел дальше всех и говорил меньше всех.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тихие разговоры, сладкие сны и дивные мечтания прервал со двора резкий звук свирели. Новобранцы засуетились, подобно пчелам, выбегая с медными котелками во двор, и там становились в ряд. Слышался возвещающий голос командира:

— На обед с котелками, живо!

Когда все встали по местам (теперь уже каждый знал свое место), тогда еще некоторые ряды немного подравняли и по десять человек стали отправлять в столовую. Каждая десятка занимала один четырехугольный стол. Как только все столы оказались занятыми, то принялись за еду. Каждый получил свою порцию еды сам и поэтому никто не проявлял жадность; все ели неторопливо и аккуратно, пережевывая старательно каждый кусок... Никуда никто не торопился, кроме еды в этот час других дел не было. Если бы не так, то почему все на окрик командира оглянулись с возбуждением.

Тот неожиданно закричал:

— Эй, который ты, почему твой головной убор у тебя на голове?

В середине столовой один толстый парень встал из-за стола и начал просить прощения у него:

— Прости меня, я забыл снять с головы, больше так не сделаю.

— Встань и уходи, сюда больше не возвращайся, — приказал командир.

— Про...

— Молчать, — прервал его тот и у парня половина слова застряла в горле.

Новобранец, опустив глаза вниз, вышел из столовой. Едва он перешагнул за порог, как командир приказал ему:

— Вернись обратно!

Парень повеселее посмотрел на начальника, прошел мимо него и направился к своему месту, надеясь сесть и продолжить обедать. Но командир тут же затопал на него ногами:

— Куда, кто тебе разрешил садиться?

— Ты же сам сказал мне «вернись»?

— Так ты считаешь, что между словами «вернись» и «садись» нет никакой разницы?

Парень замер на месте, как вкопанный, не зная, что делать. Он не осмеливался идти ни вперед, ни назад.

— Что там встал, я же сказал тебе иди!

У парня увлажнились глаза, но он ничего не сказал и снова отправился прочь из столовой.

Когда новобранец дошел до порога, то командир опять приказал:

— Назад!

Парень развернулся на месте и спокойно встал.

— Я сказал «назад», почему не садишься на место?

— Между словами «назад» и «сядь на место» есть разница.

— Хорошо! Хорошо усвоил! Садись и поешь, но после обеда пойдешь караулить вне очереди.

Царай долго смотрел на этого парня, но сказать ничего не мог и умирал от злости. Он не съел и половину своего обеда, но досидел до конца и ждал своих товарищей. Когда поели и вернулись в казарму, то Царай сел на кровать и, опустив голову на руки, погрузился в раздумья. Перед глазами предстала его прежняя жизнь с самого начала, и он тяжел вздохнул. Внимательно разглядывая свою одежду, говорил про себя:

«Если эта солдатская форма и не из железа, то все равно она ничем не отличается от кандалов».

В этот час Царай понял цену человеческой свободе. Ничего не казалось ему лучше ее, и он мечтательно говорил: «О свобода, свобода, человеческая свобода!»

Перед глазами вставали красивые деревья Балкада, кутаны балкарцев, его малыш... Он старался успокоить себя.

«А что, я здесь ради свободы. Сюда потому и пришел, чтобы получить свободу... Благодаря кандалам свобода, — подумал он и, взглянув на свою солдатскую форму, улыбнулся: «Ха-ха-ха, благодаря кандалам свобода! Как хорошо звучит!»

Затем произнес прямо:

— Благодаря кандалам свобода! Ха-ха-ха!

' Царай сидел спокойно, не двигаясь, а мысли в голове копошились, как цыплята под наседкой, но брови и лицо оставались напряженными. Кто смотрел на него, тот бы не поверил, что Царай о чемто думает, так тихо и спокойно он сидел.

Напоследок перед глазами предстал его маленький сынишка, и он впал в состояние сомнения. Захотелось ему на своем черном коне погарцевать от души в поле, свободной бабочкой перелетать с места на место на покосах. Пока в его голове эти мысли сменяли друг друга, тем временем Будзи присел возле него и, толкнув локтем, спросил весело:

— Эй, что скажешь, как жизнь? Видал!

Царай тут же поднял голову, затем ответил Будзи:

— Ну, что тебе сказать, увидим потом, подождать надо еще.

Будзи достал из кармана кусок хлеба и протянул Цараю:

— Держи, видел я, что ты ничего не ел. Это ни к чему. Если ты не будешь есть каждый раз, когда начальство будет кого-то наказывать, тогда тебе плохо придется.

— Дело не в наказании, а в том, что у меня их еда вызвала тошноту.

Он положил хлеб в карман и, поглядев по сторонам, сказал Будзи:

— Хорошо, если бы нас никто не увидел, а то и мы получим нагоняй. Но страшно не наказание, страшно то, что человек может не сдержать себя перед ними, а это к хорошему не приведет.

— Ты прав, — кивнул головой Будзи.

Царай опять погрузился в омут своих горьких дум и печально глядел вниз. Будзи понял его состояние и ничего ему не говорил, однако продолжал смотреть на него с удивлением.

Те, кто еще были снаружи, начали по одиночке и парами заходить в помещение казармы. Ребята из Овражного, входя, бросали хлеб в сумку Царая и смущенно поглядывали на него. Видимо, вовремя обеда они заметили, что он почти ничего не ел. Царай сам тоже пришел в смущение, но ничего сказать не мог. Ему было приятно, что ребята так хорошо к нему относятся, и что он у них пользуется уважением. Когда один из парней опять бросил хлеб в его сумку, тогда Царай уже не сдержался:

— Что случилось, скажите, пожалуйста, зачем столько хлеба, разве я обжора.

— Ничего не случилось, просто хлеба много оказалось. Мы не считаем тебя обжорой.

— Ладно, ладно, ничего, — сказал Царай и похлопал парня по плечу.

— Царай, надо подумать, куда девать эти хлеба, — сказал Будзи другу на ухо.

— Что-нибудь придумаем. Давай-ка мы их выбросим куда-нибудь.

— Так дело в том, что некуда выбрасывать, если их обнаружат, тогда начнут искать нас.

— Ты ведешь разговоры робкого и напуганного человека. Неужели мы нигде не найдем укромного места, куда бы их можно было выбросить!

— Найдем, почему не найдем, только надо хорошо поискать, чтобы они это место не отыскали. Наши начальники подобны свиньям, все должны раскопать.

— Если не искать, то и дом свой не найдешь, это правда, — подтвердил его слова Царай.

Тут еще один парень принес кусок хлеба, следом — другой. Царай опять не сдержался:

— Так, так, ребята! Меня ваши куски хлеба не вернут из того света, но то, что вы цените своих товарищей, это очень хорошо.

Сначала смутились оба, потом один из них сумел сказать:

— Ты прав, Царай.

Второй к тому времени нашел, что добавить к словам первого:

— Я хочу сказать, что жалко Дебола и Быдзеу, но мы ничем не можем им помочь.

После этих слов парни повернулись и направились к своим кроватям.

Сумка наполнилась хлебом так, что даже два куска из нее выпали на пол. Будзи уставился на сумку и, смеясь, сказал Цараю:

— Я же говорил, что этот хлеб принесет нам неприятности!

— Что случилось, кто-нибудь идет? — торопливо спросил его Царай.

— Идти никто не идет, но посмотри на землю, куски уже не вмещаются в сумке и падают на пол. Если начальство это увидит, то дело будет плохо.

— Вместо разговоров встань и вынеси их в своем кармане наружу, отдай их лошадям или собакам, или еще кому-нибудь, лишь бы они нигде не обнаружились.

Будзи встал и, положив куски хлеба в карман, отправился наружу. Он долго смотрел по сторонам, но не увидел ни собаки, ни коня и, не зная, что делать, бросил куски в туалет. Причем, бросил в одну сторону и их не только найти, а даже увидеть было нельзя. Когда Будзи вернулся в казарму, Царай его сразу спросил:

— Куда ты их дел?

— Спрятал в надежном месте, где и найти невозможно; я их выбросил в туалет.

— Разве там найти невозможно? Завтра их увидят.

— Нет, никто не увидит, я их бросил в сторону.

После этих слов Царай тоже наполнил карман кусками хлеба и вышел во двор...

Воздух внезапно рассекли звуки свирели... Тут же раздался голос:

— Наружу, все наружу!

Новобранцы высыпали во двор. Их поставили по десять человек и каждой десятке дали одного старшего. После этого всех повели в поле разучивать песни.

Добравшись до места, десятки разошлись по сторонам и занялись разучиванием песен. Ефрейтор начинал петь, и его пение напоминало собачий вой. Затем за ним начинали выть солдаты. Хотя они очень старались, но не могли справиться с песней, и старший стал злиться. Десятки находились далеко друг от друга и слышали только вой ефрейтора. Когда он злился, то начинал ругаться по-русски, а новобранцы тихо и спокойно взирали на него, как взирали бы на волка, который ясным днем шел бы посреди села. Все ж, если бы волк проходил мимо них, они бы зашевелились, а на ефрейтора не обращали внимания потому, что ничего не понимали в его песнях.

Царай, Будзи и Касбол втроем попали в одну десятку. Их десятка пробовала петь, однако, из этого ничего не получалось. Когда после долгих стараний разучить песню не удалось, тогда Касбол на ломаном русском языке, жестикулируя руками, попытался объяснить свою мысль:

— Мне ист жнай, адна песна.

Ему было стыдно, что из их пения ничего не выходило.

— Што ета за песнйа?

— Ета када будет немного иврайт вас незайт.

— Давай, давай пасмотрим, что за песня.

Касбол, довольный собой, приложил руку ко лбу и стал припоминать слова песни. Эту песню часто пели в Сибири, и он старался воскресить ее в своей памяти. Все, окружив его, ждали, но он стоял в раздумье, и тогда ефрейтор Кулаков спросил его:

— Забыл, что ли?

— Будит, будит, благород! — ответил Касбол и тут же его лицо озарило солнце радости. Он поднял руку и этим дал понять всем, кто находился рядом, что уже готов петь. Его рот потихоньку растворился и оттуда вылетело:

— Сме-е-ел...

Он поперхнулся и замолчал. Но Кулаков снова буркнул ему:

— Что за чорт, если поешь, то пой!

— Ест у, ест у, благород! — вскрикнул Касбол и принялся петь:

Смел товаричного-а-а Духом карпет барба Царста дагоу слабода Грудум положем себе...

Произнеся последние слова, он тяжело вздохнул и вопросительным взглядом посмотрел на ефрейтора, а глаза его ясно говорили: «Ну как?»

Кулаков спросил солдат, какая из песен им кажется легче для разучивания, и все в один голос ответили:

— Касбола. Касбола песня!

— Ну, тогда будем учить ее, только хорошо слушайте.

Ефрейтор посмотрел на Касбола, давая ему понять, чтобы он опять спел свою песню. Касбол важно задрал голову и спросил прямо ефрейтора:

— Как наш песна?

— Ничего, давай петь!

Касбол, растянув свои челюсти в разные стороны, запел изо всех сил. Из-за того, что его песню взяли, он так радовался, что не жалел горла. Его пение доносилось к соседним десяткам, и их ефрейторы завидовали Кулакову, у которого была такая песня. Слышалось далеко:

 

Смел товарчнога-а

......репнет барба

...........слобода

...........сабе.....

 

Чем больше Касбол пел, тем труднее ему было произносить полностью слова, и он выговаривал только окончания слов, но поднимал их высоко, чтобы его голос был слышен другим десяткам.

Кулаков построил своих солдат в два ряда и заставил ходить туда-сюда, исполняя песню. Ребята старались, но долгое время ничего не выходило из их усердия. Только в конце начали осваивать песню, однако слова им не давались. Не удавалось их запоминать при всем старании, да и не могли произносить эти слова, как Касбол, потому, что никто из них не жил среди русских, и никто не был сослан в Сибирь. Кулаков топал ногами, но из его желания ничего не выходило — песня хорошо не шла. Старались до самого вечера и кое-как с большим трудом освоили песню Касбола. Те десятки, что были вокруг, видимо, тоже разучили по одной песне, и стал доноситься их крик. Пели во время движения, шагая в ногу.

Когда солдаты не справлялись с песней как надо, тогда ефрейтор давал время на отдых, чтобы каждый пел, что хотел. Многие желали затянуть песню о Хазби, но сдерживались, опасаясь наказания. Вспоминались Таймураз, Тотраз, Кудайнат или песня старика, но губы были плотно сжаты, нельзя было петь эти песни.

Царай, хотя по-русски говорил плохо, все-таки старался выучить песню Касбола. Усердствовал потому, что боялся, как бы между ним и начальником не произошел какой-нибудь разговор. Он сидел отдельно ото всех и про себя учил песню Касбола. Если что-то забывал, тогда спрашивал его самого...

Встали и начали снова петь и стало получаться лучше: ефрейтор был рад:

— Маладцы, маладцы!

Новобранцы и сами не скрывали радости, что у них дело ладилось и занимались еще усерднее. Чем дальше, тем увереннее звучала песня, хотя солдаты слов ее хорошо не знали. Ефрейтор от радости, наверно, немного вырос, хотя время расти у него уже прошло. На сердце Кулакова было весело, и он сказал:

— Вы еще раз сделайте перерыв, а я схожу к нашим соседям.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ефрейтор направился к соседней десятке солдат. Он был счастлив и говорил сам себе:

— Какой я молодец!

Кулаков шел быстро. Ему хотелось поскорее похвалиться перед товарищами. Тотчас же добравшись к соседней десятке, он спросил ефрейтора:

— Как дела? Не выучили еще песню?