Технология 3. Крепкое общество

Почему в Польше победил профсоюз «Солидарность»? Почему он победил во вполне социалистической стране при весьма многолюдной коммунистической партии? Почему «Солидарность» победила тогда, когда угроза ввода советских танков, да еще вместе с восточногерманскими, болгарскими, венгерскими и чехословацкими была вполне реальной? Почему, когда вместо Леха Валенсы президентом оказался генерал Ярузельский, это уже означало победу «Солидарности», ибо тут же выяснилось, что этот коммунист и генерал Варшавского пакта вовсе не намерен отдавать на растерзание свою польскую «Солидарность»?

Почему много раньше, уже в пятидесятые годы, в коммунистической Польше, где все было, как у других, даже государственная безопасность была, не закрывали костелы? Разве поляки набожнее русских? Ни в коем случае! Есть много оснований полагать, что русские набожнее. Но даже смешно было бы представить себе, что поляки отдадут свои костелы или, смешно подумать, позволят разорять свои костелы инородцам — белорусам, евреям, или, скажем, интернационалистам.

Все указанное было возможно, потому что польский руководитель, польский чиновник, польский милиционер, чуть что не так, выслушивал прямой вопрос: ты поляк или дерьмо? Выслушивал дома, выслушивал в гостях, выслушивал на своей службе, хотя, разумеется, во внеслужебной обстановке.

Возьмем менее масштабный пример. Поляки любят собак. Поменьше, чем англичане, но, может быть, немного больше, чем русские, которые тоже любят собак. И вот задолго до перестройки и «Солидарности» в одном квартале появился постовой милиционер, который активно не любил собак и вовсе того не скрывал. И что же? Общественное давление на начальство оказалось столь серьезным, что милиционера вышвырнули вон, возможно, в такое место, где вообще нет собак.

Это очень важный пример. Поляк не хочет быть дерьмом. Более того, он недвусмысленно хочет оставаться поляком. Потому поляку невозможно сказать с телеэкрана, что точек зрения на его национальные интересы столько, сколько есть законных граждан Польской Республики, что и те, кто полагают, что интересы страны полностью должны быть подчинены мировому сообществу или прогрессивному человечеству, — тоже поляки.

И нам тоже нельзя будет подобное заявлять, как только мы в ответ начнем твердо и недвусмысленно говорить: есть русские, а есть вонючие. Или что-то в этом роде.

А вот еще пример крепкого общества, его деятельности, его самозащиты, нередко проявляющейся в Западной Европе. И на Западе существует инфляция, и на Западе растут цены. Однако на резкие скачки цен (скажем, на отдельные продовольственные продукты) домохозяйки Дании или Голландии отвечают забастовкой: перестают покупать масло, временно, но солидарно переходя на маргарин. Как правило, продавцы капитулируют быстро, ибо убытки от такой домашней забастовки невозможно компенсировать резким повышением цен. Думается, торговцам даже не приходит в голову нанять мордоворотов, чтобы разогнать пикеты домохозяек. И не потому, что домохозяек, разумеется, будет защищать полиция, а потому, что полиция может не успеть спасти и мордоворотов, и самих торговцев от разгневанных голландских или датских мужей.

Как же нам прямо сейчас, в кратчайшие сроки, восстановить крепкое общество, без которого и вне которого бессмысленны разговоры и о демократии, и о национальных интересах?

Во-первых, обществу надлежит всерьез заинтересоваться, кто и на что тратит деньги. Сейчас проповедуется индивидуализм, и нам внушают, что каждого порядочного и цивилизованного человека вообще не касается, кто и каким образом зарабатывает деньги, и сколько он их зарабатывает (если при этом непосредственно сейчас не совершается уголовное преступление), и уж совсем не касается, на что он тратит заработанные средства.

Следует решительно признать и утвердить, что пропаганда безудержного индивидуализма есть социально опасная ложь. Когда проповедуется безграничный индивидуализм, это делается для того, чтобы русский гражданин стоял один как перст перед сплоченной корпорацией чиновников, корпорацией банкиров, журналистов, преступников, чеченцев или милиционеров.

Сейчас в России нет настоящих богатых людей, чей семейный капитал складывался бы на протяжении поколений. Есть скоробогачи, средства которых в той или иной степени представляют собой присвоенную часть общенародной собственности. Это не традиционно для России, где скоробогачей никогда не уважали. Однако в нашей ситуации в этой социальной картине есть огромная положительная черта.

Помнится, еще в конце восьмидесятых годов отдельные социально мыслящие патриоты говорили: когда мы придем к власти, нас не будет интересовать, откуда и кто взял деньги, нас будет интересовать, как и на что потратил.

В самом деле, вполне естественно обществу полагать, что богач в значительной степени оправдывает свое богатство, если материально поддерживает русскую национальную политическую партию, русскую школу, финансирует библиотеки или спасает народные промыслы, воссоздает детские лагеря и молодежные спортивные клубы, заботится о здоровом подрастающем поколении, помогает церковному приходу, религиозному братству, участвует в охране природы и охране памятников. Совсем иначе общество должно оценивать того богача, который финансирует псевдорелигиозную секту или секту, спрятавшуюся под видом научного общества, который не жалеет средств на развитие поп-ансамблей, может быть, и популярных, но существующих вне русской традиции, который финансирует чужое. Первый предприниматель возвращает то, что, может быть, не вполне законно приобрел несколько лет назад, а второй крадет дважды.

Обществу надлежит обсуждать это постоянно, предавая гласности все траты богатых людей, все спонсорские ухищрения, и результат не замедлит проявиться. Ибо каждый состоятельный человек желает сохранить и оставить в наследство детям то, чем он более или менее законно владеет сейчас, не подвергая себя перспективе будущей конфискации.

Причем в тяжелой нынешней ситуации общество должно интересоваться не только тем, кому дарят и помогают, но и как это делают. Например, когда православному приходу помогают обзавестись столь редкой сейчас приходской библиотекой или помогают открыть православную школу — это безусловное благо, а когда настоятелю дарится роскошное паникадило или сотовый телефон — это благо уже весьма относительно.

Общество становится крепким тогда, когда граждане помогают друг другу в жизненных невзгодах.

Мы подаем нищим, в том числе и огромному количеству профессиональных прохиндеев, выдающих себя за нищих. Крепкое же общество прежде всего стремится помочь каждому из сограждан не превратиться в нищего. Крепкое общество стремится, чтобы сограждане не снижали своего общественного уровня, чтобы профессионал высокой квалификации был уважаемым и не лишался безумной политикой государства своего профессионального статуса.

Если в невзгодах помогают друг другу постольку поскольку, ибо невзгоды не всегда видны окружающим, то в беде в крепком обществе помогают всегда. Если русского где-нибудь бьют (ну, скажем, какие-нибудь «тьмутараканы»), то долг любого русского — немедленно бежать на помощь. Долг русских — сбегаться на помощь своему! Долг физически немощных, стариков или женщин — вопить не своим голосом, созывая помощь, долг немощных — безусловно, идти в подобной ситуации свидетелями в пользу своего. Неоказание помощи своему есть безусловный позор, и не оказавший помощь должен недвусмысленно быть предан общественному презрению.

Общества, оказавшиеся в столь тяжелом положении, в котором сейчас находится русское общество, поступали даже еще жестче. Монголы в XII-XIII веках за неоказание помощи просто казнили. С нас, пожалуй, довольно казней, но именно в этой ситуации есть русские, и есть вонючие. И только таким может быть мнение крепкого общества. Таким же должно быть и воспитание в крепком обществе.

Если же помощь своим не оказывает милиционер, если интересы чужих поддерживает чиновник, иным словом, если противником крепкого общества становится власть имущий, социальное давление есть наиболее эффективное средство против него. Причем в этом случае давлению стыда должна, несомненно, подвергаться и вся семья власть имущего.

Не станет ни один чиновник защищать «тьмутараканские» товары в ущерб отечественным, не станет милиционер помогать «тьмутараканам» в ущерб своим, если после того его родителей не пригласят на чай, жену станут публично стыдить в магазине или на автобусной остановке, если, наконец, его ребенка поколотят одноклассники.

Все это есть меры самозащиты крепкого общества в процессе его формирования. Общество существует лишь тогда, когда оно действительно консолидировано. Консолидироваться, прийти к солидарности общество может, только объединяясь в различные корпорации. Формы подобных корпораций чрезвычайно многообразны. Существует богатейшая как всемирная, так и наша национальная традиция.

Консолидирует, например, церковный приход, хотя над консолидацией прихожан тоже еще нужно трудиться, ибо корпорацией становится не такая церковь, про которую грустно иронизировал один священник, говоря, что «раньше был приход, а теперь приход и уход». Консолидирует только тот приход, где прихожанин знает других прихожан, знает его детей, знает семейные проблемы своих прихожан.

Еще успешнее консолидирует церковное братство или просветительский кружок. Это наша старинная, православная и русская традиция. Консолидирует любой клуб национальной ориентации, в частности, клуб военно-спортивный или военно-исторический, консолидирует деятельность по охране памятников природы, защите животных. Весьма старинным инструментом консолидации, так распространенным некогда по всей Руси, были хоровые общества. Несомненно, консолидирует практически любая форма профессионального единства.

Заметьте, многие формы консолидации, из перечисленных у нас, сложились в крайне неблагоприятных условиях советского режима и были разрушены за последние десять лет. Так, к 1984 году в Москве стало невозможным снести не то что памятник архитектуры — стало невозможным разрушать историческую застройку, что теперь делается не только с успехом, но и с размахом, во много раз превосходящим брежневский. С участия в охране памятников, превратившегося в «перестройку» в эколого-культурное движение, начинали весьма и весьма многие современные политики и общественные деятели. И то было хорошо, ибо для крепкого общества политика есть часть культуры и служанка культуры. Теперь это здоровое соотношение нужно снова восстанавливать.

Весьма серьезным было и движение за охрану природы. Вспомните, ведь остановка поворота северных рек была нашей общенациональной акцией. Тогда мы победили. Да что говорить, еще совсем недавно школьники в составе зеленого патруля запросто могли поймать за руку нерадивого огородника, в «шестисоточном» рвении уродующего берега русской реки, не говоря уже о преступном водителе, пожелавшем помыть в этой реке свою автомашину. И то было возможным потому, что за школьниками стояло общество, и то будет возможным снова, как только до каждого водителя и огородника дойдет простая истина — обидеть мальчика из зеленого патруля невозможно, ибо возмездие последует со стороны всего общества.

Кстати, молодежь вообще склонна к консолидации. Студенческие движения, студенческое единство уходят корнями в глубину Средневековья. Эти формы единства имеют у нас свою историю, в том числе историю недавнего прошлого.

К сожалению, недруги нашего общества сумели последние годы разрушить очень многие здоровые формы детской и юношеской солидарности. Эти формы нуждались в коррекции, в них было зло, в них было уродство — их безбожие и марксизм. Но безбожие и марксизм составляли, если можно позволить себе такой подсчет, немногие проценты в жизни пионерских лагерей или в проведении военно-патриотической игры «Зарница». Эти проценты должны были быть устранены, однако вместо них уничтожены сами игры, сами лагеря, само здоровое воспитание детей и молодежи.

Крепкое общество не может с этим смириться. У нас есть свой опыт, есть русский зарубежный опыт. Вместо пионерских лагерей мы в состоянии восстановить (и уже восстанавливаем понемногу) лагеря Русских юных разведчиков или Русских витязей. Все это сегодня должно стать повсеместно решаемой задачей.

Да, конечно, нам необходимо, прежде всего, войти в крепкое общество самим, но одновременно стремиться ввести в него и наших детей. Крепкое общество начинается с воспитания. Основы воспитания выполняют вышеуказанные задачи достаточно легко. Достаточно легко объяснить подростку, что только не русские, а «вонючие» бьют стекла, уродуя русскую природу, создавая угрозу своим же ближним, своим же соотечественникам: босиком не пробежишься, да и собаку не выгуляешь. Именно «вонючие» ломают деревья, «вонючие» устраивают свалки на обочинах улиц и дорог, а русские, напротив, деревья сажают, ибо это их земля — Русская земля.

В государстве Израиль огромный размах приобрело движение «Посади дерево». Конечно, у нас деревьев побольше, но вот дубов — этого древнейшего символа Русской земли — почти не осталось. А ведь дуб вырастает в подлинного красавца в течение трехсот лет.

Народ становится крепким, только обретая лидеров и защищая лидеров. Лидерами у нас норовят стать начальники. А кто у нас теперь начальник? До тех пор, пока в обществе «начальником» будут называть чиновника, в том числе и такого чиновника, который на самом-то деле есть сотрудник обслуживающего персонала, например, чиновника ЖКХ и вообще коммунальной системы, чиновника из правоохранительных органов, крепкого общества нам не видать. В крепком обществе все они — слуги общества, а не начальники. Начальник же в нашей традиции есть, прежде всего, тот, которого выдвигает, иногда выбирает само общество — лидер, староста, старшина. Не будет у нас с вами крепкого общества до тех пор, пока мы не осознаем, что глава любой из форм консолидации, которые мы перечислили, есть такой же начальник, как и господин «мэр», министр, президент. Церковный староста, председатель православного братства, председатель просветительского общества, клуба, отделения движения охраны памятников или защиты животных, все они — наши полноправные начальники.

Только что у нас были известные «неприятности» в Чечне. У чеченцев были свои начальники — старейшины тейпов и, как теперь стали говорить, «полевые командиры». А у нас были чужие начальники — сплошь государственные чиновники, которые, вообще-то говоря, по закону и в силу своего статуса являются общими начальниками и для нас, и для чеченцев. Ну и кто, скажите мне, с большим успехом вышел из этой ситуации к настоящему моменту?

Естественно, крепкое общество защищает своего начальника. Физическая, нравственная, правовая защита священника, учителя, профессора, русского правоведа и публициста есть долг всего общества. В разной степени, в зависимости от пола, возраста, физических и других возможностей, но все-таки защита начальника есть долг всех членов общества. Если будем их защищать, будет у нас и крепкое общество, будет и государство, наконец, на службе у общества. Вот тогда и будет настоящая демократия.

Крепкое общество безусловно и недвусмысленно заботится о разрешении демографической проблемы. У нас нет крепкого общества, если остается хотя бы даже меньшинство, полагающее, что уменьшение народонаселения его не касается, или даже что уменьшение народонаселения нормально. Мы можем признать принадлежащими к нашему обществу только тех, кто полагает, что нас должно было стать полмиллиарда к началу очередного столетия, а не стало, потому что государством управляли нерусские люди. К нашему обществу могут принадлежать только те, чьи усилия подчинены восстановлению этой полумиллиардной численности. В крайнем случае, мы можем согласиться считать членом общества того, кто полагает, что отрицательный демографический баланс должен быть преодолен, что сокращение населения должно быть остановлено. Логика крепкого общества такова: нас больше — мы сильнее, а не слабее; нас больше — мы богаче, а не беднее.

Враждебная обществу ложь, например, может звучать так: если нас станет больше, нам грозит безработица. Крепкое общество отвечает: когда нас будет больше, следствием этого будет не безработица, а освоение земли, и возвращение нашей собственности и земли, у нас украденной или отторгнутой.

Не может быть крепкого общества там, где нет крепкой семьи, и не только крепкой, но и в большей или меньшей степени традиционной. Кстати, для того, чтобы была забастовка домохозяек, для того, чтобы бойкот товаров заставлял торговцев капитулировать, должно быть много домохозяек. И чтобы организованно давить на семьи забывшихся чиновников и богачей, тоже должно быть много домохозяек, потому что в обществе, как ни парадоксально, подобное внутреннее идеологическое воздействие есть, прежде всего, женская функция. А для того, чтобы домохозяек стало много, мы должны дать нашим женщинам настоящий дом, такой дом, про который англичане говорят: «My home is my castle» — «Мой дом — моя крепость».

Вот мы и замкнули разговор о крепком обществе. Крепкое общество состоит из домохозяев. Крепкое общество — это то общество, в котором в мой дом без моего разрешения вообще никто никогда не войдет, а ежели войдет, то крепенько пожалеет. Крепкое общество, таким образом, станет крепким, когда научится крепко произносить короткое слово: мое.