Ночь новобрачных. Карл Смелый и Сапфира Данвельт

огда Филипп Добрый в начале 1467 года скончался в Брюгге от падучей, его смерть была представлена народу Фландрии как удобный предлог для разрыва обременительного союза с Бургундией. И сделали это агенты Людовика XI, короля, предпочитавшего вероломство открытому силовому противостоянию.

Герцог Бургундии, Карл, прозванный Смелым, был самым страшным и грозным врагом короля Франции, и лукавый монарх, решив избежать прямого столкновения со столь могущественным противником, придумал способ запутать герцога и парализовать его силы сразу же после того, как тот пришел к власти. Для этого король направил во фламандские владения герцога своих людей. Они должны были интриговать против Карла, пробуждая тем самым дремавший до поры до времени в сердцах беспокойных бюргеров бунтарский дух.

Первый призыв к оружию раздался с башни Белфри в густонаселенном богатом городе Генте, бывшем тогда одним из самых многолюдных и зажиточных в Европе. Сорока тысячам ткачей предписывалось бросить свои станки и брать в руки мечи, пики и фламандские годендаги. Из Гента яростное пламя восстания быстро распространилось вдоль Мааса и вспыхнуло во втором по значимости городе Бургундии — Льеже; многочисленные гильдии кожевенников и оружейников были готовы последовать примеру ткачей Гента и вступить в бой.

Мятежники держались храбро лишь до тех пор, пока не встретились при Сен-Гронде с Карлом Смелым, который разгромил восставших бюргеров, оставив на поле боя тысячи убитых.

Герцог был в гневе. Он чувствовал, что фламандцы решили застать его врасплох в тот миг, когда, как им казалось, он был не способен отстоять свои интересы; поэтому он решил раз и навсегда вбить им в головы, что подобное бесцеремонное отношение к повелителю чревато для них большой бедой. Когда к нему явилась делегация почтенных граждан города в длинных рубашках и с веревками на шеях, чтобы, упав перед ним на колени, смиренно просить принять ключи от города, он t презрением отверг их предложение.

— Уясните себе, — сказал он, — что мне вовсе не нужны эти ключи. Я надеюсь, вы хорошо усвоите этот урок для вашего же блага.

Наутро его передовые отряды начали проламывать брешь в городской стене, заполняя окружающий ее ров булыжниками, из которых она была сложена. И вот, когда пролом стал достаточно широким, Карл во главе своего бургундского войска вошел в эти импровизированные ворота как завоеватель, с опущенным забралом и пикой у бедра, и приказал разрушить все укрепления Льежа.

Так закончилось фламандское восстание 1467 года против герцога Карла Смелого. Ткачи вернулись к станкам, оружейники — к горнам, кожевенники и перчаточники взялись за свои ножницы. Мир был восстановлен, а для поддержания порядка Карл посадил всюду, где считал нужным, своих доверенных людей, назначив их военными комендантами.

Одним из них был германец Клаудиус Ринсольт, уже несколько лет состоявший на службе у герцога. Это был прирожденный предводитель, непревзойденный в искусстве владения оружием, в бою отважный до безрассудства и не боявшийся ничего на свете. Скорее всего, именно это качество более всего ценил Карл, недаром прозванный Смелым и ставивший храбрость неизмеримо выше любых других качеств человека.

В знак расположения к мужественному германцу герцог назначил его комендантом провинции Зеландия, наделив полномочиями наместника герцога, и приказал подавлять в зародыше любую искорку мятежа.

— Ясным майским утром Клаудиус Ринсольт в сопровождении рыцарей прибыл в Миддельбург, столицу Зеландии, чтобы занять свою резиденцию на главной площади в замке Гравенхоф и вершить правосудие именем своего господина. Эту обязанность германский капитан исполнял с крайней суровостью, полагая, что тягу к бунтарству надо выдирать с корнем. Для него, человека по природе безжалостного, именно такой образ действий был самым естественным. Герцог даже не догадывался об этом, иначе он призадумался бы, прежде чем назначить Клаудиуса комендантом. Ведь Карл, несмотря на суровость, с которой он подавил это восстание, был человеком в общем-то свято соблюдавшим принципы гуманности и справедливости.

В числе тех, кого посадили в Миддельбургскую тюрьму в результате повальных облав и арестов, произведенных Ринсольтом, оказался и богатый молодой бюргер Филипп Данвельт, арестованный из-за письма, подписанного его именем и найденного в доме одного видного смутьяна, которого сначала пытали, а затем повесили. В письме, полученном накануне восстания, содержалось обещание поддержать мятежников оружием и деньгами.

Данвельт в разговоре с Ринсольтом, происходившем в мрачном зале Гравенхофа, клятвенно отрицая свою причастность к восстанию, сказал, что ему даже не предлагали в нем участвовать. Услышав о дате получения письма, он рассмеялся. В тот день, когда оно было получено, Филипп находился во Флашинге, и не по какой-нибудь случайной оказии, а потому что венчался там и вместе с молодой женой вернулся в Миддельбург. Было бы нелепо, сказал он, участвовать в восстании или связываться с мятежниками во время свадьбы. И Филипп, уверенный в себе, снова рассмеялся.

Германский капитан не любил людей, которые позволяли себе смеяться в его присутствии. По его мнению, это свидетельствовало о недостаточном уважении как к его должности, так и к нему лично. И теперь, сидя в высоком судейском кресле, окруженный секретарями и телохранителями, он весьма свирепо глядел на белокурого, розовощекого молодого человека, вздумавшего проявить подобное легкомыслие. Ринсольт тоже был красив: высокий, статный, пышные каштановые волосы живописно обрамляли высокий лоб и безбородое загорелое лицо; лишь на левой щеке бледным пятном выделялся шрам.

— Но письмо подписано твоей рукой, — мрачно проворчал он.

— Может быть, там и стоит мое имя, — любезно улыбнулся Данвельт, — но уж никак не моя подпись.

— Черт побери, — выругался капитан. — Это что, оправдание? Какая разница?

Не подумав об опасности, беспечный Данвельт отважился на легкую дерзость:

— Да, это оправдание! Самый глупый из твоих писарей — и тот понял бы это!

Голубые глаза коменданта сверкнули сталью, тяжелая челюсть выпятилась, щеки залила краска гнева, и он вновь выругался.

— Ты еще остришь, ничтожество? — И, обратившись к стражникам, приказал: — Уведите его обратно в тюрьму. Пусть там, в тишине, он научится приличным манерам, а уж потом предстанет перед нами!

И Данвельта отправили обратно в камеру. Он понял, что в правление Клаудиуса Ринсольта даже невинный человек должен держать ухо востро.

Комендант уселся в кресло, недовольно ворча. К нему склонился секретарь, сидевший по правую от него руку.

— Проверить истинность утверждений этого человека совсем не трудно, — сказал он. — Надо вызвать его жену и слуг и спросить, когда он был во Флашинге и когда состоялось венчание.

— Да! — проворчал Ринсольт. — Займитесь этим. Я более чем уверен, что этот пес солгал нам.

Однако его уверенность была напрасной. На другой день к коменданту привели на допрос экономку и жену Данвельта, и они лишь добавили подробностей к тому, что говорил Филипп. Стало совершенно ясно, что он ни сном ни духом не причастен к восстанию против герцога Бургундского. Супруга Данвельта клятвенно отрицала это и умоляла:

— Я могу присягнуть, что говорю правду, я уверена, что доказательств его вины не существует. Он всегда был лоялен по отношению к власти и все это время занимался только своими делами и мною.

— Господин, — она протянула руки к хмурому германцу, и в ее глазах заблестели слезы, — умоляю вас поверить мне и отпустить моего мужа, раз нет доказательств его вины.

В голубых глазах Ринсольта вспыхнул огонь, а полные яркие губы медленно раздвинулись в чуть заметной загадочной улыбке. Стоявшая перед ним изящная женщина была очень хороша собой. Ее отороченное мехом светлое платье с высокой, по последней моде, талией плотно облегало нежно очерченную грудь. Низкий вырез подчеркивал совершенную белизну ее шеи. Овал лица казался странно детским под высокой, похожей на корону прической; с головы ниспадала тончайшая вуаль, колыхавшаяся при каждом ее движении.

Солдафон некоторое время продолжал молча, в упор разглядывать ее, а губы его все продолжали медленно растягиваться в странной улыбке. Не отрывая глаз от жены Данвельта, он коротко бросил секретарю:

— Эта женщина лжет! Я полагаю, что только наедине с ней смогу узнать правду.

Он с трудом оторвал от кресла свое массивное тело, облаченное в темно-пурпурный бархат.

— У меня есть одна улика! — заявил он хрипло. — Идите за мной, и вы увидите ее своими глазами.

Он провел ее темным коридором, выходившим из мрачного зала, и остановился у дверей маленькой уютной комнаты, сплошь увешанной коврами. Отпустив сидевшего там слугу, он тут же предложил женщине войти в комнату и еще некоторое время разглядывал ее из-под насупленных бровей. Вслед за ними шла служанка, но Ринсольт не впустил ее в комнату. Супруге Данвельта пришлось войти одной.

Ринсольт не спеша вынул из дубового ларца письмо, под которым стояло имя «Филипп Данвельт». Просительница взглянула на коменданта испуганно, она вся трепетала. Он сложил письмо так, чтобы было видно только имя ее супруга, и помахал им перед ее глазами.

— Что это за имя? — отрывисто спросил он.

Она быстро заговорила:

— Это имя моего мужа, но не его рука. Наверное, это какой-то другой Филипп Данвельт. Наверняка в Зеландии есть и другие люди, носящие это имя.

Ринсольт мягко рассмеялся, по-прежнему глядя на нее с непонятным напряженным вниманием, и под его пристальным взглядом она вся испуганно сжалась. Увидев в его глазах нечто зловещее, женщина начала задыхаться, хотя в комнате было прохладно.

— Стоит мне поверить вам, как вашего мужа тут же выпустят из тюрьмы, и ему нечего будет бояться. А он, уверяю вас, в смертельной опасности!

— Ах! Вы должны поверить мне! Кроме меня, есть и другие свидетели его невиновности.

— Другие меня не интересуют, — прервал он ее с грубым высокомерием. Потом, многозначительно сменив интонацию, произнес: — Но я могу удовлетвориться вашим заверением, что это почерк не вашего мужа, несмотря на то, что я вам не верю.

Она все еще не понимала, чего он от нее хочет, и лишь глядела на него округлившимися карими глазами.

— Что ж, — сказал он чуть погодя, с добродушно-грубоватым смешком, — я готов отдать жизнь Филиппа Данвельта в ваши прекрасные руки. Распоряжайтесь ею, как пожелаете. Но, надеюсь, дорогая, вы не захотите оказаться злодейкой и погубить его?

С этими словами он склонился к ней. Его руки мягко, по-змеиному, обвились вокруг ее тела. Но прежде чем они сомкнулись, она вырвалась и с омерзением на лице отпрянула прочь. С ее побледневших губ уже готов был сорваться крик.

— Одно слово, — быстро предостерег ее он, — и ваш муж умрет.

— Отпустите меня! Отпустите! — выкрикнула она.

— Тогда уж добавьте: и отправьте моего мужа на виселицу.

Но она повторяла все те же два слова:

— Отпустите меня! Отпустите меня! — В этот миг она не могла думать больше ни о чем.

Выражение отвращения на ее лице оскорбило самолюбивого коменданта: он был тщеславен. В ярости он прогнал женщину, посылая ей вдогонку оскорбления.

На другой день к ней явился курьер коменданта и передал короткую записку, извещавшую о том, что утром ее мужа повесят. В горестном оцепенении просидела супруга Данвельта в одиночестве несколько часов — неподвижная, с окаменевшим лицом и сухими глазами. Ближе к вечеру она все в том же полубессознательном состоянии вызвала двух слуг, чтобы они проводили ее в тюрьму Миддельбурга. Она представилась начальнику тюрьмы и сказала, что пришла проститься с мужем, приговоренным к смерти. В этом ей нельзя было отказать, да и приказа такого у тюремщика не было.

Ее провели в сырую камеру, где дожидался казни Филипп Данвельт, и в желтом свете фонаря, прикрепленного к низкому своду потолка, женщина увидела страшную перемену в его лице, вызванную известием о смертном приговоре. Перед ней был уже не тот самоуверенный молодой бюргер, который легкомысленно дерзил коменданту Зеландии, уверенный в своей невиновности и исполненный сознания собственной значительности. Она увидела человека с искаженным посеревшим лицом, всклокоченными волосами, в порванной одежде. От гнева и отчаяния он содрогался всем телом.

— Сапфира! — воскликнул он, завидев жену, и со стоном припал к ее груди.

Она ласково обняла его и усадила обратно на деревянный стул, с которого он вскочил при ее появлении.

Он схватился руками за голову. Умереть невиновным, стать жертвой несправедливости, судебной ошибки! Умереть таким молодым!

Слушав его бессвязную речь, она вздрагивала от страха и жалости к самой себе. Ей хотелось бы, чтобы он встретил смерть спокойнее. Подумав об этом, она высказала свою мысль вслух:

— Я могла спасти тебя, Филипп.

Приговоренный поднял искаженное мертвенно-бледное лицо.

— Что ты сказала? — хрипло переспросил он. — Говоришь, могла спасти меня? Так что же… Почему?..

— Но какой ценой, мой милый! — всхлипнула она.

— Цена? Ты говоришь о цене? Но ведь речь идет о моей жизни или смерти! Этот Ринсольт требует наше состояние? Отдай ему все, и я буду жить…

— Разве я колебалась бы, если б речь шла о деньгах? — прервала его жена.

Пока она пересказывала свой разговор с комендантом, Филипп дрожал от гнева.

— Собака! Грязный германский пес! — пробормотал он сквозь зубы, когда она закончила.

— Теперь ты понимаешь, дорогой, — продолжала она прерывающимся голосом, — цена оказалась слишком высокой. Ты возненавидел бы меня.

Однако Филипп повел себя совсем не так, как она ожидала. Отчаянная жажда жизни, известная только смертникам, диктовала ему свое.

— Кто это знает? — ответил он. — Во всяком случае, я не знаю. В наших обстоятельствах желания и доводы рассудка ничего не значат, и, может быть, жертва была бы оправданной…

И замолчал, все же устыдившись своих слов, вспомнив, что существует граница, которую честь мужчины не позволяет переступать.

Его слова все еще звучали в ее ушах, когда она возвращалась домой. Той же ночью она отправилась к коменданту Зеландии.

Когда она пришла, Ринсольт ужинал. Не выходя из-за стола, он приказал впустить Сапфиру Данвельт.

— Да, мадам?

— Могу я поговорить с вами наедине?

Ее голос был ровным и спокойным, как и ее взгляд.

Он отослал всех своих людей, отпил большой глоток из кубка, стоявшего у локтя, вытер рот тыльной стороной ладони и уселся в свое высокое кресло, приготовившись слушать.

— Вчера, — сказала она, — вы обратились ко мне с предложением. Во всяком случае, мне так показалось.

На его лице отразилось удивление, но его сменила радость.

— Значит, так, мадам. Здесь я распоряжаюсь жизнью и смертью. Но в случае с вашим мужем я передаю власть вам. Одно слово — и я подпишу приказ, по которому он выйдет из тюрьмы еще до рассвета.

— Я пришла, чтобы сказать это слово, — ответила она.

Какое-то мгновение Ринсольт глядел на нее; его улыбка становилась все шире, на щеках вспыхнул румянец. Он вскочил, опрокинув кресло.

Со словами «Черт побери!» он обнял ее и прижал к себе ее трепещущее тело…

На другое утро, сразу после восхода солнца, Сапфира уже стучалась в ворота миддельбургской тюрьмы, судорожно сжимая в руке бумагу, подписанную комендантом.

— Приказ коменданта Зеландии об освобождении Филиппа Данвельта! — срывающимся от волнения голосом воскликнула она.

Тюремщик взглянул на бумагу, потом на лицо ее подательницы. Его губы сжались.

— Идемте, — сказал он и повел ее по мрачному коридору в камеру, где накануне она встречалась с мужем.

Тюремщик распахнул дверь, и Сапфира быстро вошла внутрь.

— Филипп! — вскрикнула она и запнулась на следующем слове…

Он лежал неподвижно на убогом тюфяке. Его сложенные руки покоились на груди, лицо было воскового оттенка, из-под полуприкрытых век глядели остекленевшие глаза.

Она подбежала к нему и, упав на колени, прикоснулась к телу.

— Мертв! — вскричала она и, стоя на коленях, обернулась к тюремщику, мявшемуся в дверях. — Мертв!

— Его повесили вечером, мадам, — тихо проговорил тот.

Она застонала и, лишившись чувств, упала на тело супруга.

Вечером она вновь пришла в Гравенхоф, чтобы встретиться с Ринсольтом. Ее впустили. Это была уже совсем другая женщина — с измученным, перекошенным страданием лицом, в котором не осталось и следа былой красоты. Подойдя к коменданту, она какое-то время смотрела на него молча, с неописуемой ненавистью во взгляде, потом заговорила, и в словах ее вылилась вся ненависть к нему.

Он выслушал ее, пожал плечами и снисходительно улыбнулся.

— Что обещал, то и сделал, — ответил он. — Я дал слово, что Данвельт выйдет из тюрьмы. Разве я не исполнил этого? Едва ли вам стоило рассчитывать на то, что я позволю ему мешать нашим с вами приятным свиданиям!

Она в ужасе отступила под его похотливым взглядом и убежала прочь, сопровождаемая его циничным хохотом.

Целую неделю после этого она сидела дома и размышлял?., ко настал день, когда в сопровождении слуг вышла на улицу в трауре и взошла на борт плоскодонной баржи, которая отправилась вверх по Шельде к Антверпену. Конечной целью 7 Заказ 2864 путешествия был Брюгге, но об этом она не сказала никому и выбрала самый длинный окольный путь. Из Антверпена баржа отправилась в Гент, откуда четыре крепкие фламандские лошади протащили ее по каналу в великолепный город, где размещался двор бургундских герцогов.

В блистательном, залитом июльским солнцем Брюгге кипела жизнь. В то время город был всемирной ярмаркой, центром мировой торговли. За его стенами размещались десятки иностранных торговых домов и не меньшее количество посольств иноземных государств. В течение одного дня здесь можно было услышать все языки мира. Они звучали на широких оживленных улицах среди величественных зданий, каких вы не встретили бы в других европейских городах. В порт прибывали тяжело груженные торговые суда из Венеции, Генуи, Германии, из стран Балтики, из Константинополя и Англии, а на переполненных рынках толпились, покупая и продавая различный товар, ломбардийцы и венецианцы, левантийцы, тевтонцы и саксонцы.

Миновал полдень, и огромная колокольня, возвышавшаяся над герцогским замком, отбрасывала тень на многолюдную площадь. Среди многоязычного гомона толпы выделялись звук рога и крики: «Герцог! Герцог!»

Показалась пышная кавалькада из сорока примерно всадников, продвигавшихся медленным шагом. Это двор герцога возвращался в замок после охоты. Над толпой горожан воцарилась тишина. Народ почтительно расступился, и вместо человеческих голосов теперь слышался лишь стук копыт о булыжники, перезвон соколиных колокольчиков, лай охотничьих собак и звук того рога, который первым возвестил о прибытии герцога.

Это была пышная процессия, в которой переливались все цвета радуги в одежде ее участников. Здесь были вельможи в шелках и бархате всевозможных оттенков и сапогах из тончайшей испанской кожи, дамы в нарядных головных уборах с развевающимися вуалями, в вышитых накидках, ниспадавших до брюха их лошадей в роскошной сбруе.

По обе стороны процессии шли конюхи и егеря и вели охотничьих собак.

Горожане вытянули шеи, и левантийский торговец заспорил с ломбардийцем о том, сколько стоит все это великолепие. Затем появился сам юный герцог. Его черный камзол резко контрастировал с окружавшим блеском. Он был невысок, но производил впечатление сильного человека благодаря прекрасному сложению. На худом загорелом лице выделялись живые глаза. Рядом с ним на белой лошади ехал юноша, одетый с ног до головы в шелк цвета пламени; его красивую золотоволосую голову покрывала островерхая черная бархатная шляпа, на левом запястье сидел сокол с колпачком на голове. За спиной юноши на черной ленте висела маленькая лютня. Он радостно смеялся, являя собой воплощение молодости и веселья.

Процессия медленно продвигалась по направлению к Принцессхофу, резиденции герцога. Кавалькада уже почти пересекла площадь, когда внезапно раздался женский голос, громкий и возбужденный:

— Я прошу справедливости, герцог Бургундии! Нарушены мои законные права!

Этот крик испугал вельможных всадников, и они на мгновение утратили свое веселье.

Одетый в красное юноша, скакавший рядом с герцогом, повернулся в седле посмотреть, кто это так жалобно кричит, и увидел Сапфиру Данвельт.

Она была в трауре, лицо ее закрывала черная вуаль, лишь подчеркивая красоту, которую немедленно оценил острый юношеский взгляд. По ее внешнему виду и количеству окружавших ее слуг молодой человек понял, что женщина богата; ее горестная мольба тронула его жизнерадостную поэтическую душу. Положив руку на плечо герцога, он слегка сжал его, и тот осадил коня.

— Чего ты просишь? — любезно спросил Карл.

— Справедливости! — только и ответила она, печально, но настойчиво.

— Надеюсь, твое желание будет исполнено, — серьезно ответил герцог, — но я не могу заниматься этим делом в седле, посреди улицы. Следуй за нами. — И ускакал вперед.

Она пошла за ним в Принцессхоф, сопровождаемая своими конюхами и служанкой Катариной. В большом зале замка ей пришлось подождать в толпе конюших и егерей, осушавших кубки, присланные им герцогом. Она стояла поодаль, погруженная в печальные размышления, и никто не обращал на нее внимания. Наконец камергер пригласил ее пройти к герцогу. Тот ждал ее в большой, но скромно обставленной комнате. На герцоге был черный с позолотой камзол, отороченный мехом. Он сидел в высоком дубовом кресле, обитом кожей. За его спиной стоял, приняв изящную ленивую позу, все тот же симпатичный юноша, одетый в красное, который только что скакал бок о бок с герцогом.

Сапфира рассказала потрясающую историю, стоя перед ними со сложенными руками, потупив взор. Слушая ее, герцог все больше и больше хмурился. Но в его взгляде читалось скорее недоверие, чем гнев.

— Ринсольт?! — воскликнул он, когда она закончила. — Говоришь, это сделал Ринсольт?

В его голосе слышалось сомнение и ничего более.

Юноша, стоявший за спиной Карла, негромко рассмеялся и переменил позу.

— Ты удивлен? А разве можно было ожидать от тевтонской свиньи чего-то иного? Меня-то он не смог бы обмануть, ведь он…

— Помолчи, Арно! — коротко бросил герцог и обратился к женщине: — Это очень, очень тяжкое обвинение. И брошено оно человеку, которому я доверяю и которого ценю, иначе я не назначил бы его на тот пост, который он сейчас занимает. У тебя есть доказательства, женщина?

Она протянула ему лист пергамента, подписанный ордер на освобождение Филиппа Данвельта из тюрьмы.

— Тюремщик Миддельбурга подтвердит вашей светлости, что, когда я принесла этот приказ, мой муж был уже повешен. То же самое скажет и моя служанка Катарина, которая приехала со мной. Есть еще несколько слуг, которые могут засвидетельствовать невиновность моего мужа. Капитан Ринсольт не сомневался в ней.

Изучив пергамент, герцог стал серьезен и задумчив.

— Где ты остановилась? — спросил он.

Женщина ответила.

— Жди там, я призову тебя, — велел он ей. — Ордер останется у меня. Будь уверена: правосудие свершится.

Тем же вечером в Миддельбург отбыл курьер с приказом Ринсольту явиться в Брюгге, и самонадеянный германец немедленно отправился в путь, не подозревая о причине вызова, уверенный в том, что герцог, любивший храбрецов, осыплет его очередными милостями. Храбрость Ринсольта проявилась, быть может, ярче всего в тот миг, когда герцог без всякого предупреждения предъявил ему обвинение в совершенном злодействе.

Германец был удивлен, но не испугался. Одним фламандским бюргером больше, одним меньше — какая разница? А чего стоила честь фламандки? Солдату, доблестному воину, не пристало об этом задумываться. Это был лишь каприз — Ринсольт был столь же туп, сколь и жесток, и считал свой поступок таким незначительным грехом, что даже не видел смысла отпираться. Герцог, который умел быть очень хитрым, сразу все понял и, выказав едва ли не одобрение, заставил Ринсольта выдать себя с головой.

— Значит, этот Филипп Данвельт, быть может, был невиновен?

— Он на самом деле был невиновен: вскоре мы схватили настоящего мятежника, носящего такое же имя, — спокойно ответил комендант. — А тому бедняге не повезло, но…

— Не повезло! — в приветливых до сих пор интонациях герцога внезапно зазвучали стальные нотки. Он встал с кресла.

— Не повезло! И это все, что ты можешь сказать, пес?

— Отдавая приказ повесить его, я считал его виновным, — пробормотал ошеломленный капитан.

— А это что? Отвечай: что это? — И герцог помахал перед носом Ринсольта подписанным им приказом.

Капитан побледнел, в его взгляде появился страх.

— Разве такое ты должен был вершить правосудие моим именем в Миддельбурге? Ты опозорил и обесчестил мое имя! Если ты считал его виновным, то почему и с какой целью подписал эту бумагу? Молчи! Я знаю твою цель! И почему, добившись своего, ты не сдержал слово и не выполнил своего обязательства в этой грязной сделке?

Ринсольту нечего было ответить. Он был напуган и разозлен одновременно. Все это казалось раздуванием из мухи слона.

— Я… я хотел найти компромисс между справедливостью и…

— И своей похотью, — закончил его мысль герцог. — Ах ты, германская собака! Ей-Богу, следовало бы укоротить тебя на голову.

— Но, господин мой, — протестующе воскликнул Ринсольт.

— Ты грязно поступил с женщиной, — сказал герцог, глядя на капитана. — Чем ты возместишь ей потерю? И чем ты способен ее возместить? Конечно, я могу бросить к ее ногам твою мерзкую голову. Но разве этим исправишь содеянное?

Внезапно капитан почувствовал надежду, причем весьма согревающую его, потому что он находил Сапфиру восхитительной женщиной.

— Ну что ж, — медленно произнес он, — я сделал се вдовой, и я же могу сделать ее замужней женщиной. Сам я никогда не думал о женитьбе. Но если ваша светлость считает брак достаточным возмещением, то я согласен.

Герцог хотел что-то сказать, но промолчал. Выражение его лица вновь изменилось. Он прошел в дальний угол комнаты, склонив голову набок и размышляя. Потом повернулся и сказал капитану:

— Пусть будет так. Хотя это и не исчерпает твоей вины, но большего ты сделать не в силах. Это до некоторой степени восстановит ее доброе имя, отнятое тобой. Ты должен жениться на ней не позже, чем через неделю. Если она не согласится, тебе придется худо.

Сапфира не хотела соглашаться — скорее предпочла бы смерть, — если бы не настойчивость герцога, которую он проявил в беседе с нею с глазу на глаз. Итак, почти убежденная, что это в некоторой степени восстановит ее честь, бедная женщина, ни жива ни мертва, позволила отвести себя к алтарю часовни герцога и, едва ли соображая, что творит, вышла замуж за Клаудиуса Ринсольта — человека, которого она, казалось бы, должна была ненавидеть и презирать больше, чем кого бы то ни было во всем мире.

Ринсольт в общем-то был удовлетворен исходом дела и приказал устроить по поводу бракосочетания роскошный пир. Но когда капитан и его молодая жена, повисшая в полуобморочном состоянии на его руке, шли от алтаря, герцог взял Ринсольта за плечо.

— Это еще не все, — сказал он, — следуйте за мной.

Новобрачных привели в большой зал Принцессхофа, где собрался весь двор — поздравить их, — подумал германский капитан. За широким столом сидели два писаря с перьями и бумагами. К тому же столу подошли герцог и Арно, одетый на этот раз во все голубое, и Карл потребовал тишины.

— Капитан Ринсольт, — серьезно и спокойно проговорил он, — то, что вы сделали, хорошо, но недостаточно. Принимая во внимание обстоятельства вашей женитьбы, а также ставшие нам известными ваши образ мысли и понятия о чести, мы решили, что необходимо принять меры предосторожности. Если вы задумаете бросить жену, это обойдется вам очень дорого.

— Я и не собираюсь… — начал было Ринсольт, который терпеть не мог наставлений.

Герцог жестом велел ему замолчать.

— Не прерывайте меня, — резко бросил он. — Вы богатый человек, Ринсольт, благодаря милостям, которыми я одаривал вас с тех пор, как вытащил из германских трущоб и сделал тем, что вы сейчас из себя представляете. Итак, вот документ, согласно которому вы завещаете все, чем на сегодняшний день владеете — все это перечислено здесь же, — своей жене. Завещание вступает в силу в случае вашей смерти либо развода. Прошу вас подписать документ.

Капитан какое-то мгновение колебался. Этот договор мог связать ему руки. Герцог был явно несправедлив. Однако, перехватив спокойный и твердый взгляд Карла, Ринсольт шагнул к столу и взял из рук писаря бумагу.

Он понял, что выбора нет. Это — ловушка. Что ж, придется смириться. Он склонился над столом и начертал на бумаге свою корявую подпись солдата.

Писарь присыпал чернила песком и протянул документ герцогу. Бросив взгляд на подпись, Карл расписался сам и отдал документ супруге капитана, все еще не пришедшей в себя.

— Берегите это, — сказал он ей. — Эта бумага — мой свадебный подарок.

Глаза Ринсольта сверкнули. Если документ будет храниться у жены, то еще не все потеряно! Однако ему тут же пришлось забыть об этом.

— Отдайте мне свою шпагу, — потребовал Карл.

Удивленный капитан вытащил оружие и протянул его своему господину. Тот взял шпагу и на его лице мелькнула суровая улыбка. Он внимательно осмотрел оружие, держа его одной рукой за эфес, а другой — за острие клинка. Внезапно он согнул правое колено и, плашмя положив на него клинок, разломил его надвое.

— Бесчестный клинок! — сказал он, отбрасывая обломки. И, указав на Ринсольта, приказал: — Уведите его! Пошлите к нему священника. Даю ему полчаса на исповедь, а затем его голова будет поднята на пике над крышей замка. Пусть все видят, какова справедливость герцога Бургундского!

Германец взревел, как раненый бык, и рванулся было вперед, но стражники потихоньку подобрались к нему сзади и схватили его. Сапфира была освобождена от уз брака, на которые герцог Бургундский Карл и не думал ее обрекать.