Конец тридцатого Эпизода

_______________

Эпизод Тридцать Первый.

ОХОТНИК И ВОИН НА ПРИВАЛЕ

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК

О бстоятельства переписки супругов Толстых в 1888 году весьма напомнят читателю предыдущие, предшествующие годы — 1886-й и 1887-й. Вплоть до повторенной Л.Н. Толстым пешей весенней прогулки из Москвы до Ясной Поляны… Чтобы сделать диалог супругов более понятным, а также и для заострения читательского внимания именно на отличиях внешне-биографических и духовных состояний участников переписки 1888 года мы предпринимаем этот небольшой вступительный очерк.

Мы оставили семейство Толстых трудам и радостям летней 1887 года жизни в Ясной Поляне. Толстой продолжил работу над своим философским трактатом «О жизни и смерти», и, в конечном счёте, отбросил из названия указание на смерть, так как в его понятие вечной жизни в Боге оно не укладывалось. Сбылось предсказание (или проклятие?) Софьи Андреевны, измученной переписыванием бессчётных мужниных черновиков: марая и переделывая, усадебный горе-философ наконец, к середине сентября 1887-го, понял, что запутался и испортил прежний текст, о чём и пожаловался доверительно… конечно, не жене, а другу Черткову в письме от 15 сентября (см.: 86, 84). Но чтение – впервые! – «Критики практического разума» И. Канта заставило Льва Николаевича осенью снова взяться за переделку… и так далее. Итог кропотливых трудов оказался неутешителен: утверждение на место религиозных догматов законов разума, совести, конечно, не устроило догматиков церковной веры. Духовная цензура Синода и Московский цензурный комитет приговорили книгу к безусловному запрету, а отпечатанный тираж её — к уничтожению. Из 600 экземпляров костра православных инквизиторов миновали только три (Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Мат-лы к биографии. 1886 – 1892. М., 1979. С. 110).

Между тем 1887-й год стал отправным в ещё двух, не менее нецензурных, и даже скандальных впоследствии — художественных! — замыслах Толстого. Именно в 1887-м у Толстого рождаются замыслы великой «Крейцеровой сонаты», а также «Коневской повести» — будущего романа «Воскресение». Первый из замыслов восходит к посещению семейства Толстых 21 июня актёром и рассказчиком Андреевым-Бурлаком. Под впечатлением от мастерски рассказанных им драматических историй Толстой прослушал в тот же день «Крейцерову» сонату Бетховена, которую сыграл его музыкально одарённый старший сын Сергей на пару со своим домашним учителем игры на скрипке, музыкантом Ляссотой. Софья Андреевна вспоминает:

«Рассказы Андреева-Бурлака и “Соната Крейцеру” были первой побудительной причиной к повести, написанной позднее Львом Николаевичем под заглавием “Крейцерова соната”. Помню я, как Лев Николаевич говорил, что надо написать для Андреева-Бурлака рассказ от первого лица и чтобы кто-нибудь играл в то же время “Крейцерову сонату”, а Репин чтоб написал картину, содержание которой соответствовало бы рассказу. “Впечатление было бы потрясающее от этого соединения трёх искусств”, — говорил Лев Николаевич» (Толстая С.А. Моя жизнь. М., 2014. Кн. 2. С. 37).

Удивительным образом Соничка сближается с ещё не написанной мужем повестью — высказанной ею в дневнике, в записи от 3 июля 1887 г., одной из важных религиозных идей грядущей «Крейцеровой сонаты»: о победе мира и мирского, обманов и соблазнов мира сего, над христианским сознанием человека, над благородными идеалами и помыслами детства и юности. Вот эта запись, страничка духовной биографии и маленькая исповедь Софьи Андреевны, в полном виде:

«Серёжа играет сонату Бетховена Крейцеровскую с скрипкой (Ляссоты), что за сила и выражение всех на свете чувств! На столе у меня розы и резеда, сейчас мы будем обедать чудесный обед, погода мягкая, тёплая, после грозы, — кругом дети милые — сейчас Андрюша старательно обивал свои стулья в детскую, потом придёт ласковый и любимый Лёвочка — и вот моя жизнь, в которой я наслаждаюсь сознательно и за которую я благодарю Бога. Во всём этом я нашла благо и счастье. И вот я переписываю статью Лёвочки “О жизни и смерти”, и он указывает совсем на иное благо. Когда я была молода, очень молода, ещё до замужества — я помню, что я стремилась всей душой к тому благу — самоотречения полнейшего и жизни для других, стремилась даже к аскетизму. Но судьба мне послала семью — я жила для неё, и вдруг теперь я должна признаться, что это было что-то не то, что это не была жизнь. Додумаюсь ли я когда до этого?» (Толстая С.А. Дневники: В 2-х тт. М., 1978. Т. 1. С. 121).

Здесь не сложно додуматься, Соня. Семья и взращение, воспитание «собственных» детей — лишь один из вариантов судьбы, к несчастью, как единственный навязывавшийся в XIX столетии женщине суеверной патриархальной гадиной под названием Россия (и Толстой во многом разделял это патриархальное суеверие). Перед истиной учения Христа — все мы и до сих пор дети, нуждающиеся и в воспитании, и в самовоспитании. И чем успешнее оно пройдёт для всего христианского общества — тем меньше воспитателю потребуется впоследствии «жертв самоотречения». В мире христианском тоже найдётся место семье — но это не будет западного образца «нуклеарная» буржуазная семья, осаждаемая обманами, соблазнами и страхами животной, неразумной жизни большинства. Это будет семья, которой не придётся замыкаться в свой, охраняемый замками и насилием полицаев мирок… в свою, в погибающем мире, утопию сластолюбивого и чадолюбивого, эгоистического домашнего покоя.

Начало романа «Воскресение» — история не менее известная, из того же июня 1887 г. В Ясной Поляне гостил тогда юрист, обер-прокурор Уголовно-кассационного департамента Сената Анатолий Фёдорович Кони (1844 - 1927), только что, при помощи мужа сестры Софьи Андреевны, А.М. Кузминского, сведший знакомство с семейством Толстых. Кони рассказал Толстому случай из личной его судебной практики — историю арестантки Розалии Онни, прекрасной девушки родом из насилуемой тогда под гнётом Российской Империи маленькой и не менее прекрасной страны Финляндии, изнасилованной русским мерзавцем. Один из присяжных заседателей во время суда над несчастной узнал в обвиняемой в краже проститутке ту женщину, которую он когда-то соблазнил и «погубил». Эта женщина была проституткой, больной, с изуродованным болезнью лицом. Но соблазнитель, вероятно когда-то любивший её, решил на ней жениться и много хлопотал. Подвиг его не получил завершения: женщина умерла в тюрьме. Рассказ юриста запомнился Толстому, и в декабре 1889 г. он начал работу над новым романом, продолжавшуюся с перерывами около 10 лет.

Названные гости яснополянского дома, равно как и Репин, написавший в это лето знаменитый портрет Л.Н. Толстого за пахотой, были желанными для Софьи Андреевны — чего нельзя было сказать о «тёмных», толстовцах, проложивших уже довольно натоптанную тропку и в Ясную Поляну, как до этого — в московский дом Толстых. «Как мало симпатичны все типы, приверженные учению Льва Николаевича! Ни одного нормального человека» — сетует Соничка в дневнике под 19 июля, а ровно через месяц, в записи от 19 августа, добавляет об “идейных” посетителях дома: «Тёмные люди… Народ всё несимпатичный и чуждый, тяжёлый в семейной жизни. И сколько их бывает! Повинность ради Лёвочкиной известности и новых его идей» (ДСАТ – 1. С. 122 - 123).

Неловко сказать, ради чего именно «лёвочкиного», но понесла Софья Андреевна в те летние дни и другую, более привычную ей, но всегда непростую женскую повинность: беременность. На фоне обострившейся невралгии и желчного расстройства она протекала особенно болезненно. Болел печенью и Толстой. В этом состоянии супруги отметили 23-го сентября т.н. «серебряный» юбилей, 25-летие своих отношений. Соню болезненно задели слова мужа, сказанные в тот день другу юности Д.А. Дьякову в ответ на его поздравления со «счастливым браком»: «Могло бы быть лучше!» (МЖ – 2. С. 44).

Беременность мучила Соню «и физически и нравственно» (ДСАТ – 1. С. 123). Наконец 31-го марта 1888 г. она разрешилась родами тяжёлыми, но, слава Богу и Льву Николаевичу, на этот раз действительно последними в жизни Софьи Андреевны. Явился в мир прекрасный Ваничка, младший сын супругов Толстых, которому всего через несколько лет суждено будет стать второй детской жертвой городского, московского рабства Толстых учению мира: умереть от тяжёлой детской болезни, невольно и навсегда разбив сердца стареющим родителям и по сей день надрывая их всем, кто впервые узнаёт о его жизни и смерти.