2020-10-11
123
Я не знаю, сколько есть разных профессий. Один знакомый интеллигент мне сказал, будто всего на земном шаре триста девяносто профессий.
Ну, это он, конечно, перехватил, но, вероятно, все же около ста профессий имеется.
Нет, все сто профессий я не имел, но вот пятьдесят профессий я действительно испытал.
И вот перед вами человек, который испытал на себе пятьдесят профессий.
Интересно, кем я только не был.
Нет, я, конечно, не был там каким-нибудь экономистом, химиком или там пиротехником, скульптором и так далее. Нет, я не был академиком или там профессором анатомии, алгебры или французского языка. Я не скрою от вас — я не занимал разные интеллигентские посты, не смотрел в подзорные трубы, чтоб видеть разные небесные явления, планеты и кометы, не шлялся по шоссе с такой, знаете, маленькой трубочкой на треножнике для измерения высоты поверхности. Не строил мосты или там здания для посольства. И не затемнял свой рассудок математическими вычислениями количества белых шариков в крови.
|
|
|
Да, эти профессии, не скрою от вас, я не испытывал. Мне не хватало для этого всей высоты образования и знания иностранных языков. Тем более, что до революции я был малограмотный господин. Читать мог, но писать уже не всегда осмеливался.
И через это, конечно, к сожалению, не могу вам ничего рассказать про такие возвышенные профессии, которые основаны там на науке или там технике или медицине.
Хотя должен вам сказать, что с медициной я сталкивался и даже одно время был врачом. Меня избрали на этот пост свои же полковые товарищи вскоре после февральской революции.
Я тогда служил в царской армии и был рядовым ефрейтором. Вот после революции ребята мне и говорят:
— У нас полковой врач такая, извините, холера, что никому почти освобождения не дает, несмотря на февральскую революцию. Очень бы хотелось его заменить. Вот бы, — говорят, — хорошо, если бы вы согласились на эту должность. Тем более, — говорят, — все должности сейчас выборные — вот бы мы тебя и выбрали.
Я говорю:
— Отчего же. Конечно, выбирайте. Я, — говорю, — человек, понимающий явления природы. Понимаю, что после революции ребятам хотелось бы смотаться по домам и поглядеть, как и чего. Керенский, — говорю, — этот артист на троне, завертел волынку до победного конца. И полковой врач ему в дудочку подыгрывает и нашего брата не отпускает. Выбирайте меня врачом — я вас почти всех отпущу.
Вот вскоре после того сменяют командира полка, сменяют подряд офицеров и нашего пресловутого медика. И на его место назначают меня приказом.
Работа оказалась, конечно, трудная и, главное, бестолковая.
Едва послушаешь больного в трубку, как он хнычет и отпрашивается домой. А если его не отпускаешь, он очень на врача наседает и чуть не хватает его за горло.
|
|
|
Профессия совершенно глупая и небезопасная для жительства.
А если больному дашь порошки — он их жрать не хочет, а швыряет порошки врачу в лицо и велит писать увольнительную.
Ну, для формы спросишь — какая у тебя болезнь? Ну, больной сам, конечно, назвать болезнь не может и тем самым ставит врача в тупик, поскольку врач не может все болезни знать наизусть и не может писать в каждой путевке только: брюшной тиф или там вздутие живота.
Другие, конечно, говорят:
— Пиши, чего хочешь, только отпусти, поскольку душа болит — охота поглядеть на домашних.
Ну, напишешь ему — душевная болезнь, и с этой диетой отпускаешь.
Но вот вскоре надоедает мне эта бестолковая профессия. И вот пишу я сам себе путевку с обозначением: душевная болезнь первой категории.
Выезжаю с фронта и, значит, на этом заканчиваю эту свою профессию.
После судьба кидает меня в разные стороны — туда и сюда, как, извините за сравнение, скорлупку в бурном море.
Я делаюсь милиционером. После слесарем, сапожником, кузнецом. Я подковываю лягающих лошадей, дою коров, дрессирую бешеных и кусачих собак. Играю на сценах. Поднимаю занавеси. И так далее, и тому подобное, и прочее.
При этом снова год нахожусь на фронте в Красной армии и защищаю революцию от многочисленных врагов.
Снова освобождаюсь по чистой. Занимаю должность инструктора по кролиководству и куроводству. Становлюсь агентом уголовного розыска. Делаюсь шофером. И по временам пишу критические отзывы и острые дискуссионные статьи относительно театра и литературы.
И вот перед вами человек, который имел в своей жизни пятьдесят, а может, даже и больше профессий.
Некоторые профессии были у меня странные и удивительные.
Была у меня до революции одна очень такая странная профессия.
А был я тогда в Крыму. И служил в одном имении. Там было четыреста коров. Масса коз, много курей и до черта баранов. Все это создавало почву для развития сельскохозяйственного дела.
И вот меня нанимают туда пробольщиком.
Одним словом, в мою обязанность входит пробовать качество масла и сыра.
Это масло и сыр отправлялись на пароходе за границу. И надо было все это пробовать, чтоб мировая буржуазия не захворала от недоброкачественного товара.
Конечно, дай вам попробовать масла или сыру — вы, небось, не откажетесь. Но если, предположим, пробовать эту продукцию с утра и до вечера и ежедневно и целый год, то вы волком завоете, и свет перед вами померкнет.
Нет, я не был специалистом по этому делу. И совершенно случайно попал на эту профессию.
Мне тогда было двадцать три года. Все было тьфу и трын-трава. И я тогда шлялся по крымским дорогам, надеясь где-нибудь найти работу.
И вот иду по дороге и слышу — молочным хозяйством пахнет. А тут тем более я не ел два дня. И вот взял и пошел на этот приторный запах. Думаю, подкараулю какую-нибудь корову, подою маленько и тем самым подкреплю свои ослабшие силы.
Вижу — за забором сарай. Наверное, думаю, там коровы. Перемахнул через забор. Захожу в сарай. Вижу — там не коровы, а круги сыра лежат. Только я хотел стибрить кусок сыру — вдруг управляющий идет.
— Ты, — говорит, — что, из наших рабочих?
Нет, я особенно не смутился. Думаю — успею дать тигаля. Тем более — кругом народу нету, и забор близко. И поэтому отвечаю с некоторым даже нахальством:
— Нет, не из рабочих, но имею мечту на нечто подобное.
Он говорит:
— А к примеру, зачем же ты в руку сыр взял?
Я говорю не без нахальства:
— Хотел, знаете, этот сыр попробовать — сдается мне, что он кисловат на вкус. Не умеете делать, а беретесь.
Вижу — управляющий даже растерялся от моих слов. Даже видать, что не понимает, что к чему. Он говорит:
|
|
|
— Как это? Почему кисловат? Ты что, каналья, специалист, что ли, по молочному хозяйству?
Я думал, он шутит, чтоб себя разозлить, с тем чтобы покрепче меня ударить. И говорю:
— Вы угадали. По молочному хозяйству я есть первый специалист города Москвы. И мимо этих молочных продуктов не могу пройти, чтобы их не попробовать.
Вдруг управляющий улыбается, жмет мне руки и говорит:
— Голубчик!
Он говорит:
— Голубчик, если ты специалист, то я тебе дам преогромное жалование, только сделай милость, становись скорей на работу. Тут на днях заграничный пароход приходит, надо груз отправлять, а рассортировать товар и его попробовать некому. И сдается мне, что иностранная буржуазия наглотается негодных продуктов, и после неприятностей не оберешься. А у меня, как назло, один специалист холерой заболел и теперь категорически не хочет ничего пробовать.
Я говорю:
— Пожалуйста. А что надо делать?
Он говорит:
— Надо попробовать шестьсот двадцать бочек масла и тысячу кругов сыру.
У меня даже желудок задрожал от голоду и удивления, и я отвечаю:
— Пожалуйста. Об чем речь? Принесите мне буханку хлеба, и я сейчас к этому приступлю с преогромной радостью. Я, — говорю, — давно мечтал именно такую профессию себе найти — пробовать то и се.
И сам в душе думаю: нажрусь до отвалу, а там пущай из меня лепешку делают. И, небось, не сделают — убегу на своих сытых ногах.
— Ну, — говорю, — несите поскорей буханку, я очень тороплив в работе. Если мне что загорится — мне сразу вынь и положь. Несите хлеб, а то я прямо соскучился без этой своей профессии.
Вижу — управляющий глядит на меня с недоверием.
Он говорит:
— Тогда я сомневаюсь, что ты есть лучший в мире специалист по молочному хозяйству. Молочные продукты пробуют без хлеба и без ничего, иначе не узнаешь, какой именно сорт и какой вкус.
Тут я вижу, что засыпался, но говорю:
— Это я сам знаю. И вы есть толстобрюхий дурак, если не понимаете. Я хлеб не для еды буду употреблять, а мне надо соприкасать эти два продукта, в силу чего я увижу окисление, и тогда, попробовав, не ошибусь в расчете, какая там есть порча. Это, — говорю, — есть последний заграничный метод. Я, — говорю, — удивляюсь на вашу серость и отсталость от Европы.
|
|
|
Тут меня торжественно ведут туда и сюда. Записывают. Одевают в белый балахон и говорят: «Ну, пойдем к бочкам».
А у меня от страху душа в пятках, и ноги еле двигаются.
Вот пошли мы к бочкам, но тут на мое счастье вызывают управляющего по спешному делу. Тут у меня на сердце отлегло. Я говорю рабочим:
— Выручайте, братцы, то есть ни черта не понимаю в этом деле. Хотя укажите поскорей, чем пробовать масло — пальцем или особой щепочкой.
Вот рабочие смеются надо мной, умирают со смеху, тем не менее рассказывают, чего надо делать и, главное, чего говорить.
Вот управляющий приходит — я ему прямо затемнил глаза. Говорю разные специальные фразы, правильно пробую. Вижу — человек даже расцвел от моей высокой квалификации.
И вот к вечеру, нажравшись до отвалу, я решил не уходить с этого хлебного места. И вот остался.
Профессия оказалась глупая и бестолковая. Надо пробовать масло особой такой тонкой ложечкой. Надо подковырнуть масло из глубины бочки и пробовать его. И чуть маленько горечь или не то достоинство, или там лишняя муха, или соль — надо браковать, чтоб не вызвать недовольства среди мировой буржуазии.
Ну, сразу, конечно, я не понимал разницы — каждое масло мне чересчур нравилось, но после кое-чему научился и стал даже покрикивать на управляющего, который чересчур был доволен, что нашел меня. И даже написал своему владельцу письмо, где наплел про себя разные истории и просил себе надбавку или там какой-нибудь трудовой орден за отличные дела.
Так вот, конечно, первые дни мне профессия нравилась. Бывало, отхватишь сыру да навернешь масла — лучше, думаю, работы и не бывает на земном шаре.
После вижу — что-то не того.
Через две недели я начал страдать, вздыхать и мечтал уже с этим расстаться.
Потому за день напробуюсь жиров, и глаза ни на что не глядят. Хочешь чего-нибудь скушать, а душа не принимает. И внутри как-то тошно, жирно. Никакая пища не интересна, и жизнь кажется скучной и бестолковой.
И при этом еще строго запрещалось пить. Никакого вина или там водки нельзя было в рот брать. Потому алкоголь отбивает вкус, и через это можно натворить безобразных делов и перепутать качество.
Короче говоря, через две недели я ложился после работы вверх брюхом и неподвижно лежал на солнце, рассчитывая, что горячее светило вытопит у меня лишний жир и мне снова захочется ходить, гулять, кушать борщ, котлеты и так далее…
А был там у меня в этих краях один приятель. Один прекрасный грузин. Некто Миша. Очень чудный человек и душевный товарищ. И был он тоже дегустатор, пробольщик. Но только в другом деле. Он пробовал вино.
Там в Крыму были такие винные подвалы — удельного ведомства. Вот там он и пробовал.
И профессия его, чересчур бестолковая, была даже хуже моей.
Ему даже кушать не разрешалось. С утра до вечера он пробовал вино и только вечером имел право чего-нибудь покушать.
Меня мутило от жиров и в рот ничего не хотелось взять. И выпить не разрешалось. И аппетита не было.
А у него наоборот. Его распирало от вина. Он с утра насосется разных крымских вин и еле ходит, и прямо свет ему не мил.
Вот в другой раз встретимся мы с ним вечером — я сытый, он пьяный, и видим — наша дружба ни к чему. Говорить ни о чем неохота. Он хочет кушать, я, наоборот, хочу выпить. Общих интересов мало, и вкус во рту мерзкий. И сидим мы, вроде как обалделые, и в степь глядим. А в степи ничего. А над головой — небо и звезды. А где-то, может быть, идет жизнь, полная веселья и радости… Вот я ему однажды и говорю:
— Надо, — говорю, — уходить. И хотя у меня контракт до осени, но я, безусловно, этого не выдержу. Я отказываюсь кушать масло. Это унижает мое человеческое достоинство. Я смотаю удочки, стибрю круг сыру — и только меня толстобрюхий управляющий и видел.
Он говорит:
— До осени уходить не расчет. Работы сейчас не найти. А надо нам с тобой чего-нибудь такое оригинальное придумать. Дай срок — я подумаю, голь на выдумки хитра.
И вот однажды он мне и говорит:
— Знаешь чего — давай временно поменяемся профессией. Давай, я буду пробовать масло, а ты временно пробуй вино. Неделю или две поработаем так, а после опять поменяемся. А потом опять. Вот оно и получится у нас какое-то равновесие. И, главное, отдохнем, если они, черти, не дают от пуска, а заставляют без отдыха жрать и пить.
Я очень радуюсь этим словам, но выражаю сомнение, что наши управляющие захотят этого. Он говорит:
— Это я берусь уладить.
И вот берет он меня за руку и ведет к своему управляющему по винной части.
— Вот, — говорит, — этот низенький опытный господин смело может меня заменить на две недели. Тут ко мне тетка из Тифлиса приехала, и я интересуюсь ее повидать. А он за меня будет пробовать и соблюдать ваши интересы.
Управляющий говорит:
— Ладно. Покажите ему, какие тут вина и как чего надо делать. И через две недели возвращайтесь. А то мы натворили тут делов. Заместо столового вина взяли «Аликоте» в Москву отправили. Чистое безобразие.
Вот тогда я, в свою очередь, беру Мишу за руку и веду его к своему толстобрюхому управляющему:
— Вот, — говорю, — этот высокий опытный господин смело может заменить меня на две недели. Тут ко мне тетка из Тифлиса приехала, и я интересуюсь ее повидать и покалякать с ней о разных разностях.
Управляющий говорит:
— Ладно. Покажите ему, как и чего, и через две недели приезжайте. А то и так у нас беспорядок. Заместо сливочного масла мы отправили в Персию сметану. Персы могут обидеться и не захотят ее кушать.
Вот стали мы на свою новую работу.
Я пробую вино. А Миша пробует масло.
Но тут с нами происходит чушь и неразбериха.
В первый же день Миша наедается масла и сыру до того, что заболевает судорогами. А я с первых же двадцати глотков от непривычки пить до того захмелел, что подрался с Мишиным управляющим. И хотел его в винную бочку поковырнуть за то, что он сказал плохие слова про моего приятеля.
Тут на другой день мне дали по шапке и велели убираться.
И Мише дали расчет и тоже велели убираться.
Вот встречаемся мы с ним и смеемся. Думаем — наплевать. Отдохнули пару дней, и теперь снова можем приняться за свое ремесло.
Но тут случается так, что оба наши управляющие снюхались и узнали наш обман: и какие у нас две недели, и какая у нас тетка в Тифлисе, и какой у нас опыт.
Оба они призывают нас, кричат страшными голосами и велят убираться.
Нет, мы особенно не горевали. Я взял круг сыру, а Миша вина. И всю дорогу мы шли и пели песни. А после устроились на другую работу.
А вскоре разразилась война. Потом революция. И я потерял своего друга из виду.
А недавно узнаю, что он проживает на Кавказе и имеет хорошую, чудную командную должность.
И я мечтаю к нему поехать. Мечтаю встретить его, поговорить и сказать ему: «Молодец!»
Ох, он, наверное, обрадуется, когда увидит меня! Тоже, может быть, скажет мне: «Молодец!» И велит подать лучший шашлык.
Тут мы с ним будем кушать и вспоминать, кем мы были и кем стали.
Кролики
Вчера в столовой я кушал кролика. И нет, ничего, знаете ли.
Сначала я, правда, с непривычки подумал, что мне какую-нибудь дрянь подсунули. А потом ничего, разъелся. Кушать можно.
Это мясо нежное и маленько курицей преподает. Или скорей цветной капустой. Очень приятно на вкус, только почему-то после этого выпить хочется. Но я это объясняю скорей психологическими причинами, чем воздействием этого мяса на организм.
А кролика я кушал в чужой столовой. В нашем учреждении с кроликами казус произошел.
У нас сорок служащих. Вот мы решили завести кроликов.
Ну, конечно, собрание, разные гордые слова, пятое-десятое.
Служащие говорят:
— Может, нам лучше свинок завести? Все-таки у нас столовая, объедки, пятое-десятое.
Но начальство решает кроликов завести.
Ну, сложились по шестнадцати рублей на рыло. Купили кроликов. Клетки. Уборщицу. Пятое-десятое.
Вот имеем двадцать три кролика и ожидаем от них, согласно обещанию, чудовищного приплода.
Только вдруг мы замечаем, что кролики наши очень такие, что ли, привередливые насекомые. Они и то не жрут и это не кушают. Их интересуют, видите ли, свеженькие овощи, листочки, сухарики. Еще чего! Очень в них барство наблюдается и капризы, чего даже не бывает у служащих.
В столовой у нас бывает много объедков — так они морды воротят. Они сырые объедки не едят. Они хотят свеженький хлеб, пятое-десятое. Пирожные, может быть.
Вот видим, начали у нас кролики сохнуть.
Начальники говорят:
— Пущай каждый служащий берет каждого кролика под свое шефство и пущай ежедневно своим подшефным чего-нибудь носит. Это и их не разорит, и всячески план будет выполнен.
Ну, стали служащие носить — которые корку принесут, которые печенье «Мария». А им все мало. У них только и делов — пожрать побольше. Это жуткое животное в смысле еды. У них никаких других идейных запросов не бывает. Им бы только пожрать.
Начальники говорят:
— Пес их знает — действительно много жрут. Вскочили нам эти кролики в копеечку.
Служащие говорят:
— Надо было свинок завести. Все-таки у нас объедки бывают.
Вскоре у нас кролики стали хворать. Главное, один кролик захворает, и от него все начинают хворать. Очень нежная тварь.
И чем лечить — неизвестно. Ихний врач говорит:
— Их надо едой лечить — это низшие животные. Они питание себе требуют.
Вскоре осталось у нас девять кроликов. Остальные дуба дали.
Ну, обрадовались служащие. Девять кроликов прокормить еще можно.
Вскоре наступила сырая погода. И хотя эти последние, как говорится, ходят в мехах, но тем не менее простужаются и, главное, боятся сквозняка. Еще чего!
Стали эти девять подлецов кашлять и чихать.
И вскоре осталось у нас всего две персоны.
Хотели мы их употребить в столовую. Но завхоз не позволил.
— Может, — говорят, — они одумаются и начнут нести потомство. Хотя это мало вероятно, поскольку это два самца. Но все-таки подождем. А нет — так тогда в столовую.
Наш бухгалтер устроил калькуляцию и подсчитал стоимость одного обеда из этих будущих кроликов. Он говорит:
— Один обед обойдется рублей в семьдесят.
Так что, кто из служащих получает сто рублей в месяц, тем, конечно, такой обед будет не по карману.
Ну, это, конечно, только у нас. Как в других учреждениях, я не знаю. Может, там кроликов по две копейки продают.
А у нас, извините, такой казус. Такое головотяпство. Ну, я понимаю, там, где нет столовой, там пущай кроликов разводят, а где есть объедки — там бы наилучше всего свинок.
И служащие у нас теперь прямо вздрагивают при слове «кролик». А при слове «свинья» улыбаются.
А так все остальное хорошо.
Понимать надо
Тут у нас в Ленинграде произошел довольно интересный случай. Один квартирант имел небольшую квартиру.
Вот имеет он небольшую квартиру и в этой небольшой квартире сжигает он электричества рублей на тридцать в месяц. Другие сжигают на такой площади рублей на пять, а он — на тридцать.
Он любитель электричества. У него день и ночь сияют лампочки. У него в каждом углу свет.
Даже одну лампочку он в клетку провел. У него в клетке жила небольшая белка. Так вот он и белку электрифицировал.
— Мне, — говорит, — интересно белку наблюдать при полном освещении.
Только однажды на собрании ему председатель жакта говорит:
— Вы, — говорит, — уж очень электричество не бережете. У вас, говорят, день и ночь в окнах свет играет. Надо полегче. Надо экономить.
Квартирант с обидой в голосе отвечает:
— Я, — говорит, — очень удивлен вашим грубым замечанием. У меня, — говорит, — счетчик. Я, — говорит, — дармового электричества не имею. За каждый, — говорит, — сожженный ампервольт я, — говорит, — плачу государству наличные деньги. И я так понимаю, что государство тем более заинтересовано, что я больше жгу. От этого государство крупные деньги имеет.
Тут встает один жилец, некто такой Жуков. Бывший партизан. Рабочий сейчас. Он очень горячо говорит, но немного, к сожалению, заикается:
— В-вы, — говорит, — я из-виняюсь, ф-ф-форменный д-д-ду-рак. Гос-государство, — говорит, — х-хочет освещать не только вашу паршивую квартиру, но и деревни, колхозы и так далее, и в силу этого, — говорит, — расход энергии и топлива очень увеличился. Надо, чтобы все пока что понемногу пользовались… А вы-вы, — говорит, — л-лезете со своими д-деньгами. Это, — говорит, — есть бур-бур-буржуазный подход к делу. В данном, — говорит, — случае в-ваши тридцать рублей гос-государству нужны, как с-собаке пятая нога. Вы, — говорит, — лучше с этих пор поменьше жгите, а то я могу на вас р-рассердиться.
Тут председатель от себя добавляет:
— Да, — говорит, — Жуков правильные мысли развивает. И, кроме того, в этой электроэнергии нуждаются заводы и фабрики, поскольку машины приводятся этим в действие. Так что, — говорит, — тут даже можно усмотреть в действиях вышеуказанного квартиранта некоторое вредительство на фронте пятилетки.
Тут сначала любитель электричества начал ругаться, но после заробел и говорит:
— Я, — говорит, — извиняюсь, конечно, но я про это не подумал. Я подумал, что это даже тем лучше, что я много жгу. Ладно, — говорит, — я белке перестану энергию подавать.
И начал с тех пор экономить. И рублей пятнадцать в месяц сэкономил. И ему, д-д-дураку, польза и государству: может быть, лишних пять лампочек в деревню проведет. И драгоценное топливо сохранилось на эту сумму.
На этом дело и кончилось. Началась экономия.
А рассказали мы эту историю вот к чему. Нам пишут, что учком 181-й ФЗС не только не экономит электроэнергии, но форменно небрежно относится к этому делу. В школе зачастую бесполезно горит свет. Тушить позабывают. И вообще этим вопросом не интересуются.
И нам теперь желательно, чтобы учком хором прочел наш небольшой рассказ.
Ну, еще мещанский жилец со своей белкой нам понятен, но тут видеть равнодушие у пролетарских ребят мы прямо не можем. У нас, может быть, сердце кипит от огорчения. Потому — понимать же надо, товарищи!
Варташевский
Значит, служит одна гражданка в производственном отделе. В городе Острогожске.
Ну, начальство над ней, как нам пишут, некто такой, может быть, знаете, Варташевский С.М. Наверное, Семен Михайлович. Или Сергей Михайлович. Не знаем. Не имели счастья лично познакомиться.
Вот, значит, служит она в производственном отделе. Проживает в Острогожске. А муж у ней, между прочим, в другом городе. Где-то там на периферии. В Красной армии.
Ну, конечно, неудобство. Муж в одном городе, жена в другом. Семейная жизнь от этого не так гладко идет. Нет такого, что ли, семейного счастья и уюта.
Только раз однажды приезжает ее муж в Острогожск. И говорит, дескать, кончен бал — а я за тобой приехал. Собирай вещицы и ребят — поедем и будем совместно жить в моем городе. А то, говорит, мне поднадоела такая семейная жизнь на разных планетах.
Ну, естественно, жена обрадовалась, сложила вещицы, побежала на службу и подала заявление, дескать, оревуар, до свиданья, за мной муж приехал. Не скучайте.
Некто Варташевский, ее начальство, вызвал ее к себе и так говорит ей грудным голосом:
— Конечно, ясно, если за вами муж приехал, конечно, мне придется вас отпустить. Только, может быть, вы врете, наворачиваете?
— Нет, — говорит, — ей-богу, честное слово, приехал. И мы всей семьей уезжаем. Варташевский говорит:
— Знаете чего. Приведите вашего супруга сюда. Я хочу на него наглядно посмотреть и удостовериться. И тогда я вас уволю со спокойной совестью. А если он не явится, тогда валяйте, служите дальше.
Ну, конечно, побежала супруга до своего мужа.
— Вот, — говорит, — Володя или, там, Петя, — канцелярия тебе велит явиться. Хотят удостовериться.
Боец говорит:
— Да что вы, обалдели? Что это — командир полка, что я ему являться буду. Вот еще.
Но все-таки пошел. «А ну их, — думает, — к черту — явлюсь. Их не переделаешь».
Взял и явился.
Неизвестно, какой у них там с Варташевским разговор состоялся. Наверное, поздоровались. Варташевский папироску предложил. Или, скорей всего, взял папироску у нашего бойца. Ну, конечно, пятое-десятое. Дескать, вы, что ли, муж? Уезжаете? Подтвердите, что это ваша жена и вы хотите с ней уехать в другой город.
Ну, наверно, еще про погоду разговорились, про искусство, про успехи культурного роста. И разошлись.
Нет, этот Варташевский не бюрократ, не канцелярский волокитчик. Другой бы на его месте — любитель бумажек — разные удостоверения потребовал, пятое-десятое. А этот поглядел, поговорил и без всякой переписки отпустил человека из душной канцелярской комнаты.
Даже к делу не пришили нашего бойца. Очень гуманно поступили. Неоскорбительно.
А так все остальное в городе Острогожске хорошо и благополучно.
Анна на шее
Из любовных историй я вам могу рассказать одну весьма смешную и трогательную историйку, любопытную по своей психологической тонкости.
Эта историйка рисует, что ли, некоторый наш недосмотр на одном позабытом участке жизни.
Короче говоря: по-моему, следует давать медали или какие-нибудь там знаки отличия за спасение утопающих. Иначе получается как-то не того. Посудите сами.
А стоял один мой знакомый милиционер на посту. Днем. Как раз, знаете, у Республиканского моста. Там Нева, знаете, течет широким течением. Могучие волны стремятся вдаль. Темные воды расстилаются перед взором.
А напротив, знаете, Зимний дворец во всей своей бывшей красоте. Направо — Петропавловский шпиль. Так — Академия наук. И Зоологический музей — довольно обшарпанное здание. Особенного там внутри, по правде сказать, ничего такого интересного нету. Ну, чучела зверей. Разные бабочки. Ну, разве что мамонт еще любопытен. Страшенный, черт, во всей своей бывшей красе.
Так вот, стоит наш милиционер на посту как раз у этого здания. Фамилия милиционера — Сидоренко Михаил.
Вот он стоит на посту во всей своей красоте. Бравый молодец. Красавец и добряк. На очень хорошем счету. И к тому же человек отчаянной храбрости.
В начале-то революции ему было, конечно, лет десять, так что эту храбрость он до сих пор не проявил. Но вскоре, как мы сейчас увидим, проявит ее в полном объеме.
Вот, значит, стоит он на своем посту. Любуется, может, на монументальные здания, поглядывает на темные невские воды с их державным течением, думает, может быть, сколько там, черт возьми, разной лишней рыбы и черт знает чего в глубине. Вспоминаются ему, может быть, картины крайнего детства, когда он мальчишечкой болтался по колено в воде и ловил разных там ершиков, жучков и колюшек. И вдруг видит — проходит вдоль моста какая-то молоденькая бабе-шечка в черной шляпке.
Милиционер думает: «Какая-то, думает, гражданка идет. Пущай себе, думает, идет».
И не придает этому решительно никакого значения.
«Мало ли, думает, сколько ходит гражданок. На каждую глядеть — глаза заболят».
И отворачивается он в сторону и начинает, может, думать про свои душевные дела. И кто ему нравится. И не жениться ли ему в этом году. Поскольку человек он молодой. На войне не был и здоровье имеет очень великолепное.
Вот, значит, он так думает и вдруг неожиданно видит — эта вышеуказанная гражданка в полной нерешительности берется ручками за перила и вроде как напряженно смотрит в темные воды.
Милиционер думает: «Ого, надо будет посмотреть за этой гражданкой».
Тем более он замечает, что гражданка как-то нервно и панически настроена. Ход у нее мелкий и неровный. И вся она, видать, находится в сильном волнении.
Вот он смотрит на эту гражданку. Хочет к ней подойти, чтоб поговорить об ее душевном и нравственном состоянии. И вдруг с криком замечает, что эта молоденькая еще барышня карабкается на перила и — ах, ужас какой! — сигает вниз, в эти темные воды, откуда возврата нету.
Ах, он моментально замечает все это и вдруг швыряет с себя шапку и расстегивает ремень.
Нет, наш храбрец не нуждается, конечно, в разных там похвалах и наградах и в разных почетных отзывах и в часах с надписью: «За храбрость». Или там в каком-нибудь серебряном портсигаре.
Настоящая храбрость и мужество, безусловно, выше всех этих корыстных соображений.
Но нам сдается, что за проявленную храбрость и мужество все же надо чего-нибудь давать.
В довоенное время давали чуть не за каждый шаг разные там знаменитую «Анну на шею» или там «Владимира с бантом». И давали там всякие медали с разными словами: «Мерси, благодарю, вот вы какой». И так далее.
В том, конечно, было много вздору, но вот нам сдается, что за спасение плавающих и утопающих непременно надо что-нибудь давать. Это, если разобраться в этом психологически, очень нужно. Иначе получаются такие вдруг неожиданные осложнения, которые потом долго надо расхлебывать. Так сказать, глубина человеческой психики мало исследована. И то, чего бывает, вызывает удивление. В общем, по-моему, надо давать.
Так вот, наш милиционер, у которого даже и на минуту не мелькнула мысль о награде, увидя сие ужасное происшествие и гибель молодого цветущего существа, моментально, не теряя присутствия духа и не закричав даже: «Помогите» или «Ах, спасите! Тонет!» или еще чего-нибудь такого, которое обыкновенно кричат малодушные люди, моментально сбрасывает с себя шапку и ремень.
Он моментально сбрасывает с себя куртку, шапку и сапоги и в одних, извиняюсь, брюках с громадной высоты сигает вниз вслед за исчезнувшей гражданкой.
Он сигает вниз, резво разбивает нахлынувшие на него холодные волны и вдруг видит, что гражданка на минуту вынырнула вновь. Она продержится еще две секунды и сейчас пойдет безвозвратно на дно морское.
Она вынырнула на минуту в жалком виде. Шляпка у нее сбилась. Платьице ее облепило. И ротик у нее набит водой.
Она фыркает носиком и жалобно глядит на небо, желая увидеть там чудо и спасение.
Но спасение близко.
Наш храбрец резво бьет руками воду и кричит:
— Один момент! Продержитесь!..
И вдруг — вот он берет ее за каштановые волосы и тянет ее к берегу. И она, как кораблик, скользит за ним в обморочном состоянии.
Тут наверху и внизу столпился народ. Все преужасно кричат. Какие-то дураки и болваны бегут зачем-то за кругами, в то время как решительно никаких кругов не надо, поскольку наш герой плавает, как рыба.
Кто-то бежит в музей и вызывает карету скорой помощи.
Какая-то дама торжественно держит в своих руках куртку, шапку и сапоги милиционера и всем кричит:
— Вот-то она — я, — держит белье этого героя.
Милиционер вылезает на сушу со своей ношей.
Все их обступают. Кто-то кричит бис и браво. Кто-то трогает за ручку молодую утопленницу и говорит:
— Она вполне живая.
Тут молодая утопленница сама открывает свои серые глазки и глядит на небо.
А на небе сияет солнце. Чудный мир развертывается. Птицы щебечут о разных свойствах счастья. Где-то летит аэроплан со своим жужжаньем. И в этом полете видно неслыханное мужество людей и желание их жить отлично.
Становится ясно, какое безобразие и какое малодушие так губить свою молодую жизнь, которая может пригодиться для более замечательных дел. Всем это становится ясно. И тогда наступает удивительная тишина, и все ждут, что сейчас скажет молодая утопленница.
Она открывает свои глазки, выплевывает воду изо рта и говорит: «Ох», потом: «Фу».
Потом глядит на милиционера и говорит ему: «Мерси».
Она ему говорит «мерси» и слабым движением ищет его руку, чтоб пожать.
Милиционер говорит: «Что вы, что вы». И тоже выплевывает воду из глубины груди. Потом говорит: «Оу» — и сильно кашляет.
Молодая утопленница говорит «мерси» и бормочет, что она сама не знает, как это вышло.
Какая-то тетка, позабывшая от любопытства все на свете, говорит:
— Кто-нибудь тебя разлюбил или бросил?
Молодая утопленница тихо говорит: «Да».
Тут все видят, что эта молодая женщина родилась в свое время от неврастенических родителей. Почти все видят, что она немножко истеричка и немножко оторвавшаяся от жизни.
Ее спрашивают, где она работает, и она отвечает: «В институте поварского искусства».
Тут вдруг с резким свистом приезжает карета скорой помощи.
Молодую даму берут на руки и сажают внутрь. И тогда все обступают карету.
Милиционер, одевшись в сухое, делает прощальный жест и снова хочет идти стоять на своем боевом посту.
Но всем видно, что он желает еще раз поглядеть на дело своих рук. И тогда все говорят: «Расступитесь, дайте ему подойти».
Он подходит, любовно смотрит на спасенную даму и говорит:
— Постойте кто-нибудь на посту, я сам провожу эту спасенную гражданку до больницы.
И, сказав так, он садится внутрь.
Все понимают психологию храбреца. Кто-то кидает в восторге шапку и кричит «ура».
Что было дальше, нам в подробностях неизвестно. Только известно, что он довез ее до больницы и велел главному врачу получше о ней заботиться.
Она пролежала там три дня. И три дня наш храбрец посещал ее, говоря, что он ее спас и он желает ее приблизить к жизни.
Но вот она выписалась на сушу, то есть я хотел сказать — домой. И живет себе дома.
Он теряет ее из виду, сердечно горюет от этого и разыскивает ее через адресный стол, зная, что ее зовут Анна Васильевна Теплякова.
Он находит ее и звонит энергично по телефону каждый день, а то и по два раза.
Она через неделю приглашает его к себе. Он ежедневно ее посещает и спрашивает о здоровье, так что она приходит даже в некоторый ужас и содрогание от излишних его забот.
Нет, она не хочет от этого снова броситься в воду. Она терпеливо сносит его посещения и не забывает сказать ему «мерси». Но после ухода она хватается за голову и говорит себе: «Это слишком».
Но тут он вдруг объясняется однажды ей в своих чувствах и говорит, что он ее так полюбил, как не может мечтать никакая другая женщина.
И он предлагает ей записаться.
Она очень радуется такому обороту дела и моментально выходит за него замуж, говоря, что ее прежняя любовь канула в вечность.
Они поженились и часто вспоминают удивительный день спасения. Причем он любовно смотрит на нее и всем знакомым говорит:
— Еще две секунды — и сию гражданку съели бы рыбы.
На что знакомые отвечают:
— Вы молодец. Поймали Анну Васильевну.
Но в довершение всего она оказалась истеричным существом. Вскоре после брака она стала закатывать ему чудовищные истерики и сцены. Но он покорно все это сносит и говорит, что он сам теряется в догадках, за что он ее так полюбил, больше жизни.
Так они и сейчас живут. Наш храбрец получил, так сказать, Анну на шею.
Нет, по-моему, если еще и не дают, то надо давать какие-нибудь, хотя бы пустенькие, жетоны за спасение плавающих и утопающих. А то что-то получается не того. Не по заслугам.
Счастливый случай
Говорят, в Америке на каждую личность в год идет бумаги двадцать пять кило. Вот это здорово.
Что они, лапшу из нее делают, что ли?
Нет, они из бумаги делают какие-то тарелочки, чашечки, блокнотики. У них там у бачка с кипяченой водой стопочка бумажных стаканов стоит. Один попьет и безжалостно выкинет этот стаканчик. В смысле заразы, говорят, очень гигиенично.
Ну, кроме того, они, конечно, книги печатают, переписываются друг с другом чуть не ежедневно.
А у нас бумаги, к сожалению, еще мало. Конечно, больше, чем в довоенное время, но все же чертовски мало.
К тому же у нас при слове «бумага» мысленно рисуются скорее плохие представления, чем хорошие. Нам мысленно рисуются какие-то удостоверения, какие-то счета от Электротока, какие-то комочки, лежащие на тротуарах, какие-то телеграфные бланки, на которых все слова расплываются, или жуткие конверты, которыми можно простоквашу покрывать, а не адреса на них писать.
Нам мысленно слышится скрипучий голос почтового работника: «А, да нет у нас бумаги, чего вы лезете!»
Ах, черт возьми! А мы мечтаем, чтоб у нас было много бумаги, чтоб и книги, и учебники продавались бы на каждом шагу, чтоб письмецо, в силу качества бумаги, приятно было бы послать, а не наоборот.
Одним словом, большие надежды у нас связаны с бумажным делом.
И в силу этого своим суровым взглядом мы должны окинуть наши ресурсы.
Вот в поле нашего сурового взгляда попался Сясьский комбинат.
Брови у нас сдвинуты, глаза мечут молнии, и побелевшие губы шепчут: «Черт возьми!»
А приехал туда на Сясьский бумажный комбинат один ответственный работник. Ну, конечно, увидел там горы мусора, грязи и кустарщину. Его главным образом удивило, что там нет даже подъездных путей. А там шлак и колчеданные сгарки вывозят, поругиваясь, от печей на тачках, вручную. Ну и, конечно, сваливают все тут же. Цельные горы образовались. Прямо Альпы.
Ну, конечно, разные комиссии и перекомиссии создали. Решили узкоколейку построить. Выписали вагонетки, пятое, десятое.
Ну, закипела работа. Начали расчищать путь для прокладки рельсов.
И вдруг видят — под горой мусора какие-то, черт возьми, рельсы виднеются, доисторические, что ли.
Очень удивились. Начали копать дальше. Пардон. Видят — чудесные рельсы проложены и на них вагонетки стоят. Пардон. Что такое?
Видят — готовый подъездной путь имеется. И целый состав чудных, хорошеньких вагонеток. Тут поднялись крики «бис» и «ура». Оказалось, не надо тратить народные соки — денежки. Все в порядке, путь готов, поезжайте.
Тогда стали думать, как это случилось. Главное-то — фабрика новая. Всего пущена к десятой годовщине.
А позабыли, чего у них имеется.
Ну, конечно, мы понимаем — текучесть состава и склонность погрязней жить, но все же, братцы, оно как-то не того.
Знаете что? Копайте дальше. Черт его знает, чего еще можете обнаружить. Может, там у вас под горой мусора целая бумажная фабрика заболталась.
Было бы на руку. Прибавилось бы у нас на каждую личность немного бумаги.
Бумага! Как говорится у поэтов: как много в этом чудном слове для сердца нашего слилось.
Артисты приехали
Конечно, не каждый человек может на улице заснуть.
У кого нервы не в порядке, тот обыкновенно не берется под открытым небом спать. Он пугается, что лошадь его ногой зацепит или букашки в рот наберутся. А если человек несколько более интеллигентный, думающий о том о сем, об астрономии, об истории народов и т. д., то он вдобавок еще будет пугаться, как бы у него во время сна брюки не унесли.
Но особенно не любят спать под открытым небом это почему-то артисты — эти, так сказать, люди нервов и творческой фантазии. Вот артисты действительно не любят дрыхнуть на воздухе. Они скорее откажутся от еды, чем они позволят себе заснуть на вольном воздухе. Они как приезжают в какой-нибудь город, так прежде всего о гостинице беспокоятся. Вот какие бывают особенности у этой утонченной профессии.
Вообще с этими артистами форменная беда.
Они разъезжают по городам обыкновенно целой группой или, как они называют для смягчения паники в гостинице, — труппой. А в этой труппе у них обыкновенно куча артистов. Человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Ну что это такое?
В других профессиях этого не бывает, чтобы, например, сразу в гостиницу шестьдесят человек вперлось. А у этих бывает. У этих, говорят, некоторые труппы до ста и больше человек доходят.
Один поет, другой играет, третий, может быть, комик. Ужас!
Недавно приехала в Петрозаводск труппа. Группа в шестьдесят два человека. Три тенора, четыре баритона, некоторые танцуют. Какой-то там что-то такое вертит. Один суфлер, другой администратор. Ну что это такое?
А Петрозаводск город все-таки не маленький. Все-таки наверняка там пара гостиниц есть и Дом крестьянина. Ну, такой группе это, может быть, раз плюнуть.
И вот, значит, приезжают. Шестьдесят два человека. В город Петрозаводск. При нашем-то состоянии гостиничного треста! Ну, естественно — паника. Затруднение нормального хода городской жизни. Фу ты, черт!
Шестьдесят два человека. Из них некоторые балерины. Режиссеры, дирижеры. Одна вообще — в наше время комическая старуха. Ну что это такое? Это уж, знаете ли, слишком. Это уж, знаете ли, лучше, чтоб звуковое кино у нас процветало. Все-таки меньше неприятностей.
Вот приезжает эта группа. Здравствуйте, пожалуйста. С петрозаводским приветом, так сказать. Сейте разумное, доброе, вечное.
Куда вас, черт возьми, разместить? Ах да, тут Дом крестьянина еще имеется! Там, кажется, приезжие колхозники ночуют. На постелях. Еще чего…
Ну, хотя этот-то народ, конечно, податливый, привыкший, так сказать, в силу исторических судеб, к природе и ее стихийным проявлениям. Они свободно могут на воздухе поспать. Им это даже еще интересней, забавней, полезней для ихних застывших организмов, когда над ними свежий воздух струится. Им это более по карману.
И, в общем, последовало срочное распоряжение от администрации — очистить к чертовой матери с 1 июня все комнаты для размещения этой труппы артистов.
После чего, как нам пишут, «колхозники уже ночуют на площади и на балконе Дома крестьянина».
Нет, мы вообще не против артистов. Мы их любим и высоко уважаем ихнее искусство, и вообще всецело приветствуем их новшества. Даже пущай они без занавеса играют. Больше того — мы всецело понимаем, что артист может потерять свою квалификацию, если он будет спать на открытом воздухе в содружестве с природой, мошками и букашками. Но мы слегка удивляемся, почему все-таки Дом крестьянина носит столь гордое название.
Поскольку этот дом, как нам пишут, обыкновенно почти всегда занят артистами, то не лучше ли для сохранения равновесия назвать этот дом — Дом артистов. А новый дом, который построят, назвать Дом крестьянина. Или наоборот.
В общем, по всему видно, что надо в Петрозаводске строить новую гостиницу.
Как в одной стенной газете местный поэт сказал по поводу недостатка огурцов в своем колхозе:
Огурцов же нет как нет…
Но, чтобы выйти из беде,
Посадим их на гряде…
В общем, «чтобы выйти из беде», надо срочно строить гостиницу. А то говорят, будто в Петрозаводск едет опереточная труппа в сто шесть человек. Вот эти со своими потребностями прямо весь город могут по ветру пустить.
Сто шесть человек… Ай! Ну что это такое? Как растет искусство!
Неприятная история
Качество продукции заметно улучшается. Уже там и сям раздаются радостные возгласы покупателей, купивших то, чего им приблизительно хотелось, — какую-нибудь там кастрюльку повышенного качества или стакан, не режущий рта.
Уже хочется думать, что это так все время и будет и что подобное качество восторжествует во всех отраслях нашего хозяйства.
Однако не будем лакировать действительность и скажем, что по временам все же случаются большие пренеприятности в этой области.
То, простите, выпускается какой-нибудь рояль, который не так, что ли, гордо звучит, как того хотелось бы профессорам консерватории и вообще музыкантам с ихним утонченным слухом, благодаря которому от простого музыкального инструмента требуют какие-то немыслимые качества вплоть до звучания всех клавиш — как будто это есть инструмент будущего.
То, знаете ли, происходит массовая пошивка пальто, в которых можно даже опускаться на дно морское, но гулять в которых нельзя, поскольку рукава, что ли, не сгибаются и тяжесть не дозволяет человеку передвигать свои ноги.
То, наконец, отстраивается дом в виде небольшого небоскреба-халупы, в котором людям как-то неважно живется.
Да, все это, увы, до сих пор случается в наши дни. И даже на этой почве происходят иной раз психологические драмы с криками, обидами, оскорблениями личности и подозрениями в низости.
Короче говоря, вот что недавно случилось в Воронеже.
В этом году происходил в Воронеже слет ударников.
И вот все как полагается. Отмечены были факты и поступки. Сделаны были поздравления и приветствия. После чего заслуженным ударникам были розданы ценные премии.
И наряду с другими ударниками был, между прочим, премирован некто т. Г., работающий в Горфо.
Собственно, мы не знаем, чего он там делал в своем Горфо и в чем именно он там сумел проявить свое ударничество. Во всяком случае, он был премирован столом и четырьмя венскими стульями.
Но хотел ли он этой премии, или он этой премии не хотел, мы не беремся утверждать. Конечно, может быть, он и в самом деле захотел получить эту премию. Может быть, он даже сам попросил. Может, он сказал: «Чем премировать меня чем-нибудь другим — коровой там или кроватью, — премируйте меня, товарищи, если на то пошло, столом и четырьмя венскими стульями».
И, значит, его взяли и премировали. А может быть, конечно, он не просил, а его по бедности фантазии премировали просто так — чего было под рукой. И это было бы, конечно, досадно с точки зрения гуманного отношения к людям.
Хотя, впрочем, даже и в этом случае наш ударник мог быть отчасти доволен, поскольку, может быть, эта мебель была нелишней в его домашнем хозяйстве.
Короче говоря, тов. Г. был премирован на слете столом и четырьмя венскими стульями. И вот он радостно и счастливо, напевая про себя «Все выше и выше», пошел домой, слегка, наверное, умерив свою радость вопросами перевозки.
Но вот мебель привезена.
Наверное, торжественно с женой и, может, даже с детишками наш ударник установил стол и стулья посреди комнаты и, чтоб понежить свою душу, стал любоваться этими предметами то вблизи, то издали.
И вдруг, что такое? Пардон… Вдруг он замечает, что стол действительно новый, но стулья, наоборот, абсолютно старые, уже бывшие в употреблении и, так сказать, сильно держанные, и вообще чуть держатся.
Вот наш ударник очень удивился и расстроился, что ему подсунули старую рухлядь из какого-нибудь бывшего мещанского барахла. И, затаив обиду, он пошел в свое учреждение узнать как и что, и почему вообще такие дрянные стулья, и нет ли, черт возьми, тут обмана.
И вот каково же его удивление, когда он узнает, что все предметы для ударников были закуплены новенькие и что Горфо попросту взял новые стулья себе, а ударникам отпустил стулья из старья.
Тут трудно описать волнения самолюбивого сердца ударника.
Наверное, своим товарищам он сказал в неопределенном наклонении:
«Работаешь не покладая рук, а тут загребают себе новенькие стулья. Вы понимаете? Позариться на стулья ударников! Взять себе новенькие, блестящей работы стулья, а ударнику подкинуть из старой рухляди, на которой, быть может, уже сидели разные бывшие классы и, пес их знает, какие-нибудь бывшие старушки и генеральши. Да, это странно и в высшей степени оскорбительно».
И с этими словами он пишет письменную жалобу в союз.
Дескать, старые стулья — ударнику. А новые — себе. Дескать, грубое надувательство. Обман. Дескать, совестно такие штуки выкомаривать с ударниками. Вот так Горфо. Фу, какая мерзость! Привлеките его к ответственности. Эхма…
Тут происходит целая симфония. В дело вступает союз. Даются инструкции и распоряжения. Бюро жалоб при областном совете профсоюзов срочно расследует эту весьма неприятную историю.
Да. Видят — в аккурат так оно и есть. Были куплены стулья. Новые стулья взяты себе, а ударникам выданы из старья.
Но стали расследовать дальше.
Оказалось, действительно, ударникам новых стульев не дали, но только им не дали по более простой причине, чем мы думали, — по причине слишком плохого качества этих стульев. Им попросту не рискнули дать столь недоброкачественные изделия. И взамен этого им дали старые венские стулья, как все же более сносные.
Тут, понимаете ли, дело обернулось иначе, чем мы с ударником думали. Мы с ним подумали, что тут, черт возьми, произошла та мелкая арапская комбинация, которая нередко случалась на нашей российской почве. Но, оказывается, ничего подобного.
Оказывается, Горфо не только не позарился на новенькие блестящие стулья, а наоборот, вовремя и с умом заменил эти стулья, имея рассуждение, что не все то золото, что блестит.
Тут нравственный облик Горфо засиял, можно сказать, в своей полной красоте.
Нравы, если не людей, то, во всяком случае, учреждений, заметно изменились к лучшему. Итак, все в порядке. Никто никого не оскорбил и никто никого не объегорил. Впрочем, всех оскорбил и всех объегорил Древтрест, изготовляющий дрянную и трухлявую мебелишку, из-за которой чуть не поссорились хорошие люди и прекрасные учреждения.
Пламенный привет работникам Горфо.
Усердие не по разуму
Весьма забавная история произошла у нас в Ленинградской области.
Житель деревни «Поселок», некто Яков Федоров, поймал ручного голубя.
Вот как это было. Он открыл дверь на улицу, и вдруг в избу влетает, представьте себе, голубь. Обыкновенный голубь, но ручной, и на лапке у него находится медное колечко.
Федоров, не особенный любитель голубиного дела, довольно равнодушно отнесся к этой птице. Он, конечно, удивился, что голубь такой ручной. Но, не зная, к чему бы его приспособить, взял и запер его в сарай вместе со своими курами.
Но вдруг об этом деле узнает председатель сельсовета Егоров.
Он моментально бежит к этому жителю и ему говорит, дескать, как это можно. Голубь, быть может, почтовый, или он переписку из-за границы носит. Я, говорит, тебя в таком случае не поздравляю, если это такой голубь. А ты его еще маринуешь две недели со своими курами.
Дядя Яша, конечно, испугался и моментально отдал председателю эту птицу.
Председатель говорит:
— Этого голубя я сейчас отправляю в район к уполномоченному. Мало ли какой это голубь.
И с этими словами он назначает местную престарелую жительницу Иванову везти в район этого голубя. Он ей говорит:
— Вот тебе птица. Вези ее пулей в район. И там передай ее уполномоченному с этой моей запиской. Но если голубь у тебя улетит, то я не знаю, что я с тобой сделаю.
А дело было, между прочим, поздно вечером. И район находился в тридцати километрах. Так что наша престарелая жительница не захотела ночью ехать. Она сказала:
— Я, товарищ, ехать не отказываюсь. Я дисциплину всецело понимаю. И сознаю, что голубь этот особенный. Но только ночью я буду страшиться его потерять. И я поеду лучше завтра утром, а сейчас я ехать отказываюсь.
Председатель говорит:
— Что это за голубь — я тебе объяснять не буду, я, говорит, еще сам не осознаю его назначения, но если ты моментально с ним не поедешь, то я тебя, безумная старуха, оштрафую на сто рублей.
Иванова говорит:
— Вы, говорит, меня такой суммой не пугайте. Я такую сумму никогда не видела и все равно не смогу вам ее за платить.
Председатель говорит:
— Тогда я конфискую твое барахло.
И действительно, на другой день он наложил на старуху штраф в сто рублей. А так как денег у старухи не было, то он взял у нее для продажи холст, несколько полотенцев, одеяло, две юбки, кофту и еще кое-какое хозяйственное имущество. И эти вещи он передал в кооператив на предмет продажи.
А когда вещи были проданы, старуха Иванова рассердилась и написала об этом факте письмо к своим московским родственникам.
И мы не знаем, как это случилось, но только письмо это попало к товарищу М.И. Калинину. И товарищ Калинин телеграфно отдал распоряжение о возврате отобранного имущества.
А так как вещи были уже проданы, то дело перешло в суд. И нарсуд постановил возвратить вещи в трехдневный срок. В противном случае возбудить уголовное дело.
Нам, к сожалению, неизвестно, как это произошло, но только вещи действительно были возвращены. Наверное, мы так думаем, жители, купившие старухины вещи, являлись к председателю, и он им, наверное, выдавал деньги, а они возвращали ему вещи. А может быть и он сам ходил по избам и увещевал. В общем, наверное, беспокойства у него было много.
Так или иначе, но Дарья Ивановна получила вещи назад, кроме, кажется, какого-то половичка, который затерялся в суматохе или был продан в слишком отдаленную местность.
Так что уголовного дела не возникло, и Егоров получил только выговор.
В довершение всего, голубь, при ближайшем с ним ознакомлении, оказался просто домашним голубем, которого выпустили полетать ребята из соседней деревни. Причем эти же ребята для потехи набили медное колечко на лапку этого голубя, чем и ввели в заблуждение председателя, который просто даже заадминистрировался от возникших фантазий по поводу голубя.
Конечно, он поступил правильно, что отправил голубя в район для осмотра, поскольку он сам не решился определить, что это за птица, но все остальное было уже слишком. И к выговору, который он получил, ему бы следовало добавить еще, пожалуй, некоторое предупреждение. Тем более, что он, говорят, то и дело штрафует по всякому поводу местное население.
В общем, справедливость и законность восторжествовали. Председатель получил выговор, старухе Ивановой вернули вещи, а дядя Яша, поймавший голубя, отделался, так сказать, легким испугом. Так что все в порядке, и, казалось бы, и писать нечего.
Но дело осложнилось тем, что этот чертов голубь после осмотра улетел. Не найдя в этом голубе ничего особенного, его, естественно, оставили без особого присмотра, и он, так сказать, сразу «дал тигаля» — улетел в неизвестном направлении.
Так что мы теперь имеем небольшую душевную тревогу, как бы он не залетел сдуру еще куда-нибудь в населенное место и не наделал бы там снова каких-нибудь происшествий. Мало ли тоже, — наскочит на какого-нибудь строгого человека, который опять-таки возьмет и заадминистрируется.
Вот благодаря отлету голубя мы и решили опубликовать эту историю.
Дарье Ивановой передаем наш сердечный привет. Выражаем уверенность, что ее половичок найдется. В крайнем случае надо возместить его стоимость.
Дяде Яше также посылаем привет и поздравляем за героическую поимку голубя. Что же касается до Егорова, то пусть он всякий раз ловит голубей, у которых на лапке есть кольцо. Тем более, такой голубь действительно может оказаться пущенным, например, научной экспедицией. И тогда, может быть, Егорову напечатают благодарность, вот, дескать, поймал то, чего надо. Но при поимке таких голубей пусть он не теряет присутствия духа и не поступает столь некрасиво, как, например, в данном случае.
А что голубь улетел — это в высшей степени жалко. Он еще может натворить что-нибудь вроде этого.
Об уважении к людям
Вот какой случай произошел в Ленинграде.
Вернее даже не в Ленинграде, а за городом. На полустанке Воздухоплавательный парк.
Наверно, там, судя по названию, аэропланы летают, летчики ходят, пропеллеры жужжат. Наверно, с чувством большого морального удовлетворения сходят пассажиры на этой платформе.
Но это удовлетворение вскоре, как дым, рассеивается. Поскольку там сразу как сойдешь — идти некуда. Поле и болото. Летом-то еще ничего, но весной, можете себе представить, чего там бывает.
Так что пассажиры приобрели там дурную привычку ходить по полотну. А за это их, конечно, штрафуют. Но они не сдаются и ходят.
Тогда на борьбу с этим злом кинули двух работников. Сторожа и делопроизводителя.
Делопроизводитель сидит в будке и отрывает квитанции. А сторож, как нанятый, ходит вокруг будки и, чуть что, заметает. То есть он берет тех, кто прошел по путям. И ведет в будку. А в будке берут штраф. По рублю с носу. И выдают квитанцию. Все, так сказать, превосходно, по закону, и так и надо. Если не вдаваться в тонкости насчет болота.
Но только вот беда — у делопроизводителя квитанции немного более крупнее, чем это требуется для штрафа.
Он штрафует по рублю, а квитки у него по три целковых. Вот, как хочешь, так и поступай.
Но они там со сторожем не особенно горюют. У них выход найден. Они там в будке накапливают по три пассажира. И сразу это звено целиком штрафуют. И получается у них арифметически верно. Берут с каждого по рублю и дают им общую квитанцию, объединяя, так сказать, сердца трех на почве общего несчастья.
Получается очень мило и славно. Тем более весна. Солнышко, может быть, сияет. Природа распускается. Болотце зеленеет. Любовь к людям, так сказать, загорается в сердцах. Уважение к человеческому достоинству наполняет грудь.
А квитки, конечно, ничего не поделаешь, по три целковых. Наверно, они остались от трамвайных прыжков. И их как-то надо использовать.
Конечно, такие квитки отчасти усложняют ситуацию. Например, двое подлежащих штрафу собрались, а третьего нет. Конечно, он следующим поездом будет. Но все-таки ожидание.
А главное, надо, чтоб общее число взятых пассажиров было кратное трем. Тогда еще ничего. Тогда у них цифры сходятся. А если этого нету — тогда простите за арифметику.
И вот однажды число взятых пассажиров не оказалось кратное трем. Оно не делилось на три.
У них там в будке с утра заколодило. Два пассажира сидят, ожидают — третьего нет. Третий подошел, а с ним четвертый прется. Четвертый сидит, ожидает. А двоих нету. Идет один. Потом опять пара. И так целый день. Даже эти работники приуныли и стали немного нервничать. Но знамя своего производства не опускали до самого вечера.
И вот сошли с поезда двое. Оба работают на «Электросиле». Один агроном Т. заводского совхоза. И служащая А.
Вот они идут по пути, ничего не подозревая о несчастьях этого дня. И, значит, напарываются на сторожа. И он их ведет в будку.
В будке им очень радуются. Поскольку там ожидают двое. И эти двое сразу выбирают себе агронома. И у них получается нужный треугольник. И делопроизводитель говорит:
— Вот теперь я вас понимаю, теперь идите.
Тогда служащая говорит:
— А как же я?
— А вы, говорит, немножко обождите. Как двое еще по дойдут, так я вас отпущу. Иваныч, говорит, выйди поскорей на пути, похлопочи, чтоб что-нибудь было. Чтоб нам барышню не задерживать.
Но, как ни бился сторож, у него ничего на этот раз не получилось.
Потом он все-таки одного заблудившегося привел. Итого накопилось двое. А третьего нет. А уже, может быть, наступают сумерки.
Тогда сторож, в предчувствии арифметики, впал в небольшую панику. Выбежал на полотно, но опять никого не застал.
Тогда делопроизводитель, недовольный сторожем, сам вышел до ветру и заодно посмотреть, нет ли там каких-нибудь идущих по пути.
Но в этот день, мы повторяем, у них как заколодило. И третьего, как они ни бились, не могли достать.
Тогда делопроизводитель Сумароков, вздохнувши, говорит: «Придется написать два протокола. Платите вы двое по рублю и предъявите свои паспорта».
Вот двое стали подписывать протоколы. А агроном, который еще не ушел, а ожидал сослуживицу, говорит ей: «Подпишите в протоколе поверх фамилии насчет факта с трехрублевой квитанцией».
Сослуживица так и сделала.
Но это почему-то обидело делопроизводителя. Затронуло какие-то его чувствительные струны. И он сказал:
— Никакой лишней пропаганды и никаких фокусов я не допущу на железной дороге.
И с этими словами он закрыл будку и стал по телефону звонить в милицию. И попросил, чтоб прислали ему милиционера.
Но так как тот долго не шел, то делопроизводитель повел этих людей под конвоем сторожа на станцию.
На станции эти люди запротестовали. И тогда он, составив протокол, отпустил их.
Через некоторое время агроном получает повестку из Детского Села от милиции. Ему предлагают туда явиться. Но агроном, будучи сильно занятым, является с опозданием против назначенного часа. И участкового инспектора не застает.
Тогда инспектор пишет уже более энергично.
«Если, пишет, не явитесь такого-то числа, то доставлю приводом».
Агроном же, как назло, явиться не мог — его послали в Гдовские Сланцы — на посевную. И теперь ему оттуда прямо грустно возвращаться на неизвестное.
И действительно, как-то оно получается у них невесело. Как-то с двух сторон грубо и оскорбительно.
А главное, надо поскорей упразднить, что ли, эти трехрублевые квитанции, хотя бы из уважения к человеческому достоинству.
Это уж никуда не годится — такое слепое подчинение бумажке. Набирать людей на нужную сумму! Обычно бывает наоборот. А это прямо как-то даже озадачивает.
А что касается двух работников, кинутых на борьбу с хождением по путям, то они вместо трудностей бумажного администрирования могли бы тем временем смело на болоте дорожку проложить. И это отчасти удовлетворило бы душевные потребности как пассажиров, так и их самих.
И не было бы таких криков, слез, обид и огорчений.
Порицание крыму
Как только ударяет лето, так многие хлопочут на юг попасть. Они думают, что приедут на юг, искупаются в Черном море — и они снова молоды и прекрасны. И все болезни и ненормальности у них ушли.
А которые молодые, те, я даже не знаю, о чем они думают. Многие, я так думаю, из озорства на юг едут. Хотят поглядеть, как и чего там бывает. А через это они затрудняют курорты. Стесняют движение. Суетню разводят. И чахоточным через это трудней на юг попадать.
Главное, все больше едут молодые, здоровые, горластые. Чуть что — они в Крым собираются. И в кармане у них три копейки, а они как-то такое едут. Прямо удивительно глядеть, как у людей преломляется энергия.
Многим вообще нравится Крым. И некоторые особенно одобряют художественный путь от Севастополя до Ялты.
И я не отрицаю: путь этот имеет свои прелести. С одной стороны над вами возвышаются горы. И они, так сказать, вызывают чувство удивления и гордости, что у нас бывают такие горы, недоступные многим низменным и в художественном отношении отсталым странам.
А с другой стороны внизу лежит море. И оно тоже отчасти заставляет гордиться, что вообще бывают такие моря и так они оригинально лежат: как-то такое внизу, а над этим прямо в небо упирается почти два километра суши. И автобус едет между тем и этим. И это тоже у них довольно художественно получается.
И многих это тоже восхищает. Многие горят желанием почаще там бывать.
И я не отрицаю, что крымские курорты иногда забавно видеть. Только я не поклонник там на автобусах ездить. Вот автобусы у них действительно что-то особенное в смысле неприятности.
Конечно, говорят, что ученые начали проектировать крымскую электричку. И там будут ездить поезда по южному побережью. И только ученые, кажется, еще не окончательно убедились, где им пускать поезда — внизу или наверху.
Но уверяю вас: где бы они ни пустили, все будет в высшей степени хорошо. Пускайте эти поезда, только не допускайте меня на крымских автобусах ездить.
Главное, сто
