Но как на Западе, так и на Востоке периоды отрицания античного литературного наследия и его решительного осуждения чередовались с обращением к античным авторам и с их моралистическим истолкованием в духе христианства. При этом главная заслуга сохранения античного наследия принадлежала Византии.
Одним из выдающихся византийских историков, высоко ценившим античные историографические образцы, был Прокопий Кесарийский (между 490 и 507 — после 562 гг.). Он описал историю войн, которые император Юстиниан «вел как с восточными, так и с западными варварами». Следуя примеру Геродота, Прокопий не углублялся в легенды и мифы далекого прошлого, а описывал политические и военные события, хорошо ему известные. Следуя античным примерам, Прокопий обещает излагать события так, как они происходили, памятуя, что «риторике свойственно красноречие, поэзии — вымысел, а историку — истина». Для нас особенно важны реалистические описания Прокопием общественной жизни славян VI в., их отношения к рабам, их способов ведения войны.
Слабее повлияли античные образцы на византийские хроники, которыми пользовались древние русские летописцы. Среди них следует упомянуть монаха IX в. Георгия Амартола, который вел повествование от сотворения мира и начинил его множеством легенд. Но русские летописцы находили у «мниха Георгия» и его продолжателя отражавшие действительность известия об этнической карте мира, достоверные сведения о борьбе византийских императоров с соседними народами и факты, относящиеся к походам Руси на Царьград.
В XI — начале XII вв., когда византийская культура переживала пору своего расцвета, обращение к светской тематике и к человеческим стремлениям как причине исторических событий становится более заметным. Крупнейший историк Византии XI в. Михаил Пселл, признавая, что события истории он привык возводить к воле божественного провидения, в то же время признавал необходимым исследовать их земные причины и результаты. Подобно наиболее глубоким античным исследователям, он не ограничивал объяснение внешнеполитических поражений своей страны иноземными нашествиями и старался обнаружить признаки разложения Византии в периоды ее расцвета. «Дом рушится уже тогда, — писал он по этому поводу, — когда гниют крепящие его балки».
Подобную светскую трактовку исторических событий не следует приписывать простому влиянию античной историографии, хотя труды древних ученых сравнительно лучше сохранились и больше изучались в Византии, чем в других регионах средневекового мира. Вопрос прежде всего заключается в том, почему античная историографическая традиция не была целиком задушена средневековым провиденциализмом и аскетизмом.
Дело заключается в том, что в средние века, как и в античный период, жизнь была исполнена мирских страстей, земных нужд и желаний. У самой церкви были земные интересы, проявлявшиеся в погоне за вотчинами и деньгами, в эксплуатации своих крестьян и прихожан, в притязании на светскую власть. Для осуществления своих целей господствующая верхушка требовала подчинения народа земным властям. В целях укрепления авторитета королей и князей объявлялось, что их прерогативы имеют божественное происхождение, а царства земные рассматривались как несовершенная имитация царства небесного. Понятно, что аскетизм и презрение к земным благам не могли приобрести всеобщего распространения. Самое умерщвление плоти рассматривалось прежде всего как удел монашества. Что же касается чрезмерной аскезы мирян и их стремления к подвигу на путях умерщвления плоти, то они расценивались официальной церковью как гордыня или даже как ересь.
Оставляя в теории нерешенным противоречие между божественным предопределением и свободой воли, средневековые богословы, философы и историки на практике требовали, чтобы, уповая на бога, люди в то же время не оставались в бездействии. В духе русской пословицы — «на бога надейся, а сам не плошай», они говорили, что богобоязненный воин должен сам заботиться о защите своего тела панцирем, а богобоязненный мореплаватель — о направлении своего судна кормилом. Ограничение аскезы и провиденциалистского подхода к событиям мирской жизни имело существенное значение для средневековой историографии и позволяло ей сохранять в известных пределах земную тематику и земные объяснения прошедших событий.
В летописях и анналах, выходивших из-под пера самых благочестивых монахов, мы постоянно встречаем описания политических событий и борьбы правителей за светские интересы.
Некоторые хронисты считали при этом необходимым искать оправдания тому, что они обращались к светским сюжетам и ссылались на наличие подобных сюжетов в Ветхом завете. Самые ярые приверженцы аскезы обвиняли хронистов, повествовавших о царях и полководцах, в суетности и греховности и называли их повествования «вздорной бабьей болтовней». Но именно благодаря «суетным и греховным» интересам средневековых историков их произведения представляют столь большое значение как исторический источник. Благодаря тому, что изгоняемая из исторической литературы земная жизнь все же проникла в нее, мы встречаем в средневековых хрониках и летописях не только многочисленные сведения о светских правителях и их внешнеполитической, а временами и внутриполитической деятельности, но и упоминания о положении народных масс, о народных бедствиях и народных волнениях. Характерное для всей средневековой историографии служение теологии не сделало исторические произведения совершенно монотонными и единообразными. Взгляды средневековых историков различались в зависимости от социальной среды, которую они отражали, и от изменений, которые претерпевала эта среда. Можно заметить отражение в летописях взглядов дружинников, а затем феодальных землевладельцев, в которых дружинники превращались, воздействие на хронистов тех или иных князей, церкви, иногда бюргерства.
Значительным достижением христианской историографии средневековья было ее понимание исторического времени не как циклического вечно возвращающегося на свои исходные позиции развития, а как развития поступательного, линейного, необратимого. Для средневековой христианской идеологии «священная история» шла от сотворения мира к закону Моисея (Ветхому завету), а от закона Моисея к Новому завету. Книги Нового завета обещают «новое небо и новую землю». Раннее христианство объявляло войну циклическим концепциям древности. Оно говорило, что по кругу блуждают нечестивцы. История же движется вперед к намеченной богом цели — к вечному блаженству. Так на место идеи циклического развития приходила идея прогресса. Но идея эта была облечена в мистическую форму движения к цели, определенной богом.
Периодизацию истории средневековые историки заимствовали из священного писания. Августин делил историю человечества на шесть периодов, подобно тому как на шесть дней было разделено сотворение мира: 1) от Адама до потопа, 2) от потопа до Авраама, 3) от Авраама до царя Давида, 4) от царя Давида до вавилонского пленения, 5) от вавилонского пленения до Христа и 6) от рождения Христа до его грядущего второго пришествия и полного торжества града божия.
Наряду с августиновым делением всемирной истории на шесть периодов в средние века была распространена уже упоминавшаяся периодизация по четырем монархиям, заимствованная из библейской книги пророчеств Даниила, а затем подвергшаяся толкованию современника Августина блаженного Иеронима. Эта периодизация прочно вошла в исторические произведения западного и византийского средневековья. У Иеронима за Вавилонским мировым царством следовало Персидское, за ним царство Александра Македонского, и наконец Римское. Германские и итальянские хронисты обращались в XI в. к теории четырех монархий, когда обосновывали вселенские притязания германских королей, с одной стороны, и римских пап — с другой. И те и другие объявляли себя наследниками Римской мировой державы. В конце XV — начале XVI вв. теория преемственности мировых монархий была взята на вооружение русской великокняжеской публицистикой и историографией.
Христианство, ставшее официальной религией эксплуататорского общества, далеко отошло от нравственных идеалов ранних христиан. Уже Августин, признавая, что перед богом нет господ и нет рабов, добавлял: «В наш злой век равенство людей перед богом не исключает различий в общественном положении; и брат во Христе может быть рабом во плоти». И все же христианская мораль не только призывала угнетенных к покорности и непротивлению, но и угнетателей к милости и благотворительности. Конечно, пропаганда христианской любви и добра использовалась средневековой церковью для прикрытия религиозных войн, пыток инквизиции и сожжения еретиков. Но было бы наивно сводить роль христианской морали к такому прикрытию. Ее гуманные принципы во многом объясняют широкое распространение христианства и его устойчивость.
Религия единого бога способствовала расширению кругозора средневековых историков, побуждала их писать не только о своем народе, но и о «христианском народе» в целом. Развивались взаимосвязи и взаимопонимание исторических литератур христианского мира. Нельзя также забывать, что средневековье было эпохой зарождения современных европейских национальностей, национальных языков и национальных государств. А это обстоятельство имело значение для развития национальных историографии. Средневековые историки проявляли большой интерес к происхождению народов и государств. И чем сильнее народности осознают себя как единство, тем настойчивее пробиваются в историографию тема порицания междоусобиц и патриотические призывы к обороне родной земли от иноземных завоевателей.
Эта тема и эти призывы временами звучат не менее настойчиво и громко, чем мотивы чисто религиозные. А временами они сами облекаются в религиозные одежды. В этих случаях борьба с иноземными завоевателями трактуется как борьба с иноверцами, с «погаными». Эти особенности средневековой историографии мы подробнее рассмотрим на примере замечательного произведения Киевской Руси «Повести временных лет».