Пожиратели времени

Конечно, Дарвин смог открыть только часть головоломки, лежащей теперь перед нами. Черви на грядках – лишь малый ее фрагмент. Чтобы в полной мере оценить роль червей, нужно переключиться с почвы на мировой океан. Мы считаем само собой разумеющимся, что морская вода сверху донизу насыщается газообразным кислородом, который в процессе фотосинтеза вырабатывают морские и наземные растения. В противном случае вода в морях стала бы стоячей, как летом в неухоженном пруду. Токсичные газы выходили бы на поверхность – особенно там, где проходят поверхностные течения, например у калифорнийских и перуанских берегов. Не так уж плохо, скажете вы. Во-первых, в оседающем иле могут найтись ценные металлы, а во-вторых, Лос-Анджелес может навсегда исчезнуть. Но есть и минусы. Стабильность климата Земли нарушилась бы, поскольку концентрация кислорода и углерода всегда тесно связана с другими климатическими факторами. Кроме того, из-за падения уровня кислорода, необходимого для питания мозга, разумных существ станет еще меньше, чем теперь.

Очевидно, что осуществляемый растениями фотосинтез сделал возможной вентиляцию океанов. Но картина несколько сложнее. Важную роль в этом играют и многоклеточные животные. Животные и растения вместе чистят “мусорные корзины” и “сточные канавы” планеты. В кембрийском периоде недавно возникшие животные, по-видимому, помогали избавиться и от “смога”, висевшего над морским дном^[223]. Очистку животные проводили, как и теперь, “подметая” детрит, особенно в “ночную смену”, когда зоопланктон (веслоногие рачки, криль и т. д.) всплывает на поверхность, чтобы поедать остальной планктон. Вся органика аккуратно упаковывается вместе с глиной и минеральными веществами в продукты пищеварения (пеллеты). Крошечные копролиты быстро достигают дна. Великодушный зоопланктон ежедневно очищает Мировой океан сверху донизу^[224].

Но в докембрийском океане, до появления зоопланктона, условия жизни над и под дном, вероятно, напоминали Нью-Йорк во время забастовки мусорщиков. Дно и иногда даже придонные слои полнились чем-то вроде выбросов плавильного завода: смесью ржавчины, свинца, мышьяка и сульфидов металлов. Если бы мы в воскресный денек в конце докембрия навестили огород Дарвина, лежавший тогда глубоко под дном, нас моментально поглотили бы клубы сероводорода и метана, так что без защитных костюмов было бы не обойтись. Кадмий и мышьяк покрывали бы “овощи”: водоросли и лишайники. А если бы к нам присоединились черви и медузы, то они бы погибли, поскольку кислорода для них оказалось бы мало. Жаловаться, впрочем, бессмысленно: такими были правила игры.

Перемены, принесенные кембрийским “цирком червей”, поистине грандиозны. Миллиарды лет под песком и илом скапливались ядовитые для высокоорганизованных форм жизни водород и токсичные металлы. Но теперь ходы червей, по-видимому, создали нечто вроде вентиляционных каналов, позволяющих кислороду достигать слоев, где прежде его не было. Это, в свою очередь, сильно повлияло на физико-химические свойства дна^[225]. Кроме того, богатые кальцием скелеты новых животных сыграли роль таблеток от несварения, не допускающих скопления на морском дне гуминовых кислот и токсичных отходов.

Что касается токсичных металлов, то здесь на первый план выступили фосфоритные конкреции. В “затерянном мире”, предшествовавшем “цирку червей”, фосфориты могли накапливаться непосредственно на дне. Это служило ловушкой, которая консервировала клетки пойманных организмов прежде, чем они успевали разложиться. Результат работы таких ловушек можно наблюдать в торридонских песчаниках и Доушаньто. Но с появлением почти в начале кембрия “цирка червей” деятельность животных на дне, по-видимому, значительно усилила процессы перемешивания и взбалтывания осадка. Клетки на поверхности дна проглатывались и переваривались червями. Дно стало напоминать почву. По всей видимости, эти процессы благотворно сказались на биосфере: они улучшили круговорот веществ, причем это касалось и органических молекул. Деятельность животных также снизила уровень, на котором фосфориты и другие минералы выпадали в осадок. Теперь они могли осаждаться и накапливаться только на некотором расстоянии под поверхностью дна. Это означало, что и “пахучие” бактериальные зоны сместились ниже. Всем замечательным докембрийским ископаемым – клеткам, эмбрионам, водорослям, чарниям, перед тем как попасть в эти глубокие слои, было необходимо пройти через кишечный тракт червей (и, скорее всего, не один раз). Поэтому они сохранялись немногим лучше, чем сохранился бы навоз (рис. 22). Волшебство исчезло. “Затерянный мир” Дарвина буквально был пожран^[226].

Ахмелвих

Пока я записывал эти последние мысли, моя небольшая группа решила вернуться в Шотландию, на побережье в районе Лох-Ассинта и Лохинвера. У меня в памяти навсегда остался небольшой залив Ахмелвих, который позволил мне связать все вышеизложенное воедино. Когда мы приехали туда, море было спокойным. Отлив обнажил пляж с белым песком. В прозрачной воде колыхались, подобно косяку пьяных русалок, бурые водоросли, каждая размером с иву.

Рис. 22. Иллюстрация биологического переворота в поверхностном слое (около 10 см) морского дна. Он начался около 630 млн лет назад (слева), продолжился в эдиакарском периоде (центр) и завершился около 540 млн лет назад, в кембрии (справа). Айсберг с падающими камнями (вверху слева) обозначает криогений. Справа, в кембрии, мы наблюдаем появление животных со скелетом, в т. ч. червей со скелетами-трубками, археоциат и трилобитов. Тогда же началось глубокое вентилирование дна. “Цирк червей” и появление скелетных структур полностью изменили химический состав дна. В докембрии быстрое накопление минералов на дне приводило к довольно эффективному “бальзамированию” клеток и тканей, принадлежащих, например, эдиакарским организмам. После кембрийского взрыва постоянное перемешивание донных отложений закрыло это окно, позволяющее наблюдать за жизнью организмов. С другой стороны, сохранность докембрийских окаменелостей оказалась лучше, чем мечталось Дарвину.

Залива Ахмелвих слегка касается Гольфстрим. Остатки теплых тропических вод ласкают берега, обрамленные древними утесами из кристаллических льюисских гнейсов. К северу от залива лежат скалы из желтовато-коричневого и шоколадного песчаника: это бывшие берега озера Жизни, оставившего нам сокровища в фосфоритных слоях и глинистых сланцах. Западнее виднеются горы со следами в виде трубочек.

Я встал на колени, чтобы рассмотреть в увеличительное стекло горсть белого песка. Взгляду предстали мириады крошечных раковин, точно таких же, какие я видел когда-то на Барбуде: остатки кораллиновых водорослей, фораминифер, губок, моллюсков и морских ежей. Похоже на эхо кембрийского взрыва. А еще это было напоминание о тех, с кем я столкнулся, пытаясь разгадать загадку: о Хью Миллере, Джоне Солтере, Роберте Фицрое, Уильяме Карпентере, Кросби Мэтьюсе и многих других.

По всему берегу валяются обломки торридонских песчаников – это остатки русел древних (старше 1 млрд лет) рек. А в булыжниках укрыта кварцевая галька, которая гремела в потоке после того, как 2 млрд лет назад ее вымыло из яшмовых скал. А в гальке можно отыскать микроскопические окаменелости, принадлежащие миру, который исчез еще раньше.

Но эту историю отложим до другого раза.